Ф. Энгельс. САВОЙЯ, НИЦЦА И РЕЙН

I

Вот уже год, как на глазах у всех начал раскрываться бонапартистско-пьемонтско-русский заговор. Сначала новогодняя речь, затем сватовство к «итальянской Ифигении», далее вопль Италии и, наконец, признание Горчакова, что он заключил письменный договор с Луи-Наполеоном. А в промежутки — вооружения, передвижения войск, угрозы и попытки посредничества. Тогда, в первый момент, вся Германия инстинктивно почувствовала: здесь дело идет не об Италии, а о нашей собственной шкуре. Начнут на Тичино, а кончат на Рейне. Конечной целью всех бонапартистских войн может быть только обратное завоевание «естественной границы» Франции, рейнской границы.

Однако та часть немецкой прессы, которую приводили в неописуемый ужас замаскированные притязания французов на естественные границы по Рейну, — эта пресса во главе с аугсбургской «Allgemeine Zeitung» с таким же неописуемым фанатизмом защищала австрийское господство в Северной Италии на том основании, что Минчо и нижнее течение По являются естественной границей между Германией и Италией. Г-н Оргес из аугсбургской «Allgemeine Zeitung» пустил в ход весь свой стратегический аппарат, чтобы доказать, что Германия погибнет без По и Минчо, что отказ от австрийского господства в Италии означает предательство по отношению к Германии.

Это придавало делу другой оборот. Совершенно очевидно было, что угроза Рейну только предлог, что цель — сохранение австрийского деспотизма в Италии. Угроза Рейну должна была склонить Германию солидарно выступить за подчинение Северной Италии Австрии. При этом получалось еще комическое противоречие: одну и ту же теорию защищали применительно к По и осуждали применительно к Рейну.

Автор этих строк написал в то время работу, которую он опубликовал под заглавием «По и Рейн». Именно в интересах национального движения автор брошюры протестовал против теории границы по Минчо; он пытался с военно-теоретической точки зрения доказать, что Германия для своей обороны не нуждается ни в одном клочке итальянской территории, и что, если исходить только из военных соображений, то у Франции во всяком случае гораздо более основательные притязания на Рейн, чем у Германии на Минчо. Одним словом, автор пытался обеспечить немцам возможность вступить в предстоявшую борьбу с чистой совестью.

Насколько это автору брошюры удалось, пусть судят другие. Нам неизвестно о какой-либо попытке научно опровергнуть данный в брошюре анализ. Аугсбургская «Allgemeine Zeitung», против которой брошюра была прежде всего направлена, обещала дать собственную статью по этому вопросу, но вместо этого перепечатала три чужие статьи из «Ost-Deutsche Post», которые в своей критике ограничились тем, что объявили автора «По и Рейн» «малогерманцем» за то, что он хочет отказаться от Италии. Во всяком случае, аугсбургская «Allgemeine Zeitung» с тех пор, насколько нам известно, больше не касалась теории границы по Минчо.

Между тем попытка навязать Германии солидарную ответственность за господство и политику Австрии в Италии послужила северогерманским филистерам из Готы удобным предлогом для выступления против национального движения. Первоначальное движение было действительно национальным, гораздо более национальным, чем все шиллеровские торжества от Архангельска до Сан-Франциско372; оно возникло естественно, инстинктивно, непосредственно. Имеет ли Австрия права на Италию или нет, претендует ли Италия на независимость, нужна ли линия Минчо или нет — все это пока было для национального движения совершенно безразлично. Один из нас подвергается нападению и притом со стороны третьего, которому нет никакого дела до Италии, но который тем больше заинтересован в захвате левого берега Рейна, — против него, против Луи-Наполеона и традиций Французской империи мы все должны объединиться. Народ инстинктивно и совершенно правильно почувствовал это.

Но либеральные филистеры из Готы давно уже перестали рассматривать немецкую Австрию как «одного из нас». Им была по душе война, так как она могла ослабить Австрию и таким образом сделать, наконец, возможным возникновение малогерманской или великопрусской империи. К ним примыкала масса северогерманской вульгарной демократии, которая рассчитывала на то, что Луи-Наполеон разгромит Австрию, а затем позволит ей объединить всю Германию под главенством Пруссии; к ним же примыкала и та небольшая часть немецкой эмиграции во Франции и Швейцарии, у которой хватило бесстыдства открыто связаться с бонапартизмом. Но их самым сильным союзником была — скажем это открыто — трусость немецкой мелкой буржуазии, которая никогда не смеет прямо смотреть опасности в глаза; чтобы вымолить на год отсрочку своей казни, она предает своих верных союзников и таким путем, без них, надежнее обеспечивает впоследствии собственное поражение. Рука об руку с этой трусостью шло известное сверхблагоразумие, у которого всегда есть тысяча оснований ни за что не совершать никаких действий, но тем больше предлогов произносить речи; оно относится скептически ко всему, кроме указанных предлогов; это то самое сверхблагоразумие, которое приветствовало Базельский мир, уступивший Франции левый берег Рейна, которое тайно потирало руки от удовольствия, когда австрийцев били под Ульмом и Аустерлицем; то самое сверхблагоразумие, которое никогда не видит приближения своей Йены и резиденцией которого является Берлин.

Этот союз победил. Германия бросила Австрию на произвол судьбы. Между тем, австрийская армия дралась на ломбардской равнине с беззаветной храбростью, вызвавшей удивление у ее врагов и восхищение у всех — но только не у готцев и их прихвостней. Ни плацпарадная дрессировка, ни гарнизонная муштра, ни капральская палка не были в состоянии убить в немцах их неиссякаемую боеспособность. Несмотря на скудную экипировку и тяжелое снаряжение, эти никогда не бывавшие под огнем неопытные войска держались, как ветераны, против испытанных в боях, легко одетых и легко вооруженных французов, и только австрийское командование с его исключительной неспособностью и отсутствием единства могло допустить разгром таких войск. Но какой же это был разгром? Ни трофеев, ни знамен, почти совсем без пушек, почти без пленных; единственное захваченное врагом знамя было найдено на поле боя под грудой убитых, а нераненые пленные были итальянские или венгерские дезертиры. От рядового до майора австрийская армия покрыла себя славой, и слава эта почти исключительно принадлежит жителям немецкой Австрии. Итальянцев нельзя было использовать, и большая их часть была отстранена, венгры толпами сдавались в плен или были очень ненадежны, хорваты в этой кампании дрались гораздо хуже, чем обычно {См. отчеты корреспондента «Times» из австрийского лагеря о сражении под Сольферино. При Кавриано старый фельдцейхмейстер Нугент, который участвовал в кампании в качестве добровольца, тщетно делал всяческие усилия, чтобы послать в бой несколько батальонов с Военной границы}. Жители немецкой Австрии могут с полным правом присвоить себе эту славу, хотя на них же в первую голову падает и позор за плохое командование.

Это командование было истинно староавстрийским. То, что не могла сделать бездарность одного Дыолаи, то довершило отсутствие единства в командовании, обусловленное наличием камарильи и присутствием Франца-Иосифа. Дыолаи напал на Ломеллину и, очутившись в районе Касале—Алессандрии, немедленно остановился; все наступление окончилось неудачей. Французы беспрепятственно соединились с сардинцами. Чтобы во всей полноте продемонстрировать свою беспомощность, Дыолаи приказывает произвести рекогносцировку у Монтебелло, словно заранее желая показать, что староавстрийский дух неуверенного нащупывания и тяжелого раздумья в военном командовании все еще жив, как во времена блаженной памяти гофкригсрата. Он целиком предоставляет инициативу противнику. Свою армию он распыляет от Пиаченцы до Ароны, чтобы, на излюбленный австрийский манер, везде иметь непосредственное прикрытие. Традиции Радецкого за какие-нибудь десять лет уже преданы забвению. Когда неприятель наступает у Палестро, отдельные австрийские бригады так медленно и разрозненно вступают в бой, что каждую из них выбивают с позиции еще до прихода другой. Когда же неприятель действительно предпринимает маневр, возможность которого придавала какой-то смысл всей позиции у Ломеллины — фланговый марш от Верчелли на Боффалору, — когда, наконец, представился случай ударом на Новару парировать этот смелый маневр и использовать невыгодное положение противника, Дьюлаи теряет голову и бежит обратно через Тичино, чтобы, сделав крюк, преградить наступающему противнику путь с фронта. Во время этого отступления 3 июня в 4 часа утра в главной квартире в Розате появляется Хесс. Возродившийся в Вороне гофкритсрат, по-видимому, усомнился в способностях Дьюлаи как раз в самый решительный момент. Теперь, таким образом, здесь оказалось два главнокомандующих. По предложению Хесса, все колонны были задержаны до тех пор, пока Хесс не убедился, что момент для атаки на Новару упущен и что нужно предоставить события их естественному ходу. Между тем на это ушло почти пять часов, и движение войск было на это время приостановлено {См. объяснение капитана Блэкли, первого корреспондента «Times» в австрийском лагере, который сообщает об этом факте в своей газете. Дармштадтская «Allgemeine Militar-Zeitung» защищает Дьюлаи, объясняя пятичасовой перерыв в марше обстоятельством, которое по служебным соображениям не может быть оглашено, но которое, независимо от воли Дьюлаи, определило проигрыш сражения. Но Блэкли уже сообщил, в чем заключалось это обстоятельство}. Войска прибывают к Мадженте на протяжении 4 июня разрозненными колоннами, голодные, усталые; они тем не менее дерутся прекрасно и с отличным успехом, пока Мак-Магон, нарушая приказ идти от Турбиго прямым путем на Милан, не сворачивает на Мадженту и не нападает на австрийский фланг. Тем временем подходят остальные французские корпуса, австрийские же запаздывают, и сражение оказывается проигранным. Отступление австрийцев происходит так медленно, что под Меленьяно одну из их дивизий атакуют целых два французских армейских корпуса. Одна бригада удерживает этот пункт против шести французских бригад в течение нескольких часов и отступает лишь после того, как теряет свыше половины личного состава. Дьюлаи, наконец, смещают. Армия отступает от Мадженты по большой дуге, обходя Милан, и еще успевает (так мало думали о преследовании!) прийти на позиции у Кастильоне и Лонато раньше противника, который двигался по более короткой хорде. Сообщалось, будто эту позицию, которая была с давних пор тщательнейшим образом изучена австрийцами, Франц-Иосиф сам разыскал для своих войск. Факт тот, что она издавна входила в систему обороны четырехугольника крепостей и представляла отличную позицию для оборонительного сражения с контратаками. Здесь австрийская армия, наконец, соединилась с подкреплениями, подошедшими теперь или находившимися до этого времени в резерве. Но как только неприятель прибыл на другой берег Кьезе, снова раздался сигнал к отступлению, и армия отошла за Минчо. Едва эта операция была закончена, как австрийская армия снова перешла через ту же Минчо, чтобы отбить у неприятеля позицию, которую она ему только что добровольно уступила. В этом хаосе ordre, contre-ordre, désordre {приказа, контрприказа, беспорядка}, с уже сильно подорванным доверием к верховному командованию, австрийская армия вступает в бой под Сольферино. Это было беспорядочное взаимное истребление; о тактическом руководстве не было и речи ни с французской, ни с австрийской стороны. Неспособность, растерянность и боязнь ответственности в большей степени у австрийских генералов, большая уверенность у французских бригадных и дивизионных начальников, природное превосходство французов в ведении боя в рассыпном строю и в населенных пунктах, доведенное до совершенства в Алжире, — в результате всего этого австрийцы в конце концов были прогнаны с поля боя. На этом кампания кончается, и кто же мог радоваться этому больше, чем бедный г-н Оргес, в обязанности которого входило на все лады расхваливать в аугсбургской «Allgemeine Zeitung» австрийское верховное командование и объяснять его действия разумными стратегическими соображениями.

Луи-Наполеон был также совершенно удовлетворен. Тощая слава Мадженты и Сольферино все же превосходила ту, на которую он имел право рассчитывать, а среди фатальных четырех крепостей все-таки мог как-нибудь наступить момент, когда австрийцы не дали бы больше бить себя своим собственным генералам. К тому же провела мобилизацию Пруссия, и ни французская армия на Рейне, ни русские войска не были готовы к войне. Короче, идея свободной Италии до Адриатического моря была оставлена. Луи-Наполеон предложил мир, и был подписан Виллафранкский договор. Франция не приобрела ни одной пяди земли; отошедшую к ней Ломбардию она великодушно подарила Пьемонту; она вела войну за идею, как могла она думать о рейнской границе!

Между тем Центральная Италия временно присоединилась к Пьемонту, и североитальянское королевство представляло тогда довольно внушительную силу.

Прежние провинции на материке и остров Сардиния с населением                                                      4730500 человек

Ломбардия, без Мантуи, около                                                                                                                   2651700 »

Тоскана                                                                                                                                                             1719900 »

Парма и Модена                                                                                                                                              1090900 »

Романья (Болонья, Феррара, Равенна и Форли)                                                                                        1058800 »

Всего (по данным 1848г)                                                                                                                             11251800 человек

Площадь страны возросла с 1373 до 2684 немецких кв. миль {Немецкая миля равна 7420 метрам}. Таким образом, североитальянское королевство, если бы оно окончательно сложилось, было бы первым итальянским государством. Наряду с ним оставалось только еще:

в Венеции                                                                                                                                                          2452900 человек

» Неаполе                                                                                                                                                         8517600 »

» оставшейся части Папской области                                                                                                         2235600 »

Всего                                                                                                                                                                13206100 человек

Таким образом, Северная Италия одна имела бы столько же населения, сколько все остальные итальянские земли, вместе взятые. В соответствии с финансовым и военным могуществом и уровнем цивилизации своего населения такая страна могла бы претендовать в Европе на более высокое положение чем Испания, следовательно, на место непосредственно за Пруссией, и, уверенная в растущих симпатиях остальной Италии» она безусловно потребовала бы для себя такого положения.

Но это было не то, чего хотела бонапартистская политика. Единую Италию — во всеуслышание заявила Франция — она не может и не будет терпеть. Под независимостью и свободой Италии французы понимали нечто вроде итальянского Рейнского союза под бонапартистским протекторатом и почетным председательством папы, замену австрийской гегемонии французской. В то же время распространялась благая идея создать в Центральной Италии этрусское королевство, итальянское Вестфальское королевство для наследника Жерома Бонапарта. Всем этим планам положила конец консолидация североитальянского государства. Жером Бонапарт junior {младший} во время своего турне по герцогствам ничего для себя не приобрел, даже ни одного голоса; бонапартистская Этрурия была так же невозможна, как и реставрация; ничего другого не оставалось, как присоединение к Пьемонту.

Но по мере того, как обнаруживалась неизбежность объединения Северной Италии, все определеннее обрисовывалась «идея», во имя которой Франция вела эту войну. Это была идея присоединения Савойи и Ниццы к Франции. Уже во время войны раздавались голоса, которые указывали на это присоединение как на цену французского вмешательства в итальянские дела. Их, однако, но слушали. И разве не опроверг их Виллафранкский договор? Тем не менее всему миру стало вдруг известно, что при национальном и конституционном управлении rè galantuomo {короля-джентльмена (имеется в виду Виктор-Эммануил II)} две провинции томились под чужеземным господством — две французские провинции, обратившие свои полные слез и надежд взоры в сторону великой родины, от которой они были отделены только грубой силой — и Луи-Наполеон не мог больше оставаться глухим к отчаянным воплям, доносившимся из Ниццы и Савойи.

Теперь, во всяком случае, стало ясно, что Ницца и Савойя были той ценой, за которую Луи-Наполеон готов был пойти на воссоединение Венеции и Ломбардии с Пьемонтом, и что он запросил эту цену за свое согласие на присоединение Средней Италии потому, что получить в данный момент Венецию было невозможно. Теперь начались гнусные маневры бонапартовских агентов в Ницце и Савойе и крики подкупленной парижской прессы о том, что пьемонтское правительство подавляет в этих провинциях волю парода, который громко требует присоединения к Франции. Теперь, наконец, в Париже было открыто сказано, что Альпы — естественная граница Франции, что Франция имеет право на них.

II

Когда французская пресса утверждает, что Савойя по языку и обычаям близка Франции, то это по меньшей мере столь же верно, как и подобное утверждение в отношении французской Швейцарии, валонской части Бельгии и англо-нормандских островов в Ла-Манше. Народ Савойи говорит на южнофранцузском диалекте; языком образованных слоев и литературным повсюду является французский. Итальянский элемент в Савойе столь незначителен, что французский (т. е. южнофранцузский или провансальский) народный язык проник даже через Альпы в Пьемонт, до верхних долин рек Доры-Рипарии и Доры-Бальтеи. Несмотря на это, до войны решительно ничего не было слышно о симпатиях в пользу присоединения к Франции. Подобные мысли кое-где были только у отдельных лиц в Нижней Савойе, которая поддерживает некоторые торговые сношения с Францией, массе населения они были здесь так же чужды, как и во всех других пограничных с Францией и говорящих по-французски странах. Вообще характерно, что из стран, которые с 1792 по 1812г были под властью Франции, ни одна не испытывает ни малейшего желания вернуться под крылья французского орла. Плоды первой французской революции были ими освоены, но им до отвращения надоели строгая централизация управления, хозяйничание префектов, непогрешимость посылавшихся из Парижа апостолов цивилизации. Симпатии к Франции, вновь пробужденные июльской и февральской революциями, бонапартизм снова тотчас же подавил. Ни у кого нет желания импортировать Ламбессу, Кайенну и loi des suspects. К тому же китайская замкнутость Франции в отношении почти всякой ввозной торговли дает себя знать сильнее всего именно на границе. Первая республика находила на всех границах угнетенные, истощенные провинции, раздробленные, лишенные своих общих естественных интересов народы, которым она несла освобождение сельского населения, земледелия, торговли и промышленности. Вторая империя наталкивается на всех границах на большую свободу, чем она сама может предложить; она сталкивается в Германии и Италии с окрепшим национальным чувством, в малых странах — с консолидированными сепаратными интересами, которые за время сорокапятилетнего необычайно быстрого промышленного развития выросли и по всем направлениям переплелись с мировой торговлей. Вторая империя не несет им ничего, кроме деспотизма времен римских цезарей, ничего, кроме заключения торговли и промышленности в просторную тюрьму ее таможенной границы и в лучшем случае право добровольно убираться ко всем чертям.

Отделенная от Пьемонта главной цепью Альп, Савойя почти все ей необходимое получает с севера — из Женевы и частью из Лиона, так же, как, с другой стороны, кантон Тессин, лежащий к югу от альпийских проходов, снабжается из Венеции и Генуи. Если это обстоятельство — мотив для отделения от Пьемонта, то во всяком случае не мотив для присоединения к Франции, так как коммерческая метрополия Савойи — Женева. Это определяется не только географическим положением, но также мудростью французского таможенного законодательства и придирчивостью французской таможни.

Однако, несмотря на этническое родство, общность языка и альпийскую цепь, савойяры, по-видимому, не имеют никакого желания, чтобы их осчастливили имперскими учреждениями великой французской родины. Они исполнены традиционного сознания, что не Италия завоевала Савойю, а Савойя завоевала Пьемонт. Вокруг маленькой Нижней Савойи воинственное горное племя сплотилось по всей провинции в государство, а затем спустилось на итальянскую равнину и с помощью военных и политических мер последовательно присоединило к себе Пьемонт, Монферрато, Ниццу, Ломеллину, Сардинию и Геную. Династия основала свою резиденцию в Турине и стала итальянской, но Савойя осталась колыбелью государства, и савойский крест по настоящий день остается гербом Северной Италии, от Ниццы до Римини и от Сондрио до Сиены. Франция завоевала Савойю во время кампаний 1792—1794гг, и до 1814г провинция называлась Departement du Mont-Blanc {Департамент Монблана}. Но в 1814г у нее не было ни малейшей склонности оставаться французской; присоединение к Швейцарии или восстановление старых отношений с Пьемонтом — только так ставился вопрос. Несмотря на это, провинция оставалась французской, пока не миновали «сто дней»; тогда она была возвращена Пьемонту. Старая историческая традиция с течением времени, конечно, ослабела; на Савойю не обращали внимания, итальянские провинции Пьемонта получили преобладающее значение; интересы пьемонтской политики все больше тяготели к востоку и югу. Тем более замечательно, что больше всего сепаратистские стремления все еще проявлял именно тот класс населения, который претендовал на привилегированную роль носителя исторических традиций: старое, консервативное и ультрамонтанское дворянство; его стремления были направлены на присоединение к Швейцарии до тех пор, пока там господствовали старые, олигархические патрицианские учреждения; только со времени всеобщего провозглашения демократии в Швейцарии эти стремления, видимо, получили другое направление; под властью Луи-Наполеона Франция стала достаточно реакционной и ультрамонтанской, чтобы показаться савойскому дворянству убежищем от революционной пьемонтской политики.

Положение в настоящее время представляется в следующем виде. В целом не существует никаких требований об отделении Савойи от Пьемонта. В верхней части страны, в Морьене, Тарантезе и Верхней Савойе, население определенно за сохранение status quo. В Женевэ, Фосиньи и Шабле, если когда-нибудь возникнет необходимость перемены, будет отдано предпочтение присоединению к Швейцарии. Только кое-где в Нижней Савойе, да еще в среде реакционного дворянства всей провинции, раздаются голоса в пользу присоединения к Франции. Но эти голоса настолько редки, что даже в Шамбери против них решительно выступает значительно большая часть населения, и реакционное дворянство (см. заявление Коста де Борегара) не осмеливается признаться в своих симпатиях.

Вот все, что касается национального состава и воли населения.

Как же обстоит дело с военной стороной вопроса? Какие стратегические выгоды представляет для Пьемонта обладание Савойей, каковы они были бы для Франции? И какое влияние окажет переход Савойи в другие руки на третью пограничную страну — на Швейцарию?

От Базеля до Бриансона французская граница образует большую, сильно вогнутую дугу; довольно большая часть территории Швейцарии и вся Савойя врезаются здесь в пределы Франции. Если мы проведем хорду для этой дуги, то отрезаемый ею сегмент круга почти целиком заполнится французской Щвейцарией и Савойей. Если бы французская граница была продвинута до этой хорды, то от Лотербура до Фрежюса она образовала бы такую же прямую линию, как от Лотербура до Дюнкерка. Однако для обороны эта линия имела бы совершенно иное значение, чем линия Лотербур — Дюнкерк. В то время как северная граница остается совершенно открытой, восточная граница в ее северной части была бы прикрыта Рейном, а в южной части — Альпами. Действительно, между Базелем и Монбланом пограничная линия нигде не была бы обозначена каким-либо естественным рубежом; «естественная граница» проходила бы здесь скорее уж по линии гор Юры до форта Эклюз и оттуда через отроги Альп, которые тянутся на юг от Монблана, огораживают долину Арв и также кончаются у форта Эклюз. Но если естественная граница вдается вогнутой дугой, то она не выполняет своей задачи и тем самым перестает быть естественной границей. Когда же оказывается, что этот вогнутый сегмент круга, так неестественно вдавливающий нашу границу, заселен вдобавок людьми, которые «по языку, нравам и цивилизации» являются французами, то разве не следует исправить допущенную природой ошибку, практически восстановить требуемую теорией выпуклость или, по крайней мере, прямизну! Неужели же французы, живущие по ту сторону естественной границы, должны быть принесены в жертву lusus naturae {игре природы}?

Что подобные бонапартистские доводы не лишены всякого значения, доказывает Первая империя, которая шла от аннексии к аннексии, пока не был положен конец ее проискам. Самая совершенная граница имеет свои слабые стороны, которые можно исправлять и улучшать, и если нет нужды стесняться, то эти аннексии можно продолжать без конца. Во всяком случае, из предыдущих рассуждений вытекает такой вывод: все, что может быть сказано об аннексии Савойи как в отношении ее национального состава, так и в отношении военных интересов Франции, действительно также и для французской Швейцарии.

Альпийская цепь, которая от Коль-ди-Тенды тянется в северо-северо-западном направлении, поворачивает от Мон-Табора, образующего как бы пограничный столб между Пьемонтом, Савойей и Францией, в общем направлении на северо-северо-восток, а от Мон-Жеана, пограничного пункта между Пьемонтом, Савойей и Швейцарией, еще более изгибается на восток. Поэтому естественной границей Франции от Мон-Табора до Мон-Жеана Альпы могут служить только в том случае, если эта граница от Мон-Жеана направляется по прямой линии дальше на Базель. Другими словами: требование о присоединении Савойи к Франции включает в себя требование об аннексии французской Швейцарии.

На всем участке, на котором главный гребень Альп образует нынешнюю границу между этими двумя странами, имеется всего лишь один шоссированный проход — Мон-Женевр. Кроме него есть еще перевал Коль-д'Арджентера, ведущий от Барселоннета в долину Стуры, по которому можно провезти артиллерию, и, возможно, так же еще другие вьючные тропы, которые при некотором усилии можно приспособить для прохождения всех родов оружия. Но так как Савойя и Ницца располагают каждая двумя шоссированными проходами через главную альпийскую цепь, то всякая наступающая французская армия, еще не владеющая этими провинциями, захватит, по крайней мере, одну из них прежде, чем предпримет переход через Альпы. К тому же для наступления из Франции Мон-Женевр обеспечивает только прямой удар на Турин, в то время как Монсени и еще более Малый Бернар, оба савойских прохода, дают возможность действовать на флангах. А для наступающей итальянской армии Мон-Женевр вызывает необходимость в большом обходном движении, чтобы нанести удар в сердце Франции, в то время как через Монсени проходит магистраль из Турина на Париж. Ни одному полководцу поэтому не придет в голову пользоваться перевалом Мон-Женевр иначе, как для вспомогательных колонн, между тем как главная операционная линия непременно пройдет через Савойю.

Следовательно, обладание Савойей предоставило бы в распоряжение Франции прежде всего местность, которая необходима ей на случай наступательной войны против Италии и которую она в противном случае должна была бы предварительно завоевать. Находящаяся в обороне итальянская армия, разумеется, никогда не прибегнет к решительному сражению для защиты Савойи, но она может в какой-то мере задержать наступление противника активными действиями в горах и разрушением дорог уже в долинах верхнего течения Арка и Изера (через которые проходит Монсенисская и Сен-Бернарская дороги), а затем, опираясь на форты, закрывающие проходы, еще некоторое время удерживать за собой северные склоны главного Альпийского хребта. Об абсолютной защите здесь, как и вообще в горной войне, конечно, не может быть и речи; решительное сражение оттягивается к моменту спуска противника на равнину. Но это несомненно обеспечивает выигрыш времени, что может иметь решающее значение для сосредоточения сил к генеральному сражению и особенно важно для такой вытянутой в длину и бедной железными дорогами страны, как Италия, по сравнению с такой компактной, покрытой великолепной стратегической железнодорожной сетью страной как Франция; и это время было бы несомненно потеряно, если Франция уже владела бы Савойей до войны. Но Италия никогда не будет одна воевать с Францией; если же она будет иметь союзника, то представляется возможным, что обе армии в Савойе уже будут равны по силам. Вследствие этого борьба за обладание Альпийским хребтом примет затяжной характер; в худшем случае итальянцы сумеют некоторое время продержаться на северных склонах хребта, а с его потерей станут оспаривать у французов его южные склоны, так как хозяин горного хребта только тот, кто владеет обоими его склонами и может через него перейти. Представляется, однако, весьма сомнительным, хватит ли у нападающей стороны сил и решимости преследовать обороняющегося на равнине.

Кампании 1792—1795гг в Савойе представляют пример такой затяжной горной войны, когда военные действия с той и с другой стороны носили вялый, нерешительный и неуверенный характер.

21 сентября 1792 года генерал Монтескье вторгся в Савойю. 10000 сардинцев, которые ее защищали, были, согласно излюбленному способу того времени, настолько сильно растянуты в цепь постов, что они нигде не могли сосредоточить достаточные для сопротивления силы. Шамбери и Монмелиан были заняты, и французы быстро продвинулись по долинам вплоть до подошвы главного Альпийского хребта. Самый гребень остался всецело в руках сардинцев, которые 15 августа 1793г, после нескольких небольших стычек, перешли под командой генерала Гордона в наступление против французов, ослабленных выделением отрядов для осады Лиона, и вытеснили их из долины Арка и Изера обратно к Монмелиану. Здесь разбитые колонны французов соединились со своими резервами. Из-под Лиона вернулся Келлерман, который тотчас же (11 сентября) перешел в наступление и снова, без большого труда, отбросил сардинцев к альпийским проходам; однако этим и его силы были исчерпаны, и он должен был остановиться у подножия гор. Но в 1794г альпийская армия была доведена до 75000 человек, против которых пьемонтцы могли выставить всего 40000 человек и, может быть, свободный резерв из 10000 австрийцев. Несмотря на это, первые атаки французов как на Малом Бернаре, так и на Монсени, оказались безуспешными, пока, наконец, ими не были взяты 23 апреля Сен-Бернар, а 14 мая Монсени, и пока, таким образом, весь гребень не перешел в их руки.

Итак, понадобились три кампании, чтобы на этой стороне вырвать у пьемонтцев доступ в Италию. Если в современных условиях представляется невозможным, чтобы военные действия на таком ограниченном пространстве велись так безрезультатно на протяжении нескольких кампаний, то, при известном равновесии сил, французам будет трудно не только форсировать альпийские проходы, но и остаться достаточно сильными, чтобы без промедления спуститься на равнину. Ничего больше Савойя не может дать Италии, но и этого уже достаточно.

Предположим теперь обратное, что Савойя соединяется с Францией. Что тогда будет с Италией? Северный склон Альпийского хребта в руках у французов, итальянцы могут еще защищать только южный склон, и с высокого хребта можно господствовать над его фортами и над занимаемыми ими позициями, или, во всяком случае, наблюдать за ними и в большинстве случаев даже обойти их на довольно близком расстоянии. Горная оборона сводится к последнему, незначительному и к тому же чреватому наибольшими потерями акту. Возможность вести разведку, которую предоставляет горная война в Савойе, совершенно отпадает. Но этого мало. До тех пор, пока нужно было завоевывать Савойю, Франция при известных обстоятельствах могла этим довольствоваться, принудив таким путем Италию к пассивной обороне. Известный результат уже был бы достигнут, войска, вероятно, можно было лучше использовать в другом месте; в интересах Франции было не связывать на этом театре войны слишком много сил. Наоборот, когда Савойя окончательно становится французской провинцией, выгодно вести наступательную оборону по французскому образцу. Пассивная оборона может на протяжении кампании стоить столько же человеческих жертв, сколько наступление в Италию; войск для наступления потребовалось бы не намного больше, но зато открывались совершенно иные перспективы!

На следующий день после аннексии французские офицеры генерального штаба поднимутся в долины Арка и Изера, обследуют боковые долины, взберутся на горные хребты, расспросят лучших альпийских проводников, измерят расстояния, произведут топографические съемки подъемов и тщательно все запишут; и все это не в порядке случайной прихоти туриста, но по определенному, возможно, уже теперь готовому плану. Вслед за ними скоро появятся инженеры и подрядчики, и через короткий промежуток времени в самых укромных глубинах высоких гор будут построены дороги, возведены каменные сооружения, назначение которых не смогут, вероятно, разъяснить ни местные жители, ни случайные путешественники. Они не предназначены ни для местных крестьян, ни для туристов; их цель состоит лишь в усовершенствовании природных стратегических свойств Савойи.

Проход Монсени, равно как и проход Мон-Женевр, оба ведут на Сузу. Если южные склоны обоих проходов будут атакованы французскими колоннами, то защищающие их итальянские части попадут в самую настоящую ловушку. Они не могут знать, с какой стороны будет нанесен главный удар, но они заранее знают, что если форсирован один из перевалов и взята Суза, то войска, защищающие другой перевал, будут отрезаны. Если сначала форсирован Монсени, то войска, защищающие Мон-Женевр, еще могут спуститься по тропинкам и спастись в Фенестрельской долине, потеряв лишь своих лошадей, артиллерию и обоз; если же наступающие проникнут к Сузе через Мон-Женевр, то войска, находящиеся у Монсени, теряют всякую возможность отступления. В таких условиях оборона этих обоих перевалов ограничивается простой демонстрацией. Между тем дороги от Гренобля на Бриансон и от Шамбери на Ланлебур, составляющие операционные линии обоих подразделений французских войск, идут в общем параллельно и разделены всего одним отходящим от Мон-Табора горным хребтом, покрытым большим числом пешеходных и вьючных троп. Построив на этом хребте поперечную дорогу, длиной всего лишь в четыре немецких мили, французы получат возможность перебрасывать по желанию свои силы с одной дороги на другую; ловушка будет действовать с еще большим эффектом, а оборона линии Альп на этой стороне от нападения со стороны Италии чрезвычайно усилится.

И далее. В Савойе имеется еще один перевал через Альпы — Малый Сен-Бернар. Многие французские авторитеты утверждают, что Наполеон поступил бы правильнее, если бы вместо Большого Бернара избрал для своего перехода через Альпы именно этот перевал: он ниже, следовательно весной раньше освобождается от снега и вообще через него легче перейти. Колонны, вышедшие из Лиона и Безансона, по крайней мере, с одинаковой легкостью могут соединиться как в Альбервиле, так и в Лозанне; и оба перевала ведут на Аосту и Иврею. Уже самый факт возможности возникновения спора о преимуществах того или другого перевала для целей Наполеона в кампанию 1800г показывает, как велико значение Малого Бернард для ведения войны. Разумеется, должны быть налицо совершенно особые условия, чтобы Малый Бернар мог служить для повторения стратегического обходного движения, имевшего место при Маренго. В современной войне действуют более крупные армии, которые никогда не будут в состоянии перевалить через горный хребет одной колонной; отважиться на обходное движение только 30-тысячной колонной в наше время в большинстве случаев означало бы готовить собственную гибель. Все это верно для первой или второй кампании. Когда же, по-видимому, все войны, которые стойко ведутся обеими сторонами, благодаря группам крепостей и укрепленным лагерям новейшего времени, приобретают другой, затяжной характер, когда исход войны уже не может быть окончательно решен до тех пор, пока силы сражающихся постепенно не будут истощены целым рядом кампаний, тогда и армии в конце концов становятся все меньше и меньше. Возьмем случай, когда война в течение нескольких лет ведется с переменным успехом на североитальянской равнине; французы, занявшие к этому времени Касале или Алессандрию или оба эти пункта, были бы затем отброшены за Альпы, и здесь обе стороны, сильно ослабев, остановились бы. Но разве и в таком случае, при нашей железнодорожной сети, при наличии теперь уже повсеместно облегченной артиллерии, потребовалось бы уж такое искусство, чтобы быстро перебросить 30000—40000 человек или даже больше через Малый Бернар к Иврее? От Ивреи они могут направиться на равнину к своим укрепленным базам, где они найдут все необходимое и получат подкрепление за счет гарнизона; если бы это оказалось невозможным, то путь на Турин и путь отступления через оба ближайшие перевала им не могли бы отрезать даже более сильные отряды противника. В такое время упомянутые 30000—40000 человек с гарнизонами становятся уже довольно внушительной силой и в худшем случае, разбив ближайшие неприятельские отряды, могут вести войну вокруг своего укрепленного лагеря с большими шансами на успех. Вспомним только, как сократились армии уже к 1814г и с какими малыми силами Наполеон достиг в том году таких великих результатов.

Как уже было сказано, дорога на Бернар идет по долине Изера, а на Монсени по долине Арка. Обе реки берут начало у Монт-Изерана. Выше Бурк-Сен-Мориса дорога на Бернар отходит от реки и переваливает через гору, в то время как ущелье (Валь-де-Тинь) поднимается вправо к югу. Ниже Ланлебура, у Терминьона, в долину Арка входит небольшая боковая долина (долина Сен-Бартельми). Из Валь-де-Тиня ведут три тропы через горный хребет между Монт-Изераном и Мон-Шаффкарре в долину Сен-Бартельми. Один из этих трех проходов вполне можно шоссировать. Если здесь построить дорогу, то в сочетании с ранее намеченной поперечной дорогой стратегическая дорожная сеть Савойи — в качестве французской пограничной провинции — представляется уже достаточно развитой. Непосредственно за главным гребнем Альп проходила бы дорога, связывающая между собой три основных перевала, позволяя в двухдневный срок перебросить главную массу войск от Бернара и Мон-Женевра к району Монсени и в четыре-пять дней—с одного фланга на другой. Если дополнить эту систему еще одной дорогой — от Мутье через перевал от Пролоньяна на Сен-Бартельми и Ланлебур — и второй — от Мутье на Сен-Жан-де-Морьен, — то было бы трудно прибавить что-нибудь еще. Следовало бы разве только для усиления, но не для полного заграждения, возвести необходимые укрепления и обеспечить Мутье, главный дорожный узел, как центральную базу, от мощного неприятельского нападения. Здесь речь идет всего лишь о прокладке менее двадцати пяти немецких миль новых дорог.

Когда эти или подобные дороги будут проложены, — а у французского генерального штаба, несомненно, уже имеется готовый план полного стратегического использования Савойи, — и каком же положении окажется оборона южного склона Альп? Какие блестящие операции в случае обороны мог бы проводить новый Лекурб, опираясь на укрепленную центральную базу и мелкие форты, если бы такая дорожная сеть обеспечивала ему возможность передвижений? Пусть не говорят, что при наших современных больших армиях горная война больше невозможна. Это в общем правильно до тех пор, пока армии действительно велики и решающий перевес находится на одной стороне. Но армии будут значительно терять численно в борьбе с современными крепостями, и представится достаточно случаев, когда перевес уступит место равновесию. В горы, конечно, не идут, когда в этом нет нужды, по путь из Парижа в Италию и из Италии в Париж всегда будет проходить через Савойю или Валлис.

Резюмируем. Благодаря своему географическому положению и, в частности, благодаря своим перевалам через Альпы, Савойя, в качестве французской провинции, дала бы возможность французской армии, даже с небольшим численным перевесом, овладеть итальянскими склонами Альпийских гор, производить вылазки в долины и приобрести гораздо большее значение, чем позволяли бы ее силы. При некоторой же предварительной подготовке театра военных действий французская армия была бы поставлена в такие выгодные условия, что даже при полном равенстве сил во всех прочих отношениях она немедленно получила бы перевес над противником; к тому же Малый Бернар вынудил бы итальянцев выслать прикрытие на далекое расстояние, в то время как французы, при известных обстоятельствах, могли бы использовать этот перевал для нанесения решающих ударов наступательного характера.

Савойя в руках Франции представляет, в противоположность Италии, исключительно орудие наступления.

Как же обстоит дело с интересами Швейцарии?

При современном положении вещей все без исключения граничащие с Швейцарией соседние страны могут атаковать ее только с фронта. Мы при этом считаем Южную Германию без Австрии за одного и Австрию за другого соседа, так как только что видели, что эти две страны не всегда идут непременно вместе. Южная Германия может наступать только в направлении Базель — Констанц, Австрия — только по линии Рейнек — Мюнстер, Италия в направлении Поскьяво — Женева и Франция по линии Женева — Базель. Везде линия отступления швейцарской армии идет перпендикулярно ее фронту, позади него; везде нейтральные пограничные области более или менее прикрывают ее фланги. Стратегический обход, следовательно, не может быть организован до начала борьбы, если на Швейцарию нападает только одна из соседних стран. Одна Австрия обладает фланговыми преимуществами у Граубюндена, но швейцарцы и без того при любых обстоятельствах ответят на австрийское нападение решительным сражением не у Граубюндена, а дальше к северо-западу, в предгорьях Альп. Отказ Австрии от Ломбардии значительно улучшил это выгодное положение для Швейцарии; до прошлого года Австрия во всяком случае располагала возможностью концентрического наступления на Юго-Западную Швейцарию — возможностью, которой в условиях гористой местности и при наличии превосходства сил у противника отнюдь не всегда можно пренебречь. Однако влияние такого нападения все же ограничилось бы только кантонами Граубюнден, Тессин, Ури и Гларус, т. е. наименее заселенной и самой бедной частью страны. Кроме того, при этом было бы неизбежно значительное дробление неприятельских сил, поскольку их путь из Италии должен был бы лежать через Готард. Современное выгодное расположение по отношению к граничащим с ней странам имеет большую ценность для Швейцарии, чем европейские гарантии нейтралитета. Такое расположение дает ей возможность, в случае нападения со стороны одной из соседних стран, затянуть борьбу как можно дольше, а это, в конечном счете, единственное, на что может рассчитывать такая небольшая страна.

С того момента, как Савойя становится французской или хотя бы занимается французскими войсками, не может быть и речи о защите всей французской Швейцарии, начиная от Бернской Юры и до Нижнего Валлиса. Женева уже теперь может быть в течение суток превращена во французскую базу. Юру можно обойти точно так же, как и линию Цили и Невшательского и Бильского озер; вместо того, чтобы драться в ущельях и затем форсировать узкую дорогу, идущую между этими двумя озерами и через большое болото, французы спокойно пойдут в обход через богатую холмистую местность Ваадт, и первая позиция для серьезного сопротивления совпадет с той, на которой придется принять первое большое сражение — с позицией перед Берном позади Зане и Зензе, так как обходная колонна из Савойи через Вильнев и Веве сделает бесполезным всякое сопротивление в кантоне Ваадт.

До сих пор первой оборонительной линией Швейцарии против Франции служит Юра, отличное поле действия для малоопытной, по знакомой с местностью и пользующейся поддержкой населения милиции. Но ее нельзя серьезно принимать в расчет ввиду крайне извилистой пограничной линии, которая часто перерезает в косом направлении ее параллельные хребты. Второй, более важной линией обороны является линия Цили, которая соединяет Невшательское и Бильское озера и из Бильского озера течет в Ааре. Справа она дополняется нижним течением Ааре, а слева Орбом, впадающим в верхнюю оконечность Невшательского озера у Ивердона. Длина Цили между двумя озерами равна только полумиле, а от Бильского озера до Аары только одной миле. Собственно, фронт позиции лежит только между озерами; его усиливает лежащее в низине большое болото, которое тянется от Невшательского озера до Аарбурга и проходимо лишь по большой дороге. Обход этого фронта с правого фланга через Бюрглен может быть парализован резервами у Аарбурга. Более глубокий обход потребует наведения моста через Аару и ставит под удар коммуникации обходящих войск. Обход левого фланга может быть осуществлен только через Ваадт и поочередно задержан на Орбе, Мантю и Бруа. Сопротивление швейцарской армии на этой линии не может быть парализовано обходом вдоль Женевского озера на Фрибур, так как швейцарцы, отступающие вдоль Невшательского озера, всегда будут иметь в своем распоряжении более короткий путь. Таким образом, позиция на Цили годится для решительного сражения лишь при особо благоприятных обстоятельствах, при крупных ошибках противника, но она все же дает все, что Швейцария может от нее потребовать: она дает возможность задержать противника и даже подтянуть контингенты из Юго-Западной Швейцарии.

Но если Савойя находится в руках неприятеля, то колонна, наступающая от Сен-Женгольфа через Вильнев и Шатель-Сен-Дени, делает всякое сопротивление в кантоне Ваадт бесполезным, так как, уже будучи у Веве, она едва на две мили дальше от Фрибура, чем швейцарцы, находящиеся на Орбе, и может, следовательно, отрезать им отступление. От Сен-Женгольфа до Фрибура около двенадцати миль; Фрибур лежит на расстоянии однодневного перехода позади левого фланга нильской позиции, между озерами, и в трех милях от Петерлингена (Пайерна), где наступающие через Ваадт французские колонны могут соединиться с савойскими войсками. Таким образом, наступающий, если он владеет Савойей, может в течение трех или четырех дней, пройдя долиной Роны, отрезать сообщение с Валлисом, захватить Женеву, Ваадт и Фрибур до Зане п выйти главными силами в тыл цильской позиции, благодаря чему в его руки переходят Базель, Золотурн, Бернская Юра и Невшателъ. И это отнюдь не негостеприимные высокогорные районы, а как раз самые богатые и самые промышленные кантоны Швейцарии.

Швейцария настолько сильно чувствовала давление, которое оказывала на нее Савойя в стратегическом отношении, что добилась в 1814г известной нейтрализации ее северной части, а в 1816г получила от Сардинии обещание, скрепленное договором, что Шабле, Фосиньи и Женевэ никогда не будут уступлены никакому другому государству, кроме самой Швейцарии. Луи-Наполеон поэтому всюду распространяет слухи, что он претендует только на южную часть Савойи, что Шабле, Фосиньи и часть Женевэ до реки Ис должны отойти к Швейцарии. Но так как дар дара ждет, то он, по сведениям газеты «Times», пользуется г-ном Фогтом, чтобы мимоходом запросить народное представительство швейцарского кантона, не согласится ли оно за это предоставить ему право свободно распоряжаться Симплонским проходом. Первый намек, что Симплон также естественная пограничная веха Франции, какой он действительно был во времена Первой империи.

Предположим, что Швейцария обогатилась новым кантоном — Северной Савойей. Граница была бы образована горным хребтом, который отделяется от главной цепи Альп между Монбланом и Малым Бернаром и идет к ущелью Роны (форт Эклюз), и, видимо, была бы совершенно «естественной». Но этот хребет пересекают следующие дороги из долины Изер и Роны: 1) Сессель — Женева, 2) Аннеси — Женева, 3) Аннеси — Бонвиль, 4) Альбервиль — Салланш. От Бонвиля, как и от Салланша, идут дороги через северный хребет долины Арва на Тонон. Следовательно, страна совершенно открыта для вторжения на Тонон на южном берегу Женевского озера, и так как от Сесселя или Альбервиля до Тонона не больше 15 миль, то обладание Северной Савойей дало бы возможность Швейцарии продлить свою оборону самое большее на пять дней. Но так как для обороны этого нового кантона не представляется возможным выделить ничего, кроме ополчения, то наступающая колонна может с тем же успехом пройти от Женевы прямо на Тонон — пять миль, — откуда ей остается только около четырех миль до Сен-Женгольфа. Таким образом, в этом случае обладание Северной Савойей даст Швейцарии всего лишь трехдневный выигрыш во времени. Кроме того, это может привести лишь к раздроблению оборонительных сил Швейцарии. Путь отступления швейцарской армии, атакованной со стороны Франции, лежит, очевидно, через Берн по низменности, там где возможно — вдоль Ааре на Цюрих, а где нет — на Люцерн и от обоих этих пунктов в долину Верхнего Рейна. Поэтому армия не должна переносить свою позицию слишком далеко на юг, чтобы ее нельзя было оттеснить с этих линий и загнать в высокогорные районы. Как мы видели, кантон Ваадт может еще легко быть включен в швейцарскую систему обороны, а Северная Савойя и открытый с прекращением нейтралитета Савойи Валлис определенно не могут быть в нее включены. Известно, однако, как сильно в федеративной стране, где оборону несет милиция, желание каждого гражданина защищать в случае угрозы свою собственную родину. Известно, что войска будут роптать, крик поднимут члены Национального совета, если целые города и кантоны будут отданы врагу без сопротивления, а в особенности новый кантон, который Швейцария получила исключительно в целях своей обороны! И в самом генеральном штабе каждый приложит все усилия к тому, чтобы его край был особенно хорошо защищен, а в милиционной армии, где под влиянием беззаботного благодушия мирного времени дисциплина в лучшем случае довольно слаба, начальнику в силу всего этого будет весьма трудно поддерживать в войсках порядок. Можно поручиться, что в девяти случаях из десяти начальник проявит колебания или должен будет уступить. Северная Савойя будет занята войсками, которые не принесут делу обороны никакой пользы, но во всяком случае пострадают при отходе и частью будут отброшены в Валлис, где им придется подумать, как снова пробраться к главной армии через хребты Гемми или Фурка.

Единственную гарантию для Швейцарии представляет положение, когда Северная Савойя не принадлежит ни ей, ни Франции; в этом случае Северная Савойя во время войны фактически остается нейтральной в отношении обеих стран и действительно прикрывает Швейцарию. Если же она будет принадлежать Швейцарии, то это для Швейцарии будет не намного лучше, чем она принадлежала бы Франции. Значение Савойи определяется выигрышем трех, максимум пяти дней, большая часть которых, однако, будет затем потеряна при обороне кантона Ваадт. Но чего это стоит по сравнению с уверенностью, что при всех обстоятельствах неприятельская атака возможна только между Базелем и Женевским озером?

Северная Савойя для Швейцарии — дар данайцев. Более того: такой подарок заключает в себе угрозу. В этом случае Франция будет господствовать в военном отношении над всей французской Швейцарией и сделает невозможной всякую сколько-нибудь серьезную ее оборону. Аннексия же Францией Южной Савойи тотчас же выдвигает требование о присоединении к ней и французской Швейцарии.

III

Графство Ницца лежит, как известно, у подножия Приморских Альп, и граница его с Генуэзской провинцией, проходя в одной миле восточное Онельи у Черво, спускается к морю. Западная часть его говорит на провансальском, восточная, по другую сторону Руайи, — на итальянском диалекте. Однако, за исключением нескольких деревень на реке Вар, литературным языком везде служит итальянский и только в городе Ницце, вследствие сильного притока иностранцев, с ним соперничает французский язык.

Для того чтобы правильно рассмотреть вопрос о национальном составе, мы должны ознакомиться с соотношением языков в западных Альпах.

Везде, где итальянский язык сталкивался в Альпах с Другими языками, он оказывался более слабым. Ни в одном пункте он не проникает за Альпийскую цепь; романские диалекты Граубюндена и Тироля совершенно независимы от итальянского языка. Напротив, все пограничные языки отвоевали у пего территорию к югу от Альп. В западных горных округах венецианской провинции Удине говорят на крайнско-словенском языке. В Тироле немецкий элемент господствует на всем южном склоне и во всей верхней долине Эча; далее, к югу, в центре итальянской области, находятся острова немецкого языка — Sette comuni и Tredici comuni; у южной подошвы Гриса, как и в тессинской Валь-ди-Каверно, в пьемонтской Валь-Формацце, в верхней долине Диведро у подножия Симплона, наконец, на всем юго-восточном склоне Монте-Розы, в Валь-де-Лисе, в верхней Валь-Сезии и Валь-Анцаске — говорят по-немецки. От Валь-де-Лиса начинается граница французской речи, которая охватывает всю долину Аосты и восточный склон Коттских Альп, начиная от Монсени, так что обыкновенно считают, что истоки всех рек верхнего бассейна По лежат в ее пределах. Принято считать, что эта граница идет от Демонте (на реке Стуре), несколько западнее Коль-ди-Тенды, к реке Руайе и следует вдоль нее до моря.

Вопрос о границе между германским или славянским народным языком и итальянским не вызывает никакого сомнения. Но иначе обстоит дело, когда сталкиваются два романских языка и именно не литературный итальянский язык, il vero toscano {настоящий тосканский}, и не язык образованных слоев Северной Франции, а пьемонтский диалект итальянского языка и выродившийся в тысячу патуа исчезнувший южнофранцузский язык трубадуров, который мы для краткости назовем неточно, но, по общепринятому выражению, провансальским. Тому, кто хотя бы поверхностно изучал когда-нибудь сравнительную грамматику романских языков или провансальскую литературу, должно было тотчас же броситься в глаза большое сходство народного языка Ломбардии и Пьемонта с провансальским языком. В ломбардском это сходство ограничивается, правда, лишь внешними формами диалекта: опускание мужских гласных окончаний, в то время как женские окончания в единственном числе сохраняются; точно так же большая часть гласных окончаний в спряжениях сообщает языку провансальский характер, в то время как носовое «n», произношение «u» и «oeu» напоминает северофранцузскую речь; но словообразование и фонетика, по существу, итальянские, а там, где происходят отклонения, они удивительно часто напоминают, как и в рето-романском, португальский язык {Лат. clavis, итал. chiave, португ. chave, ломбард, ciau (произносится — чау) — ключ. В аугсбургской «Allgemeine Zeitung» прошлым летом писали из Вероны (см. сообщения из австрийской главной квартиры), что люди на улице обращаются друг к другу со словами «чау, чау». Мудрая газета, которая относится с пристрастием к ошибкам в языке, была, видимо, в затруднении насчет ключа к этому «чау». Это слово произносится «sciau» (щау) и аналогично ломбардской форме «schiavo» — раб, слуга, как приветствуют друг друга и у нас: «ваш слуга, покорный слуга» и т. п. Подлинно провансальских форм в ломбардском наречии нам вспоминаются только две: причастие прошедшего времени женского рода с окончанием на «da» (ama, amada) и первое лицо настоящего времени с окончанием на «i» (ami — люблю, saludi — приветствую)}. Пьемонтский диалект в своих главных чертах имеет значительное сходство с ломбардским, но он уже ближе к провансальскому, чем последний, а в Коттских и Приморских Альпах оба наречия, без сомнения, так близки, что трудно установить между ними точную границу {Главными отличительными признаками итальянского и провансальского диалектов служат: 1) присущая итальянскому вокализация «l» после согласных (fiore, piu, bianco), чуждая провансальской речи; 2) образование множественного числа имен существительных от латинского именительного надежа (donne, cappelli). В провансальском и старофранцузском диалекте так же, правда, имело место в средние века такое образование именительного падежа, в то время как все остальные падежи образовывались от латинского винительного надежа (окончание — s). Все современные провансальские наречия сохранили, насколько нам известно, лишь эту последнюю форму. Тем не менее, на границе столкновения этих диалектов может возникнуть сомнение, происходит ли сохранившаяся форма именительного падежа от итальянского или провансальского диалектов}. К тому же, южнофранцузские патуа в большей своей части не намного ближе к северофранцузскому литературному языку, чем даже пьемонтские. Таким образом, народный язык в этом случае не может служить критерием для решения вопроса о национальности. Альпийский крестьянин, говорящий по-провансальски, с одинаковой легкостью усваивает как французскую, так и итальянскую речь и одинаково редко пользуется как той, так и другой; он довольно хорошо понимает пьемонтскую речь и вполне обходится ею. Если же оказывается необходимым установить более прочные связи, то их может дать только литературный язык, а таковой, разумеется, во всем Пьемонте и Ницце — итальянский; единственное исключение составляют долины Аосты и Вальдеси, где местами преобладает французский литературный язык.

Стремление обосновать французскую национальную принадлежность Ниццы провансальским патуа, к тому же охватывающим только половину провинции, следовательно, с самого начала лишено всякого смысла. Еще меньше смысла будет в таком обосновании, если принять во внимание, что провансальское наречие распространено и по другую сторону Пиренеев, охватывая Арагон, Каталонию и Валенсию, и в этих испанских провинциях, несмотря на некоторое кастильское влияние, оно не только в общем сохранилось в гораздо более чистом виде, чем где бы то ни было во Франции, но даже отстаивает свое существование в качестве письменного языка в народной литературе. Что же станет с Испанией, если Луи-Наполеон в ближайшее время заявит претензии также и на эти три провинции, как на национально-французские?

Завоевать симпатии к Франции в графстве Ницце, кажется, еще труднее, чем в Савойе. О деревне вовсе ничего не слышно; в городе все попытки терпят еще более решительный провал, чем в Шамбери, хотя в этом морском курорте гораздо легче собрать группу бонапартистов. Действительно, ничего себе идея—сделать уроженца Ниццы, Гарибальди, французом!

Если для обороны Пьемонта огромное значение имеет Савойя, то еще гораздо большее значение имеет Ницца. Из Ниццы в Италию ведут три дороги: дорога Корниче вдоль берега на Геную, вторая через Коль-ди-Наву от Онельи в долину Танаро на Чеву и, наконец, третья через Коль-ди-Тенду на Кунео (Кони). Первая, правда, в конце загораживается Генуей, однако наступающая колонна имеет в своем распоряжении уже у Альбенги и далее у Савоны хорошие шоссированные дороги для переправы через Аппенины, не считая большого числа вьючных и пешеходных троп через горы, а как ими воспользоваться для военных операций, показал в 1796г Наполеон. Третья дорога — через Коль-ди-Тенду — для Ниццы то же, что Монсени для Савойи; она ведет непосредственно на Турин, но не дает никаких фланговых преимуществ или дает их мало. Средняя же дорога через Коль-ди-Наву прямо ведет к Алессандрии и имеет на юге такое же значение, как Малый Бернар на севере, только влияние ее гораздо более непосредственно и гораздо меньше зависит от привходящих обстоятельств. Она имеет еще и то преимущество, что проходит очень близко к прибрежной дороге, и в случае нападения оттуда может быть получена значительная помощь. Колонна, наступающая по Наваской дороге, может уже у Гарессио снова соединиться с колонной, дошедшей по прибрежной дороге до Альбенги, так как от Альбенги сюда подходит поперечная дорога; пройдя Чеву, дорога далее ведет на Алессандрию, через Каркаре, — где она соединяется с дорогой из Савоны, — на полпути между Чевой и Савоной. Однако между Чевой, Савоной и Онельей лежат высокие горы, где удерживать оборону невозможно. К тому же северный склон Коль-ди-Навы с истоками реки Танаро лежит на территории Ниццы, и перевал, таким образом, принадлежит тому, кто владеет Ниццей до войны.

Французская армия, которая располагала бы Ниццей еще до начала войны, угрожала бы оттуда флангу, тылу и коммуникациям всякой итальянской части, выдвинутой на запад от Алессандрии. Таким образом, уступка Ниццы Франции означала бы для войны перемещение места сосредоточения итальянской армии назад до Алессандрии и отказ от обороны собственно Пьемонта, который вообще можно оборонять только в Савойе и Ницце.

История революционной войны и в данном случае может служить лучшим примером.

1 октября 1792г генерал Ансельм переправился с дивизией в 9000 человек через реку Вар, а французский флот (12 линейных кораблей и фрегатов) одновременно стал на якорь перед Ниццей в 1000 шагах от берега. Жители Ниццы, сочувствуя революции, восстали, и слабый пьемонтский гарнизон (2000 человек), спешно отойдя на Коль-ди-Тенду, занял позицию у Саоржа. Город Ницца принял французов с распростертыми объятиями, но французы стали повсеместно грабить, жечь дома крестьян, насиловать их жен, и ни приказы генерала Ансельма, ни прокламации комиссаров Конвента не могли поддержать порядок. Это и было первоначальное ядро будущей итальянской армии, с которой генерал Бонапарт пожинал впоследствии свои первые лавры. В начальный период бонапартизм, по-видимому, всегда должен был опираться на люмпен-пролетариев, без Общества 10 декабря ему нигде не удавалось встать на ноги.

Воюющие стороны долго стояли в бездействии одна против другой; французы занимали город и его окрестности, пьемонтцы, усиленные австрийской дивизией, сохраняли господствующее положение в горах, занимая сильно укрепленную позицию с центром у Саоржа. В июне 1793г французы произвели несколько в общем бесплодных атак; в июле они взяли перевал Коль-д'Лрджентеру, который вел в тыл неприятельской позиции. После взятия Тулона (декабрь 1793г) итальянская армия получила значительные подкрепления, и к ней был прикомандирован генерал Бонапарт. Следующей весной он организовал наступление на лагерь у Саоржа, которое 28 апреля увенчалось полным успехом и отдало в распоряжение французов все проходы в Приморских Альпах. Тогда Бонапарт предложил соединить альпийскую и итальянскую армии французов в долине Стуры и завоевать Пьемонт; однако его план не был принят. Вскоре после этого, вследствие переворота 9 термидора, Бонапарт потерял своего влиятельнейшего покровителя, Робеспьера-младшего, а вместе с этим и свое влияние в военном совете; он снова стал лишь простым дивизионным генералом. Армия перешла к обороне. Только когда австрийский генерал Коллоредо начал с обычной медлительностью продвигаться к Савоне с целью перерезать французам крайне важный для них путь сообщения с нейтральной Генуей, Бонапарту представился случай его атаковать и нанести ему поражение. Несмотря на это, путь на Геную оставался под угрозой, и кампания 1795г началась изгнанием французов из всей генуэзской Ривьеры. Между тем, благодаря миру с Испанией освободилась восточнопиренейская армия; она была направлена в Ниццу, где полностью сосредоточилась к ноябрю. Шерер, которому теперь было вверено командование в Приморских Альпах, немедленно перешел в наступление по плану, разработанному Массеной. В то время как Серюрье приковывал пьемонтцев к Коль-ди-Тенде, Массена обходным движением по высоким горам пришел с тыла к Лоано, который Ожеро атаковал с фронта (23 ноября). План удался полностью, австрийцы потеряли 2000 убитыми, 5000 пленными, 40 орудий и были совершенно отрезаны от пьемонтцев. Сообщение с Генуей было теперь снова обеспечено, и французы оставались в течение зимы бесспорными хозяевами в горах. Весной 1796г Бонапарт, наконец, получил командование итальянской армией, и дело приняло теперь совершенно другой оборот. Опираясь на бывшие в его руках Ниццу и Ривьеру-ди-Поненте, он двинулся от Савоны в горы, разбил австрийцев при Монтенотте, Миллезимо и Дего, и отрезал их таким путем от пьемонтцев, которые, будучи окружены превосходящими силами французов и изолированы, после нескольких арьергардных боев поспешили сразу же заключить мир. Таким образом, четыре удачных сражения в долинах верхней Бормиды и Танаро обеспечили французам военное обладание всем Пьемонтом, и прямой удар на Турин даже не понадобился. Война сразу же переместилась в Ломбардию, и Пьемонт стал частью операционной базы французов.

Итак, в течение трех первых лет войны Италия была вполне защищена Ниццей. Только в третью кампанию были потеряны проходы в Приморских Альпах и, наконец, лишь в четвертую ими воспользовались — и притом очень решительно. После горных боев первой недели достаточно было только одной сильной демонстрации, чтобы заставить пьемонтцев понять свое беспомощное положение и необходимость капитуляции. Настоящее наступление могло почти беспрепятственно развиваться в направлении на Милан; вся местность между Бормидой, Тессином и Альпами перешла в руки французов без всяких усилий с их стороны.

Если Ницца становится французской провинцией, то Италия по отношению к Франции попадает в такое же положение, в каком она находилась в результате кампании 1794 года. Французам не только открыт путь через Коль-ди-Тенду в долину Стуры и через Коль-ди-Наву в долину Танаро: численно превосходящей французской армии, перешедшей в наступление, нельзя преградить путь на Альбенгу и Савону, и благодаря этому она через три или четыре дня после начала похода будет находиться у исходного пункта кампании 1796 года. Где ей должны оказать сопротивление главные силы итальянской армии? На генуэзской Ривьере нет плацдарма для их развертывания; к западу от Бельбо и Танаро они подвергают опасности свои коммуникации с Алессандрией, Ломбардией и полуостровом. Единственное, что они могут делать, это наступать к югу от Алессандрии и объединенными силами нападать на отдельные колонны, выходящие из гор. Но это, разумеется, уже с самого начала предусматривает отказ от обороны альпийской границы, так как в противном случае все отряды, стоящие у Коль-ди-Тенды и далее к западу и северо-западу, были бы отрезаны. Другими словами, обладание Ниццей дает Франции господство над Альпами, перестающими в этом случае быть для Италии защитной стеной, а вместе с тем и военное господство над Пьемонтом.

Ницца предоставляет Франции такие же фланговые преимущества на юге, какие Савойя дает ей на севере, только еще более непосредственные и полные. Если Ницца или Савойя уже каждая в отдельности совершенно обнажают собственно Пьемонт для французской атаки, то какую же власть приобретет Франция над Пьемонтом, овладев обеими провинциями! Пьемонт будет зажат ими, как клещами; по всей линии от Малого Бернара, кругом, до Коль-ди-Навы и горных дорог выше Савоны, можно разыгрывать демонстративные атаки в бесконечных вариациях, пока, наконец, не последует настоящий удар на одной из фланговых позиций и не отрежет все итальянские части, которые слишком крепко застряли в горах. Итальянской армии не оставалось бы ничего другого, как сосредоточиться у Алессандрии и Касале, оставить в Альпах лишь сторожевые отряды и, как только обнаружится главное направление атаки, бросить туда объединенные силы. Если такой факт допустить, то это, другими словами, означает, что не только альпийская цепь, но и весь бассейн реки По в пределах Пьемонта заведомо отдается неприятелю и, таким образом, первая оборонительная позиция итальянской армии против Франции будет находиться за линией укреплений Алессандрии. С Савойей и Ниццей в качестве передовых оплотов Пьемонт служит для итальянской армии первой операционной базой; без них Пьемонт, с военной точки зрения, входит в систему французского наступления, и только победа на пьемонтской территории и завоевание горных проходов в Савойе и Ницце могут снова вырвать его у французов.

Аннексия Савойи и Ниццы имеет такое же значение, как аннексия, если не политическая, то военная, самого Пьемонта Францией. Когда в будущем Виктор-Эммануил будет из Villa della Regina {Виллы королевы} близ Турина обозревать роскошную цепь альпийских гор, из которых ни одна не будет ему принадлежать, ему все это станет ясно.

Но, говорят, раз в Северной Италии образуется сильное в военном отношении государство, то Франция нуждается в Ницце и Савойе для своей собственной обороны.

Что Савойя значительно усилила бы систему французской обороны — мы видели. Ницца могла бы ее усилить лишь постольку, поскольку противнику, который пожелал бы вторгнуться в альпийские департаменты Франции, пришлось бы предварительно овладеть также Ниццей. Но еще вопрос, будет ли вообще сильное в военном отношении итальянское государство настолько угрожать Франции, чтобы она нуждалась в особой защите против него.

Италия, даже если бы она была полностью объединена, никогда не могла бы со своими 26 миллионами жителей вести наступательную войну против Франции иначе, как в союзе с Германией. Но для такой войны основную массу вооруженных сил всегда выставила бы Германия, а Италия играла бы подчиненную роль. Уже этого одного было бы достаточно, чтобы главный удар перенести с Альп на Рейн и Маас. К этому следует еще добавить, что решающий объект наступления — Париж — лежит на севере Франции. Наиболее чувствительный для Франции удар всегда будет исходить из Бельгии; если же Бельгия остается нейтральной, — с немецкого левого берега Рейна и с баденского верхнего Рейна. Всякий другой удар связан с обходным движением и будет до известной степени эксцентричным, не направленным прямо на Париж. И если Клаузевиц уже с насмешкой говорит («О войне», кн. VI, глава 23) о том, как в 1814г армия в 200000 человек, идя на поводу глупейшей теории, совершает обход через Швейцарию на Лангрское плато вместо того, чтобы наступать прямо на Париж, то что бы он сказал о плане кампании, по которому главный удар на Париж предполагается направить через Северную Италию и Савойю или даже через Ниццу? Всякое наступление через Савойю по сравнению с наступлением с Рейна имеет огромные неудобства прежде всего из-за более растянутой коммуникационной линии, проходящей к тому же еще через Альпы, из-за более длинного расстояния до Парижа и, наконец, из-за обладающего притягательной силой большого укрепленного лагеря Лиона — все эти обстоятельства в большинстве случаев вынудят их приостановить наступление. Поэтому в кампании 1814г части, наступавшие во Франции через Италию, ровно никакой роли не играли.

Располагая на этой своей границе, и без того прекрасно прикрытой, такими оборонительными средствами против слабейшего соседа, Франция по существу не нуждается в расширении территории. Если бы теперешняя граница Франции повсюду была так же удалена от Парижа, так же надежна благодаря естественным препятствиям, искусственным укреплениям и затрудненным для неприятеля коммуникациям, как ее граница с Италией, то Франция была бы неуязвима. Если же бонапартизм избирает именно этот пункт и предъявляет здесь свои притязания на так называемые естественные границы под предлогом, что Франция не может без них обойтись для своей обороны, — то во сколько раз ему будет легче обосновать свои притязания на Рейн!

Ницца всегда останется итальянской, если бы она в настоящий момент даже и отошла к Франции. Савойя может пожелать сама присоединиться к Франции и, вероятно, в будущем этого захочет, когда произойдет большая консолидация крупных европейских наций. Но далеко но безразлично, станет ли Савойя французской добровольно после того, как Германия и Италия осуществят свое национальное объединение так же в политическом и военном отношении, и таким образом значительно поднимут свой престиж в Европе, — или правитель, который не может обойтись без завоеваний, как Луи-Наполеон, заполучит ее от раздробленной еще Италии, чтобы; увековечить свое господство над ней и установить в то же время первый прецедент для теории естественных границ.

IV

Для нас, немцев, в этом торге вокруг Савойи и Ниццы важны следующие три существенных момента.

Во-первых, практическое объявление Луи-Наполеоном независимости Италии: Италия разделена, по меньшей мере, на три, а пожалуй, даже и на четыре государства; Венеция принадлежит Австрии; Франция, владея Савойей и Ниццей, господствует над Пьемонтом. Папская область после отделения Романьи совершенно отрежет Неаполь от североитальянского государства и тем самым будет препятствовать всякому его расширению на юг, так как владение оставшейся частью области должно быть «гарантировано» папе. В то же время для североитальянского государства Венеция оставляется в виде очередной приманки, и национальное движение Италии получает в лице Австрии своего непосредственного и главного противника; а для того, чтобы это новое королевство можно было, по желанию Луи-Наполеона, двинуть против Австрии, французы овладевают всеми позициями, господствующими над западными Альпами и выдвигают свои аванпосты на расстояние девяти миль от Турина. Таковы позиции, которые бонапартизм создал себе в Италии и которые, в случае войны за рейнскую границу, заменят ему целую армию. Они дают Австрии лучший повод поставить, самое большее, свой союзнический контингент — если еще не меньше того. Здесь могло бы помочь только одно: полная перемена германской политики в отношении Италии. Что Германия не нуждается в венецианских владениях вплоть до Минчо и По, мы, думается нам, доказали в другом месте. В существовании папского и неаполитанского господства мы также совсем не заинтересованы, а напротив, заинтересованы в восстановлении единой и сильной Италии, которая может проводить собственную политику. В данных условиях мы, следовательно, можем предложить Италии больше, чем бонапартизм. Скоро, возможно, возникнут обстоятельства, когда важно будет иметь это в виду.

Во-вторых, открытое провозглашение теории естественных границ Франции. Что эту теорию снова написала на своем знамени французская пресса не только с соизволения правительства, но и по прямому его приказу, в этом не может быть никакого сомнения. Эту теорию пока применяют лишь к Альпам. Само по себе это еще в какой-то мере безобидно. Савойя и Ницца — провинции небольшие, с населением соответственно в 575000 и 236000 жителей, и увеличили бы население Франции всего на 811000 человек; их политическое и военное значение не сразу бросается в глаза. Но то, что в связи с притязаниями на эти две провинции снова была выдвинута и возобновлена в памяти французского народа точка зрения естественных границ, то, что к этому лозунгу должно снова привыкнуть ухо Европы, как к другим в разное время за десять лет провозглашавшимся и затем оставленным лозунгам Бонапарта, — вот это касается специально нас, немцев. На языке Первой империи, на котором так старательно продолжали говорить республиканцы из «National», под естественной границей Франции par excellence {по преимуществу} понимают Рейн. Еще сегодня, когда речь идет о естественной границе, ни один француз не думает о Ницце или Савойе, а только о Рейне. Какое правительство, опирающееся к тому же на завоевательные стремления и традиции страны, осмелится снова провозгласить принцип естественных границ и затем предложить Франции удовольствоваться Ниццей и Савойей?

Вновь провозглашаемая теория естественных границ Франции — прямая угроза Германии, факт, который нельзя недооценивать и который оправдывает национальное чувство, нашедшее выражение в Германии год тому назад. Правда, не Луи-Наполеон, а направляемая им пресса объявляет теперь во всеуслышание, что, конечно, речь шла и теперь идет только о Рейне.

В-третьих и преимущественно — позиция России во всей этой интриге. Когда в прошлом году вспыхнула война и сам Горчаков признался, что Россия взяла на себя «письменные обязательства» по отношению к Луи-Наполеону, в публику стали проникать слухи о содержании этих обязательств. Они исходили из различных источников и в существенном взаимно подтверждали друг друга. Россия обязалась мобилизовать четыре армейских корпуса и выставить их на прусской и австрийской границах, чтобы таким образом облегчить игру Луи-Наполеона. Для самого хода войны было будто бы предусмотрено три случая.

Или Австрия заключает мир с установлением границы по Минчо: в этом случае она теряет Ломбардию и, изолированная от Англии и Пруссии, легко даст себя склонить к вступлению в русско-французский союз, дальнейшие цели которого (раздел Турции, передача Франции левого берега Рейна) будут затем осуществляться другими путями.

Или Австрия продолжает борьбу за обладание Венецией: тогда ее совершенно вытесняют из Италии, в Венгрии поднимается восстание, и она передается при соответствующих обстоятельствах русскому великому князю Константину; Ломбардия и Венеция отходят к Пьемонту, Савойя и Ницца — к Франции.

Или, наконец, Австрия продолжает борьбу, и Германский союз ее поддерживает: тогда Россия активно вступает в борьбу; к Франции переходит левый берег Рейна, а Россия получает свободу действий в Турции.

Повторяем: эти данные о наиболее существенных пунктах франко-русского союза стали известны и были опубликованы уже с начала войны. Значительную часть их подтвердили события. Как же обстоит дело с остальной частью?

Представить документальные доказательства по самой сути вещей в настоящий момент невозможно. Они появятся лишь тогда, когда сами события станут достоянием истории. Только установленная на основании фактов и документов политика России за прошлые периоды истории (например, на основании найденных в Варшаве в 1830г русских актов) может служить ключом к этой запутанной интриге. Но для этой цели ее совершенно достаточно.

Два раза в течение этого столетия Россия вступала в союз с Францией, и каждый раз целью или основой союза служил раздел Германии.

Первый раз на плоту у Тильзита. Россия отдала тогда Германию в полное распоряжение императора французов и в качестве отступного взяла себе даже часть Пруссии. За это она получала свободу действий в Турции; она поторопилась захватить Бессарабию и Молдавию и двинуть свои войска через Дунай. Но вскоре затем Наполеон стал «изучать турецкий вопрос» и существенно изменил свою точку зрения на данный предмет; это обстоятельство послужило России одним из главных оснований для войны 1812 года.

Второй раз в 1829 году. Россия заключила с Францией договор, по которому Франция должна была получить левый берег Рейна, а Россия — вновь свободу действий в Турции. Этот договор был расторгнут июльской революцией; соответствующие документы нашел Талейран, когда готовился обвинительный акт по делу министерства Полиньяка, и бросил в огонь, чтобы избавить французскую и русскую дипломатию от громкого скандала. Перед лицом широкой публики дипломаты всех стран составляют тайный союз и никогда не станут публично компрометировать друг друга.

В войне 1853г Россия понадеялась на Священный союз, который, по ее расчетам, был восстановлен интервенцией в Венгрии и поражением Варшавы и укреплен недоверием Австрии и Пруссии к Луи-Наполеону. Она обманулась. Австрия удивила мир величием своей неблагодарности (свой долг России она еще раньше уплатила с ростовщическими процентами в Шлезвиг-Гольштейне и Варшаве) и последовательным возобновлением своей традиционной антирусской политики на Дунае. В этом вопросе Россия просчиталась; но в другом вопросе ее снова выручило предательство в неприятельском лагере.

Ясно было одно: навязчивая идея завоевания Константинополя могла быть осуществлена теперь только через союз с Францией. С другой стороны, еще никогда Франция не имела правительства, которое бы так нуждалось в завоевании левого берега Рейна, как правительство Луи-Наполеона. Положение складывалось еще более благоприятно, чем в 1829 году. Для России ситуация оказывалась выигрышной; Луи-Наполеон мог только таскать для нее каштаны из огня.

Прежде всего надлежало уничтожить Австрию. С тем же упорством, с каким Австрия с 1792 по 1809г оказывала сопротивление Франции на поле брани, с тем же упорством с 1814г— и это ее единственная, но неоспоримая заслуга — она боролась дипломатическим путем с русскими завоевательными планами на Висле и на Дунае. В 1848—1849гг, когда революция в Германии, Италии и Венгрии грозила Австрии полным распадом, Россия спасла Австрию — ее распад не должен был наступить в результате революции, которая вырвала бы освободившиеся части империи из-под руководящего влияния русской политики. Тем не менее, ставшее с 1848г самостоятельным, движение различных национальностей лишило Австрию возможности выступать против России и тем уничтожило последний внутренний, исторический смысл ее существования.

Это же антиавстрийское национальное движение должно было теперь стать фактором расчленения Австрии: прежде всего в Италии, затем, если нужно будет, в Венгрии. Россия действует не так, как первый Наполеон; на западе, в частности, где она наталкивается на густое население, превосходящее ее собственный народ своей цивилизацией, она продвигается очень медленно. Начальные этапы подчинения Польши восходят ко времени Петра Великого, и оно все еще полностью не завершено. Медленные, но верные успехи ее удовлетворяют в такой же: степени, как быстрые и решительные удары с большими результатами; но она всегда предусматривает обе возможности. То, как было использовано венгерское восстание в войне 1859г, а именно — оставление его про запас ко второму акту, явно изобличает руку России.

Но разве Россия, довольная в одном отношении ослаблением Австрии в короткую кампанию 1859г, не предусмотрела никаких других возможностей? Неужели она мобилизовала свои первые четыре. армейских корпуса только ради того, чтобы получить это удовлетворение? А как было бы, если бы Австрия не уступила? Если бы военные и политические комбинации заставили Пруссию и остальную Германию — а иначе при продолжении войны и быть не могло — выступить для поддержки Австрии? Как тогда? Какие обязательства по отношению к Франции могла бы на этот случай принять на себя Россия?

Тильзитский договор и договор 1829г дают ответ на этот вопрос. Франция также должна будет получить свою долю в добыче, если Россия расширит свои владения на Дунае и прямо или косвенно будет господствовать в Константинополе. Единственная компенсация, которую Россия может предложить Франции, это — левый берег Рейна. Жертвы должны быть снова принесены Германией. Естественная и традиционная политика России по отношению к Франции состоит в том, чтобы обещать Франции обладание левым берегом Рейна или в известном случае помочь ей в этом в обмен за признание и поддержку русских завоеваний на Висле и на Дунае, а Германии, которая из благодарности признает русские завоевания, Россия оказывает помощь в отвоевании у Франции потерянной области. Осуществление этой программы, естественно, возможно только во время больших исторических кризисов, но это отнюдь не мешает тому, что такие возможности могли быть так же хорошо предусмотрены в 1859г, как в 1829 году.

Было бы смешно еще сегодня доказывать, что неизменной целью внешней политики России служит завоевание Константинополя и что для этой цели ей все средства хороши. Мы здесь хотим напомнить только об одном. Россия никогда не в состоянии осуществить раздела Турции иначе, как в союзе с Францией или Англией. В 1844 г., когда представлялось своевременным сделать прямые предложения Англии, император Николай отправился в Англию и сам привез русский меморандум о разделе Турции, причем англичанам, между прочим, был обещан Египет. Предложения были отклонены, но лорд Абердин положил меморандум в шкатулку и передал ее в запечатанном виде своему преемнику по министерству иностранных дел. Каждый следующий министр иностранных дел читал этот документ, снова его запечатывал и передавал своему преемнику, пока, наконец, в 1853г, во время дебатов в палате лордов, дело не было предано гласности. Одновременно был опубликован известный разговор императора Николая I с сэром Гамильтоном Сеймуром о «больном человеке», когда Англии так же были предложены Египет и Крит, в то время как Россия, видимо, готова была удовлетвориться скромными выгодами. Следовательно, русские обещания Англии в 1853г были те же, что и в 1844 году; неужели обещания, сделанные Франции, были в 1859г менее щедрыми, чем в 1829 году?

Как по своему положению, так и по личным качествам Луи-Наполеон предназначен служить планам России. Мнимый наследник великой военной традиции, он получил также в наследство поражения 1813 и 1815 годов. Армия — его главная опора; он должен ее ублаготворять новыми военными успехами, карая те государства, которые нанесли Франции поражение в эти годы, и восстанавливая естественные границы страны. Когда французский трехцветный флаг станет развеваться над всем левым берегом. Рейна, только тогда будет смыт позор двукратного завоевания Парижа. Но чтобы этого достигнуть, необходим сильный союзник. Выбор возможен только между Россией и Англией. Англия с ее часто сменяющимися кабинетами министров, по меньшей мере, ненадежна, даже если бы какой-нибудь английский министр и согласился с этими проектами. А Россия? За умеренную компенсацию она уже дважды изъявляла свою готовность к союзу на подобной основе.

Никогда русская политика не имела более подходящего человека, чем Луи-Наполеон, находящегося в более благоприятном для нее положении, чем он. На французском престоле властелин, который вынужден вести войну, который должен завоевывать только для того, чтобы сохранить свое положение, которому необходим союз и который вынужден заключить этот союз только с Россией — такой ситуации у нее еще никогда не было. Со времени встречи в Штутгарте все последние пружины французской политики следует искать уже не в Париже, не в голове у Луи-Наполеона, а в Петербурге, в кабинете князя Горчакова. «Таинственный» человек, внушающий немецким филистерам такой почтительный страх, низведен до роли инструмента, которым русская дипломатия играет и которому она позволяет оставить для себя всю видимость великого человека, довольствуясь сама реальными выгодами. Россия, которая никогда не жертвует ни одной копейкой и ни одним солдатом, если только в этом нет крайней необходимости, но которая по возможности сеет между европейскими государствами раздоры и ослабляет их, должна была договором Горчакова дать разрешение, прежде чем Луи-Наполеон мог самодовольно выдавать себя за освободителя Италии. Когда же отчеты о настроениях в русской Польше стали свидетельствовать о слишком плохом положении, чтобы по соседству, в Венгрии, разрешить какое-нибудь восстание, когда пробная мобилизация первых четырех русских армейских корпусов обнаружила, что истощение страны еще не преодолено, когда крестьянские волнения, равно как и сопротивление дворянства приняли размеры, которые могли быть опасны во время внешней войны,— тогда во французскую главную квартиру явился генерал-адъютант русского императора, и был заключен Виллафранкский мир. Пока что Россия могла довольствоваться достигнутым. Австрия была жестоко наказана за свою «неблагодарность» 1854г, гораздо более жестоко, чем Россия когда-либо могла рассчитывать. Ее финансы, которые перед войной должны были быть вот-вот приведены в порядок, подорваны на десятилетия, вся внутренняя система государственного управления безнадежно расшатана, ее господство в Италии уничтожено, территория урезана, войска деморализованы и лишены веры в своих военачальников, национальное движение венгров, славян и венецианцев усилилось настолько, что отпадение от Австрии стало теперь их открыто выраженной целью. Россия с этих пор могла совершенно не считаться с сопротивлением Австрии и рассчитывать на постепенное превращение ее в свое орудие. Таковы были успехи России. Луи-Наполеон не получил ничего, кроме весьма тощей славы для своей армии, очень сомнительной славы для самого себя и весьма ненадежного обещания прав на Савойю и Ниццу — две провинции, которые, в лучшем случае, представляются для него дарами данайцев и еще крепче приковывают его к России.

Дальнейшие планы пока отложены, но от них не отказываются. На какое время они откладываются, будет зависеть от развития международных отношений в Европе, от промежутка времени, в течение которого Луи-Наполеон будет в состоянии держать в узде свое преторианское войско, и от большей или меньшей заинтересованности России в новой войне.

О том, какую роль Россия предполагает играть по отношению к нам, немцам, ясно говорит известная нота, с которой князь Горчаков обратился в прошлом году к мелким германским государствам. Еще никогда с Германией не говорили таким языком. Немцы, нужно надеяться, никогда не забудут, что Россия позволила себе запретить им прийти на помощь подвергшемуся нападению германскому государству.

Немцы, надо полагать, не забудут России и еще многого другого.

В 1807г при заключении Тильзитского мира Россия настояла на передаче ей Белостокского округа из владений ее союзника, Пруссии, и выдала Германию Наполеону.

В 1814г, когда даже Австрия (см. мемуары Каслри) признавала необходимость независимой Польши, Россия присоединила к своей территории почти все герцогство Варшавское (т. е. бывшие австрийские и прусские провинции), заняв таким путем по отношению к Германии наступательную позицию, и она нам будет угрожать до тех пор, пока мы ее оттуда не вытесним. Построенную после 1831г группу крепостей — Модлин, Варшаву, Ивангород акт — даже русофил Гакстгаузен признает прямой угрозой Германии.

В 1814 и 1815гг Россия употребила все средства, чтобы закрепить германский Союзный акт в его нынешней форме и таким путем увековечить беспомощность Германии вовне.

С 1815 по 1848г Германия находилась под непосредственной гегемонией России. Если Австрия противостояла последней на Дунае, то на конгрессах в Лайбахе, Троппау и Вероне она выполняла все, чего желала Россия в Западной Европе. Эта гегемония России была прямым следствием германского союзного акта. Когда Пруссия попыталась в 1841 и 1842гг на один момент освободиться от него, то ее немедленно заставили занять прежнее положение. Поэтому, когда вспыхнула революция 1848г, Россия выпустила циркуляр, в котором она характеризовала движение в Германии, как бунт в детской.

В 1829г Россия заключила с министерством Полиньяка подготовлявшийся еще с 1823г Шатобрианом (и им официально подтвержденный) договор, по которому левый берег Рейна был уступлен Франции.

В 1849г Россия поддержала Австрию в Венгрии лишь на том условии, что Австрия восстановит Союзный сейм и сломит сопротивление Шлезвиг-Гольштейна; Лондонский протокол обеспечивал России уже в ближайшее время наследование всей Датской монархии и давал ей надежду на осуществление лелеемых ею еще со времен Петра Великого планов вступления в Германский союз (прежде Империю).

В 1850г Австрия и Пруссия были вызваны в Варшаву к царю, который вершил над ними суд. Первая испытывала не меньшее унижение чем вторая, хотя, по мнению трактирных политиков, унижению подверглась одна только Пруссия.

В 1853г император Николай I в разговоре с сэром Г. Сеймуром распоряжался Германией так, будто она была его наследственным владением. Австрия, говорил он, ему верна. Пруссию же он даже ни разу не удостоил упоминанием.

И, наконец, в 1859г, когда Священный союз, казалось, окончательно распался, — договор с Луи-Наполеоном, нападение Франции на Австрию с соизволения и при поддержке России и нота Горчакова, в самом наглом тоне запрещавшая немцам оказывать какую бы то ни было помощь Австрии.

Вот чем мы с начала этого столетия обязаны русским и чего мы, немцы, нужно надеяться, никогда не забудем.

Еще и сейчас нам угрожает франко-русский союз. Сама Франция может сделаться для нас опасной только в отдельные моменты и то лишь через союз с Россией. Но Россия угрожает нам и оскорбляет нас всегда, а когда Германия против этого восстает, Россия приводит в движение французского жандарма обещаниями левого берега Рейна.

Неужели мы должны и впредь допускать, чтобы с нами вели эту игру? Неужели мы, сорокапятимиллионный народ, должны еще дольше терпеть, чтобы одна из наших прекраснейших, богатейших и самых промышленных областей постоянно служила приманкой, которую Россия держит перед французской преторианской властью? Неужели рейнские земли не имеют никакого иного назначения, как служить добычей в войне во имя того, чтобы Россия получила свободу действия на Дунае и Висле?

Так стоит вопрос. Мы надеемся, что Германия скоро ответит на него с мечом в руке. Если мы будем держаться вместе, то уж выпроводим и французских преторианцев, и русских «капустников».

Между тем, мы получили союзника в лице русских крепостных. Борьба, которая в настоящее время разгорелась в России между господствующим классом и порабощенным классом сельского населения, уже теперь подрывает всю систему русской внешней политики. Эта система была возможна только до тех пор, пока в России не было внутреннего политического развития. Но это время прошло. Всячески поощрявшееся совместными усилиями правительства и дворянства сельскохозяйственное и промышленное развитие достигло такой степени, при которой существующие социальные отношения больше не могут продолжаться. Устранение их, с одной стороны, необходимо, а с другой — невозможно без насильственного изменения. Вместе с Россией, которая просуществовала от Петра Великого до Николая I, терпит крушение и ее внешняя политика.

По-видимому, Германии суждено разъяснить это России не только пером, но и мечом. Если дело дойдет до этого, то это будет той реабилитацией Германии, которая возместит политический позор столетий.

Написано Ф. Энгельсом в феврале 1860г

Печатается по тексту брошюры

Напечатано отдельной брошюрой в начале апреля 1860г

Перевод с немецкого