К. Маркс. ЭКОНОМИЧЕСКО-ФИЛОСОФСКИЕ РУКОПИСИ 1844 ГОДА

 

[ТРЕТЬЯ РУКОПИСЬ] [СУЩНОСТЬ ЧАСТНОЙ СОБСТВЕННОСТИ В ОТРАЖЕНИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ]

К стр. XXXVI. – Субъективная сущность частной собственности, частная собственность как обособленная деятельность, как субъект, как личность, это – труд. Вполне понятно, стало быть, что только ту политическую экономию, которая признала своим принципом труд (Адам Смит), т.е. которая уже перестала видеть в частной собственности всего лишь некое состояние вне человека, только эту политическую экономию следует рассматривать как продукт действительной энергии и действительного движения частной собственности, как продукт современной промышленности; (она есть отложившееся в сознании самостоятельное движение частной собственности, современная промышленность как самость); а с другой стороны, именно она ускорила и прославила энергию и развитие этой промышленности, превратила их в силу сознания. Вот почему идолопоклонниками, фетишистами, католиками кажутся этой просвещенной политической экономии, раскрывшей – в рамках частной собственности – субъективную сущность богатства, приверженцы монетарной и меркантилистской системы, усматривающие в частной собственности некоторую только предметную сущность для человека. Поэтому Энгельс был совершенно прав, назвав Адама Смита Лютером политической экономии. Подобно тому как Лютер признал религию, веру сущностью внешнего мира и на этом основании восстал против католического язычества, как он отменил внешнюю религиозность, превратив религиозность во внутреннюю сущность человека, как он отверг находящихся вне мирянина попов потому, что он пересадил попа в сердце мирянина, – подобно этому отвергается находящееся вне человека и не зависящее от него, – т.е. подлежащее сохранению и утверждению лишь внешним способом, – богатство; иными словами, отвергается эта его внешняя, бессмысленная предметность, поскольку частная собственность воплощается в самом человеке и сам человек признается ее сущностью, но именно в силу этого сам человек берется в аспекте частной собственности, как у Лютера он берется в аспекте религии. Таким образом, под видом признания человека политическая экономия, принципом которой является труд, оказывается, скорее, лишь последовательным проведением отрицания человека, поскольку сам человек не находится уже в отношении внешнего напряжения к внешней сущности частной собственности, а стал сам этой напряженной сущностью частной собственности. То, что раньше было внешним по отношению к человеку бытием, реальным его отчуждением, стало лишь актом отчуждения. Поэтому если вышеупомянутая политическая экономия начинает с видимости признания человека, его самостоятельности, самодеятельности и т.д. и, перенося частную собственность в самую сущность человека, не может больше связывать себя местными, национальными и прочими определениями частной собственности как вне человека существующей сущности и, стало быть, развивает космополитическую, всеобщую, ломающую любые пределы, любые узы энергию, чтобы водвориться на их место в качестве единственной политики, единственной всеобщности, единственного предела и единственной связи, – то в процессе дальнейшего развития политическая экономия должна отбросить это лицемерие и выступить во всем своем цинизме. Она так и поступает: не обращая внимания на все бросающиеся в глаза противоречия, в которые запутывает ее эта теория, она гораздо одностороннее и потому резче и последовательнее развивает положение о труде как единственной сущности богатства, выявляет, в противоположность указанной первоначальной концепции, враждебный человеку характер вытекающих из этого учения выводов и, наконец, наносит смертельный удар последней индивидуальной, природной, независимо от движения труда существующей форме частной собственности и источника богатства – земельной ренте, этому ставшему уже вполне экономическим и потому неспособному сопротивляться политической экономии выражению феодальной собственности. (Школа Рикардо.) Цинизм политической экономии растет не только относительно от Смита через Соя к Рикардо, Миллю и т.д., поскольку перед взором последних те результаты, к которым приводит промышленность, выступают в более развитом и более противоречивом виде, но и положительно экономисты всегда, и притом сознательно, идут по пути отчуждения от человека дальше своих предшественников, однако только потому, что их наука становится более последовательной и более истинной. Так как они превращают в субъект частную собственность в ее деятельной форме, т. е. объявляют сущность в одно и то же время человека как такового и человека как некое изуродованное существо [Unwesen], то противоречие, имеющееся в самой действительности, вполне соответствует той противоречивой сущности, которую они признали в качестве принципа. Разорванная [II] действительность промышленности не только не опровергает, но, наоборот, подтверждает их внутренне разорванный принцип. Ведь их принцип и является принципом этой разорванности.

Физиократическое учение д-ра Кенэ образует переход от меркантилистской системы к Адаму Смиту. Физиократия непосредственно представляет собой экономическое разложение феодальной собственности, но именно поэтому она столь же непосредственно является и экономическим преобразованием, восстановлением этой феодальной собственности, и только язык ее при этом становится уже не феодальным, а экономическим. Все богатство заключается в земле и земледелии (агрикультуре). Земля еще не есть капитал, это еще некоторая особая форма его существования, имеющая силу и значение в своей природной особенности и вследствие этой ее природной особенности. Но все же земля есть некоторый всеобщий природный элемент, тогда как меркантилистская система признает только благородный металл как бытие богатства. Таким образом, у физиократов предмет богатства, его материя, сразу же достиг наивысшей всеобщности в рамках природы (поскольку он, в качестве части природы, все еще является непосредственно предметом богатства). А для человека земля существует только благодаря труду, земледелию. Следовательно, субъективная сущность богатства уже переносится в труд. Но вместе с тем земледелие объявляется единственно производительным трудом. Таким образом, труд еще не мыслится в его всеобщности и абстрактности, он еще привязан к некоторому особому элементу природы, как к своей материи, а потому и признается еще только в некоторой особой, определяемой природой, форме существования. Вследствие этого он является только некоторым определенным, особым отчуждением человека, подобно тому как и его продукт мыслится еще только как некоторое определенное богатство, обязанное своим происхождением в большей мере природе, чем самому труду. Земля признается здесь еще как не зависящее от человека природное бытие, еще не как капитал, т.е. не как момент самого труда. Скорее, наоборот, труд фигурирует как ее момент. Но так как фетишизм прежнего внешнего, существующего только как предмет, богатства сведен здесь к некоторому весьма простому элементу природы, а сущность богатства уже признана – хотя только частично, на особый манер – в его субъективном существовании, то необходимый дальнейший шаг вперед заключается в том, что познается всеобщая сущность богатства и что поэтому в принцип возводится труд в его полнейшей абсолютности, т.е. абстракции. Физиократам возражают, что в экономическом, т.е. в единственно правомерном, отношении земледелие ничем не отличается от любой другой отрасли производства и что, следовательно, сущностью богатства является не какой-либо определенный труд, не какое-либо особое проявление труда, связанное с каким-нибудь особым элементом, а труд вообще.

Объявляя сущностью богатства труд, физиократическая теория тем самым отрицает особое, внешнее, только предметное богатство. Но для физиократов труд есть субъективная сущность только земельной собственности (физиократы отправляются от того вида собственности, который исторически выступает как господствующий и общепризнанный); у них только земельная собственность становится отчужденным человеком, физиократы уничтожают ее феодальный характер, объявляя, что сущность земельной собственности заключается в производстве (земледелии); но они отрицательно относятся к миру промышленности и признают феодализм, поскольку они объявляют земледелие единственным производством.

Вполне понятно, что когда теперь предметом рассмотрения становится субъективная сущность промышленности, конституирующейся в противоположении к земельной собственности, т. г. конституирующейся как промышленность, то эта сущность включает и себя и ту свою противоположность. Ибо подобно тому как промышленность охватывает снятую земельную собственность, так и субъективная сущность промышленности охватывает вместе с тем и субъективную сущность земельной собственности.

Подобно тому как земельная собственность является первой формой частной собственности, а промышленность на первых порах выступает против нее в истории только как особый вид собственности – или, лучше сказать, является вольноотпущенным рабом земельной собственности, – точно так же этот процесс повторяется при попытках науки ухватить субъективную сущность частной собственности, т.е. труд, и труд на первых порах выступает только как земледельческий труд, но затем получает признание как труд вообще.

[III] Всякое богатство стало промышленным богатством, богатством труда, и промышленность есть не что иное, как завершенный труд, а фабричная система есть развернутая сущность промышленности, т.е. труда, точно так же как промышленный капитал есть завершенная объективная форма частной собственности.

Итак, мы видим, что только теперь частная собственность может завершить свое господство над человеком и стать всемирно-исторической силой в своей наиболее всеобщей форме.

 

[КОММУНИЗМ]

[I] К стр. XXXIX. – Однако противоположность между отсутствием собственности и собственностью является еще безразличной противоположностью; она еще не берется в ее деятельном соотношении, в ее внутреннем взаимоотношении и еще не мыслится как противоречие, пока ее не понимают как противоположность между трудом и капиталом. Эта противоположность может выражаться в первой форме и без наличия развитого движения частной собственности (в Древнем Риме, в Турции и т.д.). В таком виде эта противоположность еще не выступает как обусловленная самой частной собственностью. Но труд, субъективная сущность частной собственности, как нечто исключающее собственность, и капитал, объективированный труд, как нечто исключающее труд, – такова частная собственность как развитая до степени противоречия форма указанной противоположности, а потому как энергичная, побуждающая к разрешению этого противоречия.

К той же странице. – Снятие самоотчуждения проходит тот же путь, что и самоотчуждение. Вначале частная собственность рассматривается только со своей объективной стороны, – но труд все же мыслится как ее сущность. Ее формой существования является поэтому капитал, подлежащий уничтожению "как таковой" (Прудон). Или же особый характер труда – труд нивелированный, раздробленный и поэтому несвободный – мыслится как источник пагубности частной собственности и ее отчужденного от человека существования; Фурье, который, подобно физиократам, опять-таки считает земледельческий труд по меньшей мере наилучшим видом труда, тогда как по Сен-Симону, наоборот, суть дела заключается в промышленном труде как таковом, и он в соответствии с этим домогается безраздельного господства промышленников и улучшения положения рабочих. И, наконец, коммунизм есть положительное выражение упразднения частной собственности; на первых порах он выступает как всеобщая частная собственность. Беря отношение частной собственности в его всеобщности, коммунизм

1) в его первой форме является лишь обобщением и завершением этого отношения. Как таковой он имеет двоякий вид: во-первых, господство вещественной собственности над ним так велико, что он стремится уничтожить все то, чем, на началах частной собственности, не могут обладать все; он хочет насильственно абстрагироваться от таланта и т.д. Непосредственное физическое обладание представляется ему единственной целью жизни и существования; категория рабочего не отменяется, а распространяется на всех людей; отношение частной собственности остается отношением всего общества к миру вещей; наконец, это движение, стремящееся противопоставить частной собственности всеобщую частную собственность, выражается в совершенно животной форме, когда оно противопоставляет браку (являющемуся, действительно, некоторой формой исключительной частной собственности) общность жен, где, следовательно, женщина становится общественной и всеобщей собственностью. Можно сказать, что эта идея общности жен выдает тайну этого еще совершенно грубого и неосмысленного коммунизма. Подобно тому как женщина переходит тут от брака ко всеобщей проституции {Проституция является лишь некоторым особым выражением всеобщего проституирования рабочего, а так как это проституирование представляет собой такое отношение, в которое попадает не только проституируемый, но и проституирующий, причем гнусность последнего еще гораздо больше, то и капиталист и т.д. подпадает под эту категорию}, так и весь мир богатства, т.е. предметной сущности человека, переходит от исключительного брака с частным собственником к универсальной проституции со всем обществом. Этот коммунизм, отрицающий повсюду личность человека, есть лишь последовательное выражение частной собственности, являющейся этим отрицанием. Всеобщая и конституирующаяся как власть зависть представляет собой ту скрытую форму, которую принимает стяжательство и в которой оно себя лишь иным способом удовлетворяет. Всякая частная собственность как таковая ощущает – по крайней мере по отношению к более богатой частной собственности – зависть и жажду нивелирования, так что эти последние составляют даже сущность конкуренции. Грубый коммунизм есть лишь завершение этой зависти и этого нивелирования, исходящее из представления о некоем минимуме. У него – определенная ограниченная мера. Что такое упразднение частной собственности отнюдь не является подлинным освоением ее, видно как раз из абстрактного отрицания всего мира культуры и цивилизации, из возврата к неестественной [IV] простоте бедного, грубого и не имеющего потребностей человека, который не только не возвысился над уровнем частной собственности, но даже и не дорос еще до нее.

Для такого рода коммунизма общность есть лишь общность труда и равенство заработной платы, выплачиваемой общинным капиталом, общиной как всеобщим капиталистом. Обе стороны взаимоотношения подняты на ступень представляемой всеобщности: труд – как предназначение каждого, а капитал – как признанная всеобщность и сила всего общества.

В отношении к женщине, как к добыче и служанке общественного сладострастия, выражена та бесконечная деградация, в которой человек оказывается по отношению к самому себе, ибо тайна этого отношения находит свое недвусмысленное, решительное, открытое, явное выражение в отношении мужчины к женщине и в том, как мыслится непосредственное, естественное родовое отношение. Непосредственным, естественным, необходимым отношением человека к человеку является отношение мужчины к женщине. В этом естественном родовом отношении отношение человека к природе непосредственно заключено его отношение к человеку, а его отношение к человеку есть непосредственным образом его отношение к природе, его собственное природное предназначение. Таким образом, в этом отношении проявляется в чувственном, виде, в виде наглядного факта то, насколько стала для человека природой человеческая сущность, или насколько природа стала человеческой сущностью человека. На основании этого отношения можно, следовательно, судить о ступени общей культуры человека. Из характера этого отношения видно, в какой мере человек стал для себя родовым существом, стал для себя человеком и мыслит себя таковым. Отношение мужчины к женщине есть естественнейшее отношение человека к человеку. Поэтому в нем обнаруживается, в какой мере естественное поведение человека стало человеческим, или в какой мере человеческая сущность стала для него естественной сущностью, в какой мере его человеческая природа стала для него природой. Из характера этого отношения явствует также, в какой мере потребность человека стала человеческой потребностью, т.е. в какой мере другой человек в качестве человека стал для него потребностью, в какой мере сам он, в своем индивидуальнейшем бытии, является вместе с тем общественным существом.

Таким образом, первое положительное упразднение частной собственности, грубый коммунизм, есть только форма проявления гнусности частной собственности, желающей утвердить себя в качестве положительной общности.

2) Коммунизм α) еще политического характера, демократический или деспотический; β) с упразднением государства, но в то же время еще незавершенный и все еще находящийся под влиянием частной собственности, т.е. отчуждения человека. И в той и в другой форме коммунизм уже мыслит себя как реинтеграцию или возвращение человека к самому себе, как уничтожение человеческого самоотчуждения; но так как он еще не уяснил себе положительной сущности частной собственности и не постиг еще человеческой природы потребности, то он тоже еще находится в плеву у частной собственности и заражен ею. Правда, он постиг понятие частной собственности, но не уяснил еще себе ее сущность.

3) Коммунизм как положительное упразднение частной собственности – этого самоотчуждения человека – и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека; а потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства предшествующего развития, возвращение человека к самому себе как человеку общественному, т.е. человечному. Такой коммунизм, как завершенный натурализм, = гуманизму, а как завершенный гуманизм, = натурализму; он есть действительное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом. Он – решение загадки истории, и он знает, что он есть это решение.

[V] Поэтому все движение истории есть, с одной стороны, действительный акт порождения этого коммунизма – роды его эмпирического бытия, – ас другой стороны, оно является для мыслящего сознания постигаемым и познаваемым движением его становления. Вышеуказанный же, еще незавершенный коммунизм ищет для себя исторического доказательства в отдельных противостоящих частной собственности исторических образованиях, ищет доказательства в существующем, вырывая отдельные моменты движения (особенно любят гарцевать на этом коньке Кабе, Вильгардель и др.) и фиксируя их в доказательство своей исторической чистокровности; но этим он только доказывает, что несравненно большая часть исторического движения противоречит его утверждениям и что если он когда-либо существовал, то именно это его прошлое бытие опровергает его претензию на сущность.

Нетрудно усмотреть необходимость того, что все революционное движение находит себе как эмпирическую, так и теоретическую основу в движении частной собственности, в экономике.

Эта материальная, непосредственно чувственная частная собственность является материальным, чувственным выражением отчужденной человеческой жизни. Ее движение – производство и потребление – есть чувственное проявление движения всего предшествующего производства, т. е. оно представляет собой осуществление или действительность человека. Религия, семья, государство, право, мораль, наука, искусство и т.д. суть лишь особые виды производства и подчиняются его всеобщему закону. Поэтому положительное упразднение частной собственности, как утверждение человеческой жизни, есть положительное упразднение всякого отчуждения, т.е. возвращение человека из религии, семьи, государства и т.д. к своему человеческому, т.е. общественному бытию. Религиозное отчуждение как таковое происходит лишь в сфере сознания, в сфере внутреннего мира человека, но экономическое отчуждение есть отчуждение действительной жизни, – его упразднение охватывает поэтому обе стороны. Понятно, что если у различных народов это движение начинается либо в одной, либо в другой из этих областей, то это зависит от того, протекает ли подлинная признанная жизнь данного народа преимущественно в сфере сознания или же в сфере внешнего мира, является ли она больше идеальной или же реальной жизни. Коммунизм сразу же начинает с атеизма (Оуэн), атеизм же на первых порах далеко еще не есть коммунизм; ведь и тот атеизм, с которого начинает коммунизм, есть еще преимущественно абстракция. Поэтому филантропия атеизма первоначально есть лишь философская, абстрактная филантропия, тогда как филантропия коммунизма сразу же является реальной и нацелена непосредственно на действие.

Мы видели, как при предположении положительного упразднения частной собственности человек производит человека – самого себя и другого человека; как предмет, являющийся непосредственным продуктом деятельности его индивидуальности, вместе с тем оказывается его собственным бытием для другого человека, бытием этого другого человека и бытием последнего для первого. Но точно таким же образом и материал труда и человек как субъект являются и результатом и исходным пунктом движения (в том, что они должны служить этим исходным пунктом, в этом и заключается историческая необходимость частной собственности). Таким образом, общественный характер присущ всему движению; как само общество производит человека как человека, так и он производит общество. Деятельность и пользование ее плодами, как по своему содержанию, так и по способу существования, носят общественный характер: общественная деятельность и общественное пользование. Человеческая сущность природы существует только для общественного человека; ибо только в обществе природа является для человека звеном, связывающим человека с человеком, бытием его для другого и бытием другого для него, жизненным элементом человеческой действительности; только в обществе природа выступает как основа его собственного человеческого бытия. Только в обществе его природное бытие является для него его человеческим бытием и природа становится для него человеком. Таким образом, общество есть законченное сущностное единство человека с природой, подлинное воскресение природы, осуществленный натурализм человека и осуществленный гуманизм природы.

[VI] Общественная деятельность и общественное пользование существуют отнюдь не только в форме непосредственно коллективной деятельности и непосредственно коллективного пользования, хотя коллективная деятельность и коллективное пользование, т.е. такая деятельность и такое пользование, которые проявляются и утверждают себя непосредственно в действительном общении с другими людьми, окажутся налицо всюду, где вышеуказанное непосредственное выражение общественности обосновано в самом содержании этой деятельности или этого пользования и соответствует его природе.

Но даже и тогда, когда я занимаюсь научной и т. п. деятельностью, – деятельностью, которую я только в редких случаях могу осуществлять в непосредственном общении с другими, – даже и тогда я занят общественной деятельностью, потому что я действую как человек. Мне не только дан, в качестве общественного продукта, материал для моей деятельности – даже и сам язык, на котором работает мыслитель, – но и мое собственное бытие есть общественная деятельность; а потому и то, что я делаю из моей особы, я делаю из себя для общества, сознавая себя как общественное существо.

Мое всеобщее сознание есть лишь теоретическая форма того, живой формой чего является реальная коллективность, общественная сущность, но в наши дни всеобщее сознание представляет собой абстракцию от действительной жизни и в качестве такой абстракции враждебно противостоит ей. Поэтому и деятельность моего всеобщего сознания как таковая является моим теоретическим бытием как общественного существа.

Прежде всего следует избегать того, чтобы снова противопоставлять "общество", как абстракцию, индивиду. Индивид есть общественное существо. Поэтому всякое проявление его жизни – даже если оно и не выступает в непосредственной форме коллективного, совершаемого совместно с другими, проявления жизни, – является проявлением и утверждением общественной жизни. Индивидуальная и родовая жизнь человека не являются чем-то различным, хотя по необходимости способ существования индивидуальной жизни бывает либо более особенным, либо более всеобщим проявлением родовой жизни, а родовая жизнь бывает либо более особенной, либо всеобщей индивидуальной жизнью.

Как родовое сознание, человек утверждает свою реальную общественную жизнь и только повторяет в мышлении свое реальное бытие, как и наоборот, родовое бытие утверждает себя в родовом сознании и в своей всеобщности существует для себя как мыслящее существо.

Поэтому, если человек есть некоторый особенный индивид и именно его особенность делает из него индивида и действительное индивидуальное общественное существо, то он в такой же мере есть также и тотальность, идеальная тотальность, субъективное для-себя-бытие мыслимого и ощущаемого общества, подобно тому как и в действительности он существует, с одной стороны, как созерцание общественного бытия и действительное пользование им, а с другой стороны – как тотальность человеческого проявления жизни.

Таким образом, хотя мышление и бытие и отличны друг от друга, но в то же время они находятся в единстве друг с другом.

Смерть кажется жестокой победой рода над определенным индивидом и как будто противоречит их единству; но определенный индивид есть лишь некое определенное родовое существо и как таковое смертен.

4) Подобно тому как частная собственность является лишь чувственным выражением того, что человек становится в одно и то же время предметным для себя и вместе с тем чужим для самого себя и бесчеловечным предметом, что его проявление жизни оказывается его отчуждением от жизни, его приобщение к действительности – выключением его из действительности, чужой для него действительностью, – точно так же и положительное упразднение частной собственности, т.е. чувственное присвоение человеком и для человека человеческой сущности и человеческой жизни, предметного человека и человеческих произведений, надо понимать не только в смысле непосредственного, одностороннего пользования вещью, не только в смысле владения, обладания. Человек присваивает себе свою всестороннюю сущность всесторонним образом, следовательно, как целостный человек. Каждое из его человеческих отношений к миру – зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, мышление, созерцание, ощущение, желание, деятельность, любовь, словом, все органы его индивидуальности, равно как и те органы, которые непосредственно по своей форме есть общественные органы, [VII] являются в своем предметном отношении, или в своем отношении к предмету, присвоением последнего. Присвоение человеческой действительности {Поэтому человеческая действительность столь же многообразна, как многообразны определения человеческой сущности и человеческая деятельность}, ее отношение к предмету, это – осуществление на деле человеческой действительности, человеческая действенность и человеческое страдание, потому что страдание, понимаемое в человеческом смысле, есть самопотребление человека.

Частная собственность сделала нас столь глупыми и односторонними, что какой-нибудь предмет является нашим лишь тогда, когда мы им обладаем, т.е. когда он существует для нас как капитал или когда мы им непосредственно владеем, едим его, пьем, носим на своем теле, живем в нем и т.д., – одним словом, когда мы его потребляем, – хотя сама же частная собственность все эти виды непосредственного осуществления владения в свою очередь рассматривает лишь как средство к жизни, а та жизнь, для которой они служат средством, есть жизнь частной собственности – труд и капитализирование.

Поэтому на место всех физических и духовных чувств стало простое отчуждение всех этих чувств – чувство обладания. Вот до какой абсолютной бедности должно было быть доведено человеческое существо, чтобы оно могло породить из себя свое внутреннее богатство. (О категории обладания см. статью Гесса в сборнике "Двадцать один лист".)

Поэтому уничтожение частной собственности означает полную эмансипацию всех человеческих чувств и свойств; но оно является этой эмансипацией именно потому, что чувства и свойства эти стали человеческими как в субъективном, так и в объективном смысле. Глаз стал человеческим глазом точно так же, как его объект стал общественным, человеческим объектом, созданным человеком для человека. Поэтому чувства непосредственно в своей практике стали теоретиками. Они имеют отношение к вещи ради вещи, но сама эта вещь есть предметное человеческое отношение к самой себе и к человеку {Я могу на практике относиться к вещи по-человечески только тогда, когда вещь по-человечески относится к человеку}, и наоборот. Вследствие этого потребность и пользование вещью утратили свою эгоистическую природу, а природа утратила свою голую полезность, так как польза стала человеческой пользой.

Точно так же чувства и наслаждения других людей стали моим собственным достоянием. Поэтому, кроме этих непосредственных органов, образуются общественные органы, в форме общества. Так, например, деятельность в непосредственном общении с другими и т.д. стала органом проявления моей жизни и одним из способов усвоения человеческой жизни.

Ясно, что человеческий глаз воспринимает и наслаждается иначе, чем грубый нечеловеческий глаз, человеческое ухо – иначе, чем грубое, неразвитое ухо, и т.д.

Мы видели, что человек не теряет самого себя в своем предмете лишь в том случае, если этот предмет становится для него человеческим предметом, или опредмеченным человеком. Это возможно лишь тогда, когда этот предмет становится для него общественным предметом, сам он становится для себя общественным существом, а общество становится для него сущностью в данном предмете.

Поэтому, с одной стороны, по мере того как предметная действительность повсюду в обществе становится для человека действительностью человеческих сущностных сил, человеческой действительностью и, следовательно, действительностью его собственных сущностных сил, все предметы становятся для кого опредмечиванием самого себя, утверждением и осуществлением его индивидуальности, его предметами, а это значит, что предметом становится он сам. То, как они становятся для него его предметами, зависит от природы предмета и от природы соответствующей ей сущностной силы; ибо именно определенность этого отношения создает особый, действительный способ утверждения. Глазом предмет воспринимается иначе, чем ухом, и предмет глаза – иной, чем предмет уха. Своеобразие каждой сущностной силы – это как раз ее своеобразная сущность, следовательно и своеобразный способ ее опредмечивания, ее предметно-действительного, живого бытия. Поэтому не только в мышлении, [VIII] но и всеми чувствами человек утверждает себя в предметном мире.

С другой стороны, со стороны субъективной: только музыка пробуждает музыкальное чувство человека; для немузыкального уха самая прекрасная музыка не имеет никакого смысла, она для него не является предметом, потому что мой предмет может быть только утверждением одной из моих сущностных сил, следовательно, он может существовать для меня только так, как существует для себя моя сущностная сила в качестве субъективной способности, потому что смысл какого-нибудь предмета для меня (он имеет смысл лишь для соответствующего ему чувства) простирается ровно настолько, насколько простирается мое чувство. Вот почему чувства общественного человека суть иные чувства, чем чувства необщественного человека. Лишь благодаря предметно развернутому богатству человеческого существа развивается, а частью и впервые порождается, богатство субъективной человеческой чувственности: музыкальное ухо, чувствующий красоту формы глаз, – короче говоря, такие чувства, которые способны к человеческим наслаждениям и которые утверждают себя как человеческие сущностные силы. Ибо не только пять внешних чувств, но и так называемые духовные чувства, практические чувства (воля, любовь и т. д.), – одним словом, человеческое чувство, человечность чувств, – возникают лишь благодаря наличию соответствующего предмета, благодаря очеловеченной природе. Образование пяти внешних чувств – это работа всей предшествующей всемирной истории. Чувство, находящееся в плену у грубой практической потребности, обладает лишь ограниченным смыслом. Для изголодавшегося человека не существует человеческой формы пищи, а существует только ее абстрактное бытие как пищи: она могла бы с таким же успехом иметь самую грубую форму, и невозможно сказать, чем отличается это поглощение пищи от поглощения ее животным. Удрученный заботами, нуждающийся человек нечувствителен даже по отношению к самому прекрасному зрелищу; торговец минералами видит только меркантильную стоимость, а не красоту и не своеобразную природу минерала; у него нет минералогического чувства. Таким образом, необходимо опредмечивание человеческой сущности – как в теоретическом, так и в практическом отношении, – чтобы, с одной стороны, очеловечить чувства человека, а с другой стороны, создать человеческое чувство, соответствующее всему богатству человеческой и природной сущности.

Подобно тому как благодаря движению частной собственности, ее богатства и нищеты – материального и духовного богатства и материальной и духовной нищеты – возникающее общество находит перед собой весь материал для этого образовательного процесса, так возникшее общество производит, как свою постоянную действительность, человека со всем этим богатством его существа, производит богатого и всестороннего, глубокого во всех его чувствах и восприятиях человека.

Мы видим, что только в общественном состоянии субъективизм и объективизм, спиритуализм и материализм, деятельность и страдание утрачивают свое противопоставление друг другу, а тем самым и свое бытие в качестве таких противоположностей; мы видим, что разрешение теоретических противоположностей само оказывается возможным только практическим путем, только посредством практической энергии людей, и что поэтому их разрешение отнюдь не является задачей только познания, а представляет собой действительную жизненную задачу, которую философия не могла разрешить именно потому, что она видела в ней только теоретическую задачу.

Мы видим, что история промышленности и сложившееся предметное бытие промышленности являются раскрытой книгой человеческих сущностных сил, чувственно представшей перед нами человеческой психологией, которую до сих пор рассматривали не в ее связи с сущностью человека, а всегда лишь под углом зрения какого-нибудь внешнего отношения полезности, потому что, – двигаясь в рамках отчуждения, – люди усматривали действительность человеческих сущностных сил и человеческую родовую деятельность только во всеобщем бытии человека, в религии, или же в истории в ее абстрактно-всеобщих формах политики, искусства, литературы и т.д. [IX] В обыкновенной, материальной промышленности (которую в такой же мере можно рассматривать как часть вышеуказанного всеобщего движения, в какой само это движение можно рассматривать как особую часть промышленности, так как вся человеческая деятельность была до сих пор трудом, т.е. промышленностью, отчужденной от самой себя деятельностью) мы имеем перед собой под видом чувственных, чужих, полезных предметов, под видом отчуждения, опредмеченные сущностные силы человека. Такая психология, для которой эта книга, т.е. как раз чувственно наиболее осязательная, наиболее доступная часть истории, закрыта, не может стать действительно содержательной и реальной наукой. Что вообще думать о такой науке, которая высокомерно абстрагируется от этой огромной части человеческого труда и не чувствует своей собственной неполноты, когда все это богатство человеческой деятельности ей не говорит ничего другого, кроме того, что можно выразить одним термином "потребности), "обыденная потребность"?

Естественные науки развернули колоссальную деятельность и накопили непрерывно растущий материал. Но философия осталась для них столь же чуждой, как и они оставались чужды философии. Кратковременное объединение их с философией было лишь фантастической иллюзией. Налицо была воля к объединению, способность же отсутствовала. Даже историография принимает во внимание естествознание лишь между прочим, как фактор просвещения, полезности отдельных великих открытий. Но зато тем более практически естествознание посредством промышленности ворвалось в человеческую жизнь, преобразовало ее и подготовило человеческую эмансипацию, хотя непосредственно оно вынуждено было довершить обесчеловечение человеческих отношений. Промышленность является действительным историческим отношением природы, а следовательно, и естествознания к человеку. Поэтому если ее рассматривать как экзотерическое раскрытие человеческих сущностных сил, то понятна станет и человеческая сущность природы, или природная сущность человека; в результате этого естествознание утратит свое абстрактно материальное или, вернее, идеалистическое направление и станет основой человеческой науки, подобно тому как оно уже теперь – хотя и в отчужденной форме – стало основой действительно человеческой жизни, а принимать одну основу для жизни, другую для науки – это значит с самого начала допускать ложь. Становящаяся в человеческой истории – этом акте возникновения человеческого общества – природа является действительной природой человека; поэтому природа, какой она становится – хотя и в отчужденной форме – благодаря промышленности, есть истинная антропологическая природа.

Чувственность (см. Фейербаха) должна быть основой всей науки. Наука является действительной наукой лишь в том случае, если она исходит из чувственности в ее двояком виде: из чувственного сознания и из чувственной потребности; следовательно, лишь в том случае, если наука исходит из природы. Вся история является подготовкой к тому, чтобы "человек" стал предметом чувственного сознания и чтобы потребность "человека как человека" стала [естественной, чувственной] потребностью. Сама история является действительной частью истории природы, становления природы человеком. Впоследствии естествознание включит в себя науку о человеке в такой же мере, в какой наука о человеке включит в себя естествознание: это будет одна наука.

[X] Человек есть непосредственный предмет естествознания; ибо непосредственной чувственной природой для человека непосредственно является человеческая чувственность (это – тождественное выражение), непосредственно как другой чувственно воспринимаемый им человек; ибо его собственная чувственность существует для него самого, как человеческая чувственность, только через другого человека. А природа есть непосредственный предмет науки о человеке. Первый предмет человека – человек– есть природа, чувственность; а особые человеческие чувственные сущностью силы, находящие свое предметное осуществление только в предметах природы, могут обрести свое самопознание только в науке о природе вообще. Даже элемент самого мышления, элемент, в котором выражается жизнь мысли – язык, – имеет чувственную природу. Общественная действительность природы и человеческое естествознание, или естественная наука о человеке, это – тождественные выражения.

Мы видим, как на место экономического богатства и экономической нищеты становятся богатый человек и богатая человеческая потребность. Богатый человек – это в то же время человек, нуждающийся во всей полноте человеческих проявлений жизни, человек, в котором его собственное осуществление выступает как внутренняя необходимость, как нужда. Не только богатство человека, но и бедность его получает при социализме в равной мере человеческое и потому общественное значение. Она есть пассивная связь, заставляющая человека ощущать потребность в том величайшем богатстве, каким является другой человек. Господство предметной сущности во мне, чувственная вспышка моей сущностной деятельности есть страсть, которая, таким образом, становится здесь деятельностью моего существа.

5) Какое-нибудь существо является в своих глазах самостоятельным лишь тогда, когда оно стоит на своих собственных ногах, а на своих собственных ногах оно стоит лишь тогда, когда оно стоит лишь тогда, когда оно обязано своим существованием самому себе. Человек, живущий милостью другого, считает себя зависимым существом. Но я живу целиком милостью другого, если я обязан ему не только поддержанием моей жизни, но сверх того еще и тем, что он мою жизнь создал, что он – источник моей жизни; а моя жизнь непременно имеет такую причину вне себя, если она не есть мое собственное творение. Вот почему творение является таким представлением, которое весьма трудно вытеснить из народного сознания. Народному сознанию непонятно чрез-ссбя-бытие природы и человека, потому что это чрез-себя-бытие противоречит всем осязательным фактам практической жизни.

Представление о сотворении земли получило сокрушительный удар со стороны геогнозии, т.е. науки, изображающей образование земли, становление ее как некий процесс, как самопорождение. Generatio aequivoca является единственным практическим опровержением теории сотворения.

Легко, конечно, сказать отдельному индивиду то, что говорил уже Аристотель: Ты рожден твоим отцом и твоей матерью; значит, в случае с тобой соединение двух человеческих существ, т. е. родовой акт людей произвел человека. Ты видишь, стало быть, что человек и физически обязан своим бытием человеку. Значит, ты должен иметь в виду не только одну сторону – бесконечный прогресс, в силу которого ты продолжаешь спрашивать: кто породил моего отца? кто породил его деда? и т.д. Ты должен иметь в виду также и то круговое движение, которое чувственно-наглядным образом дано в этом бесконечном прогрессе, – круговое движение, в силу которого человек в деторождении повторяет себя самого и, следовательно, субъектом всегда остается человек. Однако ты ответишь: я признаю это круговое движение, так признай же и ты вышеуказанный бесконечный прогресс, который гонит меня все дальше и дальше, пока я не спрошу, кто же породил первого человека и природу вообще. На это я могу тебе ответить только следующее: самый твой вопрос есть продукт абстракции. Спроси себя, как ты пришел к этому вопросу; спроси себя, не продиктован ли твой вопрос такой точкой зрения, на которую я не могу дать ответа, потому что она в корне неправильна. Спроси себя, существует ли для разумного мышления вышеуказанный бесконечный прогресс как таковой. Задаваясь вопросом о сотворении природы и человека, ты тем самым абстрагируешься от человека и природы. Ты полагаешь их несуществующими и тем не менее хочешь, чтобы я доказал тебе их существование. Я говорю тебе: откажись от своей абстракции, и ты откажешься от своего вопроса; если же ты хочешь придерживаться своей абстракции, то будь последователен, и когда ты мыслишь человека и природу несуществующими, [XI] то мысли несуществующим и самого себя, так как ты тоже – и природа и человек. Не мысли, не спрашивай меня, ибо, как только ты начинаешь мыслить и спрашивать, твое абстрагирование от бытия природы и человека теряет всякий смысл. Или, быть может, ты такой эгоист, что полагаешь все несуществующим, а сам хочешь существовать?

Ты можешь мне возразить: я вовсе не предполагаю природу несуществующей; я спрашиваю тебя об акте ее возникновения, как спрашивают анатома об образовании у зародыша костей и т.д.

Но так как для социалистического человека вся так называемая всемирная история есть не что иное, как порождение человека человеческим трудом, становление природы для человека, то у него есть наглядное, неопровержимое доказательство своего порождения самим собою, процесса своего возникновения. Так как для социалистического человека существенная реальность человека и природы приобрела практический, чувственный, наглядный характер, причем человек наглядно стал для человека бытием природы, а природа наглядно стала для него бытием человека, то стал практически невозможным вопрос о каком-то чуждом существе, о существе, стоящем над природой и человеком, – вопрос, заключающий в себе признание несущественности природы и человека. Атеизм, как отрицание этой несущественности, не имеет больше никакого смысла, потому что атеизм является отрицанием бога и утверждает бытие человека именно посредством этого отрицания; но социализм, как социализм, уже не нуждается в таком опосредствовании: он начинается с теоретически и практически чувственного сознания человека и природы как сущности. Социализм есть положительное, уже не опосредствуемое отрицанием религии самосознание человека, подобно тому как действительная жизнь есть положительная действительность человека, уже не опосредствуемая отрицанием частной собственности, коммунизмом. Коммунизм есть позиция как отрицание отрицания, поэтому он является действительным, для ближайшего этапа исторического развития необходимым моментом эмансипации и обратного отвоевания человека. Коммунизм есть необходимая форма и энергический принцип ближайшего будущего, но как таковой коммунизм не есть цель человеческого развития, форма человеческого общества. [XI]

 

[ПОТРЕБНОСТИ, ПРОИЗВОДСТВО И РАЗДЕЛЕНИЕ ТРУДА]

[XIV] 7) Мы видели, какое значение имеет при социализме богатство человеческих потребностей, а следовательно, и какой-нибудь новый способ производства и какой-нибудь новый предмет производства: новое проявление человеческой сущностной силы и новое обогащение человеческого существа. В рамках частной собственности все это имеет обратное значение. Каждый человек старается пробудить в другом какую-нибудь новую потребность, чтобы вынудить его принести новую жертву, поставить его в новую зависимость и толкнуть его к новому виду наслаждения, а тем самым и к экономическому разорению. Каждый стремится вызвать к жизни какую-нибудь чуждую сущностную силу, господствующую над другим– человеком, чтобы найти в этом удовлетворение своей собственной своекорыстной потребности. Поэтому вместе с ростом массы предметов растет царство чуждых сущностей, под игом которых находится человек, и каждый новый продукт представляет собой новую возможность взаимного обмана и взаимного ограбления. Вместе с тем человек становится все беднее как человек, он все в большей мере нуждается в деньгах, чтобы овладеть этой враждебной сущностью, и сила его денег падает как раз в обратной пропорции к массе продукции, т.е. его нуждаемость возрастает по мере возрастания власти денег. – Таким образом, потребность в деньгах есть подлинная потребность, порождаемая политической экономией, и единственная потребность, которую она порождает. – Количество денег становится все в большей и большей мере их единственным могущественным свойством; подобно тому как они сводят всякую сущность к ее абстракции, так они сводят и самих себя в своем собственном движении к количественной сущности. Безмерность и неумеренность становятся их истинной мерой.

Даже с субъективной стороны это выражается отчасти в том, что расширение круга продуктов и потребностей становится изобретательным и всегда расчетливым рабом нечеловечных, рафинированных, неестественных и надуманных вожделений. Частная собственность не умеет превращать грубую потребность в человеческую потребность. Ее идеализм сводится к фантазиям, прихотям, причудам, и ни один евнух не льстит более низким образом своему повелителю и не старается возбудить более гнусными средствами его притупившуюся способность к наслаждениям, чтобы снискать себе его милость, чем это делает евнух промышленности, производитель, старающийся хитростью выудить для себя гроши, выманить золотую птицу из кармана своего христиански возлюбленного ближнего (каждый продукт является приманкой, при помощи которой хотят выманить у другого человека его сущность – его деньги; каждая действительная или возможная потребность оказывается слабостью, которая притянет муху к смазанной клеем палочке; всеобщая эксплуатация общественной человеческой сущности, подобно тому как каждое несовершенство человека есть некоторая связь с небом – тот пункт, откуда сердце его доступно священнику; каждая нужда есть повод подойти с любезнейшим видом к своему ближнему и сказать ему: милый друг, я дам тебе то, что тебе нужно, но ты знаешь conditio sine qua non {непременное условие}, ты знаешь, какими чернилами тебе придется подписать со мной договор; я надуваю тебя, доставляя тебе наслаждение), – для этой цели промышленный евнух приспосабливается к извращеннейшим фантазиям потребителя, берет на себя роль сводника между ним и его потребностью, возбуждает в нем нездоровые вожделения, подстерегает каждую его слабость, чтобы затем потребовать себе мзду за эту любезность.

Отчасти же это отчуждение обнаруживается в том, что утонченность потребностей и средств для их удовлетворения, имеющая место на одной стороне, порождает на другой стороне скотское одичание, полнейшее, грубое, абстрактное упрощение потребностей или, лучше сказать, только воспроизводит самое себя в своем противоположном значении. Даже потребность в свежем воздухе перестает быть у рабочего потребностью. Человек поселяется снова в пещерах, которые, однако, ныне отравлены удушливым чумным дыханием цивилизации и в которых он чувствует себя неуверенно, как по отношению к чуждой силе, могущей в любой день ускользнуть от него, и из которых его могут в любой день выбросить, если он [XV] не уплатит за жилье. Рабочий должен оплачивать эти мертвецкие. Светлое жилище, называемое Прометеем у Эсхила одним из тех великих даров, посредством которых он превратил дикаря в человека, перестает существовать для рабочего. Свет, воздух и т.д., простейшая, присущая даже животным чистоплотность перестают быть потребностью человека. Грязь, это состояние человека опустившегося, загнивающего, нечистоты (в буквальном смысле этого слова) цивилизации становятся для него жизненным элементом. Полная противоестественная запущенность, гниющая природа становится его жизненным элементом. Ни одно из его чувств не существует больше не только в его человеческом виде, но и в нечеловеческом, следовательно, не существует больше даже в его животном виде. Происходит возврат к самым грубым способам (и орудиям) человеческого труда: так, например, ступальное колесо римских рабов стало орудием производства и средством существования для многих английских рабочих. Человек лишается не только человеческих потребностей – он утрачивает даже животные потребности. Ирландец знает только одну потребность – потребность в еде, притом состоящей только из картофеля люмпен-пролетариев, картофеля самого плохого качества. Но в каждом промышленном городе Англии и Франции уже имеется своя маленькая Ирландия. У дикаря, у животного все-таки есть еще потребность в охоте, в движении и т.д., в общении с себе подобными. – Упрощение машины, труда используется для того, чтобы из совершенно еще не развившегося, только формирующегося человека, из ребенка сделать рабочего, в то время как рабочий стал заброшенным ребенком. Машина приноравливается к слабости человека, чтобы превратить слабого человека в машину.

<Каким образом рост потребностей и средств для их удовлетворения порождает отсутствие потребностей и отсутствие средств для их удовлетворения, это политэконом (и капиталист: вообще мы всегда имеем в виду эмпирических дельцов, когда обращаемся к политэкономам, являющимся их научной совестью и их научным бытием) доказывает следующим образом: 1) он сводит потребности рабочего к самому необходимому и самому жалкому поддержанию физической жизни, а его деятельность – к самому абстрактному механическому движению; стало быть, говорит он, у человека пет никакой иной потребности ни в деятельности, ни в наслаждении; ибо даже такую жизнь политэконом объявляет человеческой жизнью и человеческим существованием; 2) возможно, более скудную жизнь (существование) он принимает в своих расчетах за масштаб и притом за всеобщий масштаб – всеобщий потому, что он имеет силу для массы людей. Политэконом превращает рабочего в бесчувственное и лишенное потребностей существо, точно так же как деятельность рабочего он превращает в чистую абстракцию от всякой деятельности. Поэтому всякая роскошь у рабочего представляется ему недопустимой, а все, что выходит за пределы самой наиабстрактной потребности – будь то пассивное наслаждение или активное проявление деятельности, – кажется ему роскошью. Вследствие этого политическая экономия, эта наука о богатстве, есть в то же время наука о самоотречении, о лишениях, о бережливости, и она действительно доходит до того, что учит человека сберегать даже потребность в чистом воздухе или физическом движении. Эта наука о чудесной промышленности есть в то же время наука об аскетизме, и ее истинный идеал, это – аскетический, но занимающийся ростовщичеством скряга и аскетический, но производящий раб. Ее моральным идеалом является рабочий, откладывающий в сберегательную кассу часть своей заработной платы, и она даже нашла для этого своего излюбленного идеала нужное ей холопское искусство – в театре ставили сентиментальные пьесы в этом духе. Поэтому политическая экономия, несмотря на весь свой мирской и чувственный вид, есть действительно моральная наука, наиморальнейшая из наук. Ее основной тезис – самоотречение, отказ от жизни и от всех человеческих потребностей. Чем меньше ты ешь, пьешь, чем меньше покупаешь книг, чем реже ходишь в театр, на балы, в кафе, чем меньше ты думаешь, любишь, теоретизируешь, поешь, рисуешь, фехтуешь и т.д., тем больше ты сберегаешь, тем больше становится твое сокровище, не подтачиваемое ни молью, ни червем, – твой капитал. Чем ничтожнее твое бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твое имущество, тем больше твоя отчужденная жизнь, тем больше ты накапливаешь своей отчужденной сущности. Всю [XVI] ту долю жизни и человечности, которую отнимает у тебя политэконом, он возмещает тебе в виде денег и богатства, и все то, чего не можешь ты, могут твои деньги: они могут есть, пить, ходить на балы, в театр, могут путешествовать, умеют приобрести себе искусство, ученость, исторические редкости, политическую власть – все это они могут тебе присвоить; все это они могут купить; они – настоящая сила. Но чем бы это все ни было, деньги не могут создать ничего, кроме самих себя, не могут купить ничего, кроме самих себя, потому что все остальное ведь их слуга, а когда я владею господином, то я владею и слугой, и мне нет нужды гнаться за его слугой. Таким образом, все страсти и всякая деятельность должны потонуть в жажде наживы. Рабочий вправе иметь лишь столько, сколько нужно для того, чтобы хотеть жить, и он вправе хотеть жить лишь для того, чтобы иметь [этот минимум].>

Правда, в политической экономии возникает разноголосица. Одна сторона (Лодердель, Мальтус и др.) рекомендует роскошь и проклинает бережливость; другая (Сэй, Рикардо и др.) рекомендует бережливость и проклинает роскошь. Но первая признает, что она хочет роскоши, чтобы производить труд (т.е. абсолютную бережливость); а вторая признает, что она рекомендует бережливость, чтобы производить богатство, т.е. роскошь. Первая сторона предается романтическим фантазиям, требуя, чтобы не одна только жажда наживы определяла потребление богачей, и она противоречит выдвинутым ею самою законам, выдавая расточительность непосредственно за средство обогащения. Поэтому противная сторона весьма серьезно и обстоятельно доказывает ей, что расточительностью я свое имущество уменьшаю, а не умножаю. Эта другая сторона лицемерно отказывается признать, что именно прихоти и капризы определяют производство; она забывает об "утонченных потребностях", забывает, что без потребления не было бы и производства; забывает, что вследствие конкуренции производство неизбежно становится лишь более всесторонним, более роскошным; она забывает, что, согласно ее же теории, стоимость вещи определяется потреблением и что мода определяет потребление; она желает, чтобы производилось только "полезное", забывая, что производство слишком большого количества полезных вещей производит слишком много бесполезного населения. Обе стороны забывают, что расточительность и бережливость, роскошь и лишения, богатство и бедность равны друг другу.

И экономить ты должен не только на твоих непосредственных чувственных потребностях, на еде и прочем, по и на участии в общих интересах, на сострадании, доверии и т.д.; во всем этом ты должен проявлять максимальную бережливость, если ты хочешь поступать согласно политической экономии и не хочешь погибнуть от своих иллюзий.

<Все, что у тебя есть, ты должен пускать в продажу, т.е. извлекать из этого пользу. Если я задам политэконому вопрос: повинуюсь ли я экономическим законам, когда я извлекаю деньги из продажи своего тела для удовлетворения чужой похоти (фабричные рабочие во Франции называют проституцию своих жен и дочерей добавочным рабочим часом, и это буквально так и есть), и разве я не действую в духе политической экономии, когда я продаю своего друга марокканцам (а непосредственная продажа людей, в виде торговли рекрутами и т.д. имеет место во всех культурных странах), – то политэконом мне отвечает: ты не поступаешь вразрез с моими законами; но посмотри, что скажут тетушка Мораль и тетушка Религия; моя экономическая мораль и моя экономическая религия не имеют ничего возразить против твоего образа действий, но... – Но кому же мне больше верить – политической экономии или морали? Мораль политической экономии – это нажива, труд и бережливость, трезвость, но политическая экономия обещает мне удовлетворить мои потребности. – Политическая экономия морали – это обладание, богатство такими вещами, как чистая совесть, добродетель и т.д.; но как я могу быть добродетельным, если я вообще не существую? Как я могу иметь чистую совесть, если я ничего не знаю? – В самой сущности отчуждения заложено то, что каждая отдельная сфера прилагает ко мне другой и противоположный масштаб: у морали один масштаб, у политической экономии – другой, ибо каждая из них является определенным отчуждением человека, каждая... фиксирует> [XVII] особый круг отчужденной сущностной деятельности и каждая относится отчужденно к другому отчуждению. Так, г-н Мишель Шевалье упрекает Рикардо в том, что тот абстрагируется от морали. Но у Рикардо политическая экономия говорит на своем собственном языке. Если этот язык не морален, то это не вина Рикардо. Поскольку Мишель Шевалье морализирует, он абстрагируется от политической экономии; а поскольку он занимается политической экономией, он необходимым образом абстрагируется фактически от морали. Ведь если отнесение политической экономии к морали не является произвольным, случайным, и потому необоснованным и ненаучным, если оно проделывается не для видимости, а мыслится как коренящееся в сущности вещей, то оно может означать только причастность политэкономических законов к области морали; а если в действительности это не имеет места или, вернее, имеет место прямо противоположное, то разве в этом повинен Рикардо? К тому же и самая противоположность между политической экономией и моралью есть лишь видимость и, будучи противоположностью, в то же время не есть противоположность. Политическая экономия выражает моральные законы, но только на свой лад.

<Подавление потребностей, как принцип политической экономии, с наибольшим блеском обнаруживается в ее теории народонаселения. Существует слишком много людей. Даже существование людей есть чистейшая роскошь, и если рабочий "морален" (Милль предлагает объявлять общественную похвалу тем, кто показывает себя воздержанным в половом отношении, и общественное порицание тем, кто грешит против этого бесплодного брака... Разве это не мораль, не учение аскетизма?), то он будет бережлив по части деторождения. Производство человека выступает как общественное бедствие.>

Смысл и значение производства, имеющего в виду богатых, открыто обнаруживают себя в производстве, рассчитанном на бедных; по отношению к вышестоящим это выражается всегда утонченно, замаскированно, двусмысленно – одна видимость; по отношению к нижестоящим это выражается грубо, открыто, откровенно – сущность. Грубая потребность рабочего – гораздо больший источник дохода, чем утонченная потребность богача. Подвальные помещения в Лондоне приносят своим хозяевам больше дохода, чем дворцы, т.е. они являются в отношении приносимого ими дохода большим богатством и, значит, выражаясь на языке политической экономии, большим общественным богатством.

И подобно тому как промышленность спекулирует на утонченности потребностей, она в такой же мере спекулирует и на их грубости, притом на искусственно вызванной грубости их. Поэтому истинным наслаждением для этой грубости является самоодурманивание, это кажущееся удовлетворение потребности, эта цивилизация среди грубого варварства потребностей. Вот почему английские кабаки являются наглядными символами частной собственности. Их роскошь показывает истинное отношение промышленной роскоши и богатства к человеку. Поэтому они по праву являются единственными воскресными развлечениями народа, к которым английская полиция относится по меньшей мере снисходительно. [XVII]

 

[XVIII] Мы уже видели, какими многообразными способами политэконом устанавливает единство труда и капитала: 1) капитал есть накопленный труд; 2) назначение капитала в самом производстве – отчасти воспроизводство капитала с прибылью, отчасти капитал как сырье (материал труда), отчасти как само работающее орудие (машина – это непосредственно отождествленный с трудом капитал) – состоит в производительном труде; 3) рабочий есть капитал; 4) заработная плата принадлежит к издержкам капитала; 5) по отношению к рабочему труд есть воспроизводство его жизненного капитала; 6) по отношению к капиталисту он есть момент деятельности его капитала.

И, наконец, 7) политэконом исходит из предположения о первоначальном единстве того и другого как единстве капиталиста и рабочего; это – райское первобытное состояние. Каким образом эти два момента [XIX] вдруг выступают друг против друга как два лица, это является для политэконома каким-то случайным происшествием, которое поэтому должно объясняться лишь внешними причинами. (См. Милля.)

Те народы, которые еще ослеплены чувственным блеском благородных металлов и поэтому еще поклоняются металлическим деньгам как какому-то фетишу, не являются еще завершенными денежными нациями. Противоположность между Францией и Англией. – В какой мере разрешение теоретических загадок есть задача практики и опосредствуется практически, в какой мере истинная практика является условием действительной и положительной теории, видно, например, на фетишизме. Чувственное сознание у фетишиста иное, чем у грека, потому что его чувственное бытие еще иное. Абстрактная вражда между чувством и духом необходима до тех пор, пока собственным трудом человека еще не созданы человеческий вкус к природе, человеческое чувство природы, а значит и естественное чувство человека.

Равенство есть не что иное, как немецкая формула "я = я", переведенная на французский язык, т.е. на язык политики. Равенство как основа коммунизма есть его политическое обоснование. Это то же самое, что имеет место, когда немец обосновывает для себя коммунизм тем, что он мыслит человека как всеобщее самосознание. Вполне понятно, что уничтожение отчуждения исходит всегда из той формы отчуждения, которая является господствующей силой: в Германии это – самосознание, во Франции это – равенство, так как там преобладает политика, в Англии это – действительная, материальная, измеряющая себя только самой собой практическая потребность. Под этим углом зрения надо критиковать и признавать Прудона.

Если мы даже коммунизм называем – так как он является отрицанием отрицания – присвоением человеческой сущности, которое опосредствует себя с собою через отрицание частной собственности, а посему еще не истинным, начинающим с самого себя положением, а только таким, которое начинает с частной собственности, [...................] {В рукописи здесь оборван левый нижний угол страницы, в результате чего пострадали последние шесть строк текста; восстановить их содержание не представляется возможным}.

Действительное отчуждение человеческой жизни остается в силе и даже оказывается тем большим отчуждением, чем больше его сознают как отчуждение... Для уничтожения идеи частной собственности вполне достаточно идеи коммунизма. Для уничтожения же частной собственности в реальной действительности требуется действительное коммунистическое действие. История принесет с собой это коммунистическое действие, и то движение, которое мы в мыслях уже познали как само себя снимающее, будет проделывать в действительности весьма трудный и длительный процесс. Но мы должны считать действительным шагом вперед уже то, что мы с самого начала осознали как ограниченность, так и цель этого исторического движения, и превзошли его в своем сознании.

Когда между собой объединяются коммунистические ремесленники, то целью для них является прежде всего учение, пропаганда и т.д. Но в то же время у них возникает благодаря этому новая потребность, потребность в общении, и то, что выступает как средство, становится целью. К каким блестящим результатам приводит это практическое движение, можно видеть, наблюдая собрания французских социалистических рабочих. Курение, питье, еда и т.д. не служат уже там средствами объединения людей, не служат уже связующими средствами. Для них достаточно общения, объединения в союз, беседы, имеющей своей целью опять-таки общение; человеческое братство в их устах не фраза, а истина, и с их загрубелых от труда лиц на нас сияет человеческое благородство.

[XX] <Утверждая, что спрос и предложение всегда покрывают друг друга, политическая экономия тотчас же забывает, что, согласно ее собственному утверждению, предложение людей (теория народонаселения) всегда превышает спрос на них и что, следовательно, в существенном результате всего производства – в существовании человека – получает свое наиболее решительное выражение диспропорция между спросом и предложением.

В какой мере деньги, которые выступают как средство, являются подлинной силон и единственной целью, в какой мере вообще то средство, которое делает меня сущностью и присваивает мне чужую предметную сущность, является самоцелью, это можно видеть из того, что земельная собственность – там, где источником существования является земля, – и конь и меч – там, где они являются истинными средствами существования, – признаются также и истинными политическими жизненными силами. В средние века сословие становилось свободным, как только оно получало право носить меч. У кочевников обладание конем делает человека свободным, дает ему возможность принимать участие в жизни общины.

Мы сказали выше, что человек возвращается к пещерному жилищу, но возвращается к нему в отчужденной, враждебной форме. Дикарь в своей пещере – этом элементе природы, свободно предоставляющем себя ему для пользования и защиты, – чувствует себя не более чуждо, или, лучше сказать, не менее дома, чем рыба в воде. Но подвальное жилище бедняка, это – враждебное ему жилище, это "чужая сила, это закабаляющее его жилище, которое отдается ему только до тех пор, пока он отдает ему свой кровавый пот"; он не вправе рассматривать его как свой родной дом, где он мог бы, наконец, сказать: здесь я у себя дома; наоборот, он находится в чужом доме, в доме другого человека, который его изо дня в день подстерегает и немедленно выбрасывает на улицу, как только он перестает платить квартирную плату. И точно так же он знает, что и по качеству своему его жилище образует полную противоположность потустороннего, пребывающего на небе богатства, человеческого жилища.

Отчуждение проявляется как в том, что мое средство существования принадлежит другому, что предмет моего желания находится в недоступном мне обладании другого, так и в том, что каждая вещь сама оказывается иной, чем она сама, что моя деятельность оказывается чем-то иным и что, наконец, – а это относится и к капиталисту, – надо всем вообще господствует нечеловеческая сила.

Предназначение употребляемого только для наслаждения, недеятельного и расточительного богатства, когда наслаждающийся этим богатством человек, с одной стороны, ведет себя как лишь преходящий, дающий волю своим страстям индивид и рассматривает чужой рабский труд, человеческий кровавый пот как добычу своих вожделений, а потому самого человека – следовательно и себя самого – как приносимое в жертву, ничтожное существо (когда презрение к людям выражается отчасти и в виде надменного расточения того, что могло бы сохранить сотню человеческих жизней, а отчасти в виде подлой иллюзии, будто его необузданная расточительность и безудержное непроизводительное потребление обусловливают труд, а тем самым существование другого), такое предназначение ведет к тому, что осуществление человеческих сущностных сил мыслится только как осуществление чудовищных прихотей и странных, фантастических причуд. Но, с другой стороны, богатство рассматривается всего лишь как средство и как нечто заслуживающее только уничтожения. Поэтому наслаждающийся богатством в одно и то же время и раб и господин своего богатства, в одно и то же время великодушен и низок, капризен, надменен, предан диким фантазиям, тонок, образован, умен. – Он еще не ощутил богатство как некую совершенно чуждую силу, стоящую над ним самим. Он скорее видит в богатстве лишь свою собственную силу, и последней, конечной целью [для него является не] богатство, а наслаждение [...................] {Рукопись здесь в нескольких местах повреждена; нижняя часть страницы оборвана, недостает трех или четырех строк текста}

Этой... [XXI] блестящей, ослепленной чувственной видимостью иллюзии о сущности богатства противостоит деловитый, трезвый, экономически мыслящий, прозаически настроенный, просвещенный насчет сущности богатства промышленник, и если он создает для жаждущего наслаждений расточителя новые, более широкие возможности и всячески льстит ему своими продуктами – все его продукты являются низкими комплиментами вожделениям расточителя, – то он умеет при этом присвоить самому себе единственно полезным образом ту силу, которая ускользает от расточителя. Если, в соответствии с этим, на первых порах промышленное богатство выступает как результат расточительного, фантастического богатства, то в дальнейшем собственное движение промышленного богатства вытесняет расточительное богатство также и активным образом. Понижение денежного процента является необходимым следствием и результатом промышленного развития. Таким образом, средства расточительного рантье уменьшаются ежедневно в обратном отношении к увеличению средств и соблазнов наслаждения. Поэтому он должен либо проесть свой капитал, т.е. разориться, либо сам стать промышленным капиталистом... Правда, с другой стороны, непосредственно в результате промышленного развития постоянно повышается земельная рента, но, как мы уже видели, наступает необходимым образом момент, когда земельная собственность, как и всякая другая собственность, должна перейти в категорию воспроизводящего себя с прибылью капитала, а это является результатом того же самого промышленного развития. Следовательно, и расточительный землевладелец должен либо проесть свой капитал, т.е. разориться, либо сам стать арендатором своей собственной земли, т.е. превратиться в возделывающего землю предпринимателя.

Поэтому уменьшение денежного процента, – рассматриваемое Прудоном как упразднение капитала и как тенденция к его социализации, – является непосредственно, наоборот, только симптомом полной победы работающего капитала над расточительным богатством, т.е. симптомом превращения всякой частной собственности в промышленный капитал. Это есть полная победа частной собственности над всеми по видимости еще человеческими качествами ее и полное подчинение частного собственника сущности частной собственности – труду. Конечно, и примышленный капиталист тоже потребляет и наслаждается. Он отнюдь не возвращается к противоестественной простоте потребностей. Но его потребление и наслаждение есть нечто только побочное; оно для него – отдых, подчиненный производству; при этом оно – рассчитанное, т.е. тоже экономическое наслаждение, ибо капиталист причисляет свое наслаждение к издержкам капитала, и он поэтому вправе тратить деньги на спое наслаждение лишь в таких пределах, чтобы эти его траты могли быть возмещены с лихвой путем воспроизводства капитала. Таким образом, наслаждение подчинено капиталу, наслаждающийся индивид – капитализирующему индивиду, тогда как раньше имело место обратное. Поэтому снижение процента является симптомом упразднения капитала лишь в том смысле, что оно является симптомом его завершающегося господства, симптомом завершающегося и потому устремляющегося к своему уничтожению отчуждения. Это вообще – единственный способ, каким существующее утверждает свою противоположность.>

Поэтому спор политэкономов о роскоши и бережливости есть лишь пререкание между политической экономией, уяснившей себе сущность богатства, и той политической экономией, которая находится еще во власти романтических антипромышленных воспоминаний. Но обе стороны не умеют свести предмет спора к его простому выражению и потому не могут справиться друг с другом. [XXI]

[XXXIV] Далее земельная рента была ниспровергнута как земельная рента, поскольку новейшая политическая экономия – в противоположность физиократам, утверждавшим, что земельный собственник есть единственный подлинный производитель, – доказала, что земельный собственник, как таковой, является скорее единственным совершенно непроизводительным рантье. Согласно новейшей политической экономии, земледелие есть дело капиталиста, который дает такое применение своему капиталу, если от этого применения он может ожидать нормальную прибыль. Поэтому тезис физиократов о том, что земельные собственники, в качестве единственно производительных собственников, должны одни платить государственные налоги и, значит, одни только имеют право вотировать их и принимать участие в государственных делах, – этот тезис превращается в противоположное утверждение, что налог на земельную ренту есть единственный налог на непроизводительный доход и, следовательно, единственный налог, не наносящий вреда национальному производству. Ясно, что при таком понимании вещей и политические привилегии земельных собственников уже не могут вытекать из того факта, что они – главные налогоплательщики.

Все то, что Прудон считает движением труда против капитала, есть лишь движение труда в форме капитала, т.е. движение промышленного капитала, против капитала, потребляемого не в качестве капитала, т.е. не промышленным образом. И это движение идет своим победоносным путем, т.е. путем победы промышленного капитала. – Мы видим, таким образом, что лишь в том случае, если труд рассматривается как сущность частной собственности, можно уяснить себе действительную природу также и политэкономического движения как такового.

Общество – каким оно выступает для политэконома – есть буржуазное общество, где каждый индивид представляет собой некоторый замкнутый комплекс потребностей и [XXXV] существует для другого лишь постольку, – а другой существует для него лишь постольку, – поскольку они обоюдно становятся друг для друга средством. Подобно политикам в их рассуждениях о правах человека, и политэконом сводит все к человеку, т.е. к индивиду, у которого он отнимает все определенные свойства, чтобы рассматривать его только как капиталиста или рабочего.

Разделение труда есть экономическое выражение общественного характера труда в рамках отчуждения. Иначе говоря, так как труд есть лишь выражение, человеческой деятельности в рамках отчуждения, проявление жизни как ее отчуждение, то и разделение труда есть не что иное, как отчужденное, полагание человеческой деятельности в качестве реальной родовой деятельности, или в качестве деятельности человека как родового существа.

Относительно сущности разделения труда, – которое, с тех пор как труд был признан сущностью частной собственности, естественно должно было рассматриваться как один из главных двигателей производства богатства, – т.е. относительно этой отчужденной формы человеческой деятельности как родовой деятельности, политэкономы высказываются очень неясно и противоречиво.

Адам Смит:

 

"Разделение труда обязано своим происхождением не мудрости человеческой. Оно есть необходимый результат медленного и постепенного развития склонности к обмену и взаимной торговле продуктами. Эта склонность к обмену есть, вероятно, необходимое следствие способности рассуждать и дара речи. Она свойственна всем людям и не встречается ни у одного животного. Животное, как только оно достигло зрелого возраста, живет само по себе, совершенно независимо от других. Человек же постоянно нуждается в помощи других людей, и он тщетно ожидал бы такой помощи от одной только их доброжелательности. Гораздо надежнее будет апеллировать к их личной заинтересованности и убедить их в том, что их собственная выгода диктует им делать то, чего он от них желает. Имея дело с другими людьми, мы взываем не к их человечности, а к их эгоизму. Мы никогда не говорим им о наших потребностях, а говорим всегда о их выгоде. – Так как, стало быть, мы получаем большинство взаимно необходимых нам услуг благодаря обмену, торговле, купле-продаже, то именно эта склонность к обмену и породила разделение труда. Например, в каком-нибудь племени охотников или пастухов какой-нибудь человек изготовляет луки и тетивы проворнее и искуснее, чем другие. Он часто обменивает эти продукты своего труда на скот и дичь своих соплеменников. Скоро он замечает, что таким способом он может добыть их себе легче, чем если бы он сам ходил на охоту. Движимый соображениями расчета, он делает поэтому своим главным занятием изготовление луков и т.д. Различие природных дарований у индивидов есть не столько причина, сколько следствие разделения труда... Не будь у человека склонности к обмену и торговле, каждый индивид был бы вынужден сам изготовлять себе все необходимое для существования и жизненных удобств. Каждому приходилось бы выполнять одну и ту же повседневную работу, и не было бы того огромного разнообразия занятий, которое только и может породить значительное различие в дарованиях. – Как эта склонность к обмену порождает среди людей различие дарований, так та же самая склонность делает это различие полезным. Многие породы животных, хотя они принадлежат к одному и тому же виду, имеют от природы столь различный характер и столь различные предрасположения, что эти различия являются более разительными, чем различия, наблюдаемые среди необразованных людей. От природы между философом и грузчиком различие и в половину не столь велико – и смысле дарования и ума, – как различие между дворнягой и борзой, между борзой и лягавой, между лягавой и овчаркой. Тем не менее эти различные породы животных, несмотря на их принадлежность к одному и тому же виду, не приносит почти никакой пользы друг другу. Дворовый пес, обладая преимуществом своей силы, [XXXVI] не получает никакой пользы от быстроты и легкости борзой, и т.д. Вследствие отсутствия способности или склонности к торговле и обмену результаты деятельности этих различных дарований или ступеней интеллигентности не могут быть собраны вместе и ни малейшим образом не способствуют выгоде или общим удобствам всего вида. Каждое животное вынуждено само себя содержать и защищать, независимо от других; оно не может извлечь ни малейшей пользы из различия тех способностей, которыми природа наделила других животных того же вида. У людей, наоборот, самые различные дарования оказываются полезными друг другу, потому что, благодаря склонности всех людей к обмену и торговле, различные продукты их различных деятельностей собираются, так сказать, в одну общую массу, где каждый человек может, сообразно своим потребностям, купить себе известную часть продуктов труда других людей. – Так как источником разделения труда является эта склонность к обмену, то отсюда следует, что рост этого разделения труда всегда ограничен способностью к обмену, или, другими словами, размерами рынка. Если рынок очень мал, то никто не захочет отдаться целиком одному какому-нибудь занятию – за отсутствием возможности обменивать излишек продуктов своего труда, ненужный для его собственного потребления, на подобный же излишек тех продуктов чужого труда, которые он хотел бы получить...". В цивилизованном состоянии "каждый человек живет обменом и становится своего рода торговцем, а само общество есть, собственно говоря, торговое общество" (см. Дестют де Траси. "Общество, это – ряд взаимных обменов; в торговле – вся суть общества"). "...Накопление капиталов растет вместе с разделением труда, и наоборот".

 

Так говорит Адам Смит.

 

"Если бы каждая семья производила всю совокупность предметов своего потребления, то общество могло бы существовать и при отсутствии какого бы то ни было обмена. – Хотя обмен не является основой общества, без него, однако, нельзя обойтись в цивилизованном состоянии нашего общества. – Разделение труда есть умелое применение сил человека; оно умножает продукты общества, увеличивает его мощь и его наслаждения, но оно же ограничивает, уменьшает способность каждого человека, взятого в отдельности. – Производство не может иметь места без обмена".

 

Так говорит Ж. Б. Сэй.

 

"Присущие человеку от природы силы, это – его разум и его физическая способность к труду. Силы же, проистекающие из общественного состояния, заключаются в способности разделять труд и распределять среди различных людей различные работы... и в способности обмениваться взаимными услугами и продуктами, образующими средства существования. Мотив, по которому один человек оказывает услуги другому, – эгоистического порядка: человек требует вознаграждения за услуги, оказанные другому. – Право исключительной частной собственности является необходимым условием для того, чтобы среди людей мог установиться обмен". "Обмен и разделение труда взаимно обусловливают друг друга".

 

Так говорит Скарбек.

Милль изображает развитой обмен, торговлю, как следствие разделения труда:

 

"Деятельность человека можно свести к весьма простым элементам. В сущности говоря, он может делать только одно: производить движение; он может передвигать вещи, [XXXVII] чтобы приблизить их друг к другу или удалить друг от друга; все остальное делают свойства материи. Применяя труд и машины, люди часто замечают, что эффект может быть усилен путем умелого распределения операций, а именно путем отделения друг от друга операций, друг другу мешающих, и соединения всех тех операций, которые том или иным способом могут друг другу содействовать. Как общее правило, люди не могут выполнять множество различных операций с такой же быстротой и ловкостью, с какой они благодаря навыку научаются выполнять небольшое число операций. Поэтому всегда бывает выгодно как можно больше ограничивать количество операций, поручаемых каждому отдельному индивиду. – Для наивыгоднейшего разделения труда и наивыгоднейшего распределения сил людей и машин в очень многих случаях необходимо действовать в крупном масштабе, другими словами, производить богатства большими массами. Эта выгода является причиной возникновения крупных мануфактур. Иногда небольшое количество таких мануфактур, основанных при благоприятных условиях, снабжает не только одну страну, а несколько стран всем требующимся там количеством производимых ими предметов".

 

Так говорит Милль.

Однако все современные политэкономы согласны между собой в том, что разделение труда и богатство производства, разделение труда и накопление капитала взаимно обусловливают друг друга и что освобожденная от пут, предоставленная самой себе частная собственность одна только может создать наиболее полезное и всеобъемлющее разделение труда.

Рассуждения Адама Смита можно резюмировать следующим образом:

Разделение труда сообщает труду бесконечную производительность. Оно коренится в склонности к обмену и торговле, специфически человеческой склонности, которая, вероятно, не случайна, а обусловлена применением разума и языка. Мотив, которым руководствуются обменивающиеся между собой люди, это – не человеколюбие, а эгоизм. Разнообразие человеческих дарований – скорее следствие, чем причина разделения труда, т.е. обмена. Только обмен и делает полезным это разнообразие. Особые свойства разных пород животных одного вида различаются между собой от природы больше, чем различаются между собой у разных людей те или другие способности и деятельности. Но так как животные неспособны к обмену, то ни одному животному индивиду не приносят никакой пользы отличающиеся от его породы свойства животного того же вида, но другой породы. Животные не могут складывать имеете различные свойства своего вида; они не могут ничего сделать для общей пользы и для общих удобств своего вида. Иное дело человек. Здесь самые разнообразные дарования и виды деятельности оказываются полезными друг другу, потому что люди умеют собирать свои различные продукты в одну общую массу, откуда каждый может покупать себе то, что ему нужно. Так как разделение труда возникает из склонности к обмену, то оно растет и удерживается в определенных границах в зависимости от размеров обмена, рынка. В цивилизованном состоянии каждый человек является торговцем, а общество является торговым обществом.

Сэй считает обмен чем-то случайным, не основным. Общество могло бы существовать и без него. Обмен становится необходимым в цивилизованном состоянии общества. Тем не менее производство не может иметь места без обмена. Разделение труда есть удобное, полезное средство, умелое применение человеческих сил для создания общественного богатства, но оно уменьшает способности каждого человека, взятого в отдельности. Это последнее замечание является шагом вперед со стороны Сэя.

Скарбек отличает индивидуальные, от природы присущие человеку силы – разум и физическую способность к труду, от сил, проистекающих из общества, – обмена и разделения труда, которые взаимно обусловливают друг друга. А необходимой предпосылкой обмена является, по Скарбеку, частная собственность. Скарбек выражает здесь в объективной форме то, что говорят Смит, Сэй, Рикардо и др., когда они указывают на эгоизм, частный интерес, как на основу обмена, или когда они называют торговлю существенной и адекватной формой обмена.

Милль изображает торговлю как следствие разделения труда. Человеческая деятельность сводится, по его мнению, к механическому движению. Разделение труда и применение машин способствуют богатству производства. Каждому человеку следует поручать возможно меньший круг операций. Со своей стороны, разделение труда и применение машин обусловливают массовое производство богатства, следовательно, продуктов. Это и является причиной возникновения крупных мануфактур.

[XXXVIII] Рассмотрение разделения труда и обмена представляет величайший интерес, потому что это – наглядно отчужденные выражения человеческой деятельности, как родовой деятельности, и человеческой сущностной силы, как родовой сущностной силы.

Сказать, что разделение труда и обмен покоятся на частной собственности, равносильно утверждению, что труд является сущностью частной собственности, – утверждению, которое политэконом не может доказать и которое мы намерены доказать за него. Именно то обстоятельство, что разделение труда и обмен суть формы частной собственности, как раз и служит доказательством как того, что человеческая жизнь нуждалась для своего осуществления в частной собственности, так, с другой стороны, и того, что теперь она нуждается в упразднении частной собственности.

Разделение труда и обмен, это – те два явления, при рассмотрении которых политэконом кичится общественным характером своей науки и тут же, не переводя дыхания, бессознательно высказывает заключающееся в ней противоречие, а именно обоснование общества при помощи необщественных, частных интересов.

Нам надлежит рассмотреть следующие моменты:

Во-первых, склонность к обмену, основу которой политэкономы находят в эгоизме, рассматривается как причина или взаимодействующий фактор разделения труда. Сэй считает обмен чем-то не основным для сущности общества. Богатство, производство объясняются разделением труда и обменом. Признается, что разделение труда вызывает обеднение и деградацию индивидуальной деятельности. Обмен и разделение труда признаются причинами великого разнообразия человеческих дарований, разнообразия, которое становится полезным опять-таки благодаря обмену. Скарбек делит производственные или производительные сущностные силы человека на две части: 1) на индивидуальные, от природы присущие человеку силы – его разум и специальная склонность или способность к определенному труду, и 2) на проистекающие из общества, а не из реального индивида, силы – разделение труда и обмен. – Далее: разделение труда ограничено рынком. – Человеческий труд есть простое механическое движение; самое главное выполняют материальные свойства предметов. – Каждому отдельному индивиду следует поручать возможно меньше операций. – Раздробление труда и концентрация капитала, неэффективность индивидуального производства и массовое производство богатства. – Значение свободной частной собственности для разделения труда.

 

[ДЕНЬГИ]

[XLI] Если ощущения человека, его страсти и т. д. суть не только антропологические определения в [узком] смысле, но и подлинно онтологические утверждения сущности (природы) и если они реально утверждают себя только тем, что их предмет существует для них чувственно, то вполне понятно, 1) что способ их утверждения отнюдь не один и тот же и что, более того, различный способ утверждения образует особенность их бытия, их жизни; каким образом предмет существует для них, это и составляет своеобразие каждого специфического наслаждения;2) там, где чувственное утверждение является непосредственным уничтожением предмета в его самостоятельной форме (еда, питье, обработка предмета и т.д.), это и есть утверждение предмета; 3) поскольку человек человечен, а следовательно, и его ощущение и т.д. человечно, постольку утверждение данного предмета другими людьми есть также и его собственное наслаждение; 4) только при помощи развитой промышленности, т.е. через посредство частной собственности, онтологическая сущность человеческой страсти осуществляется как во всей своей целостности, так и в своей человечности; таким образом, сама наука о человеке есть продукт практического самоосуществления человека; 5) смысл частной собственности, если ее отделить от ее отчужденности, есть наличие существенных предметов для человека как в виде предметов наслаждения, так и в виде предметов деятельности.

Деньги, обладающие свойством все покупать, свойством все предметы себе присваивать, представляют собой, следовательно, предмет в наивысшем смысле. Универсальность этого их свойства есть всемогущество их сущности; поэтому они слывут всемогущими. Деньги – это сводник между потребностью и предметом, между жизнью и жизненными средствами человека. Но то, что опосредствует мне мою жизнь, опосредствует мне и существование другого человека для меня. Вот что для меня означает другой человек.

"Тьфу, пропасть! Руки, ноги, голова

И зад – твои ведь, без сомненья?

А чем же меньше все мои права

На то, что служит мне предметом наслажденья?

Когда куплю я шесть коней лихих,

То все их силы – не мои ли?

Я мчусь, как будто б ног таких

Две дюжины даны мне были!"

Гёте. "Фауст" (слова Мефистофеля). {Гёте. "Фауст", часть I, сцена четвертая ("Кабинет Фауста")}

Шекспир в "Тимоне Афинском":

"...Золото? Металл

Сверкающий, красивый, драгоценный?

Нет, боги! Нет, я искренно молил...

Тут золота довольно для того,

Чтоб сделать все чернейшее – белейшим,

Все гнусное – прекрасным, всякий грох –

Правдивостью, все низкое – высоким,

Трусливого – отважным храбрецом,

А старика – и молодым и свежим!

...Это

От алтарей отгонит ваших слуг

Из-под голов больных подушки вырвет.

Да, этот плут сверкающий начнет

И связывать и расторгать обеты,

Благословлять проклятое, людей

Ниц повергать пред застарелой язвой,

Разбойников почетом окружать,

Отличьями, коленопреклоненьем,

Сажая их высоко, на скамьи

Сенаторов; вдове, давно отжившей,

Даст женихов; раздушит, расцветит,

Как майский день, ту жертву язв поганых,

Которую и самый госпиталь

Из стен своих прочь гонит с отвращеньем! –

Ступай назад, проклятая земля,

Наложница всесветная, причина

Вражды и войн народов..."

И затем дальше:

"О милый мой цареубийца! Ты,

Орудие любезное раздора

Отцов с детьми; ты, осквернитель светлый

Чистейших лож супружеских; ты, Марс

Отважнейший; ты, вечно юный, свежий

И взысканный любовию жених,

Чей яркий блеск с колен Дианы гонит

Священный снег; ты, видимый нам бог,

Сближающий несродные предметы,

Белящий им лобзаться, говорящий

Для целей всех на каждом языке;

[XLII] Ты, оселок сердец, – представь, что люди,

Твои рабы, вдруг взбунтовались все,

И силою своею между ними

Кровавые раздоры посели,

Чтоб сделались царями мира звери" {Шекспир. "Тимон Афинский", акт IV, сцена третья}.

Шекспир превосходно изображает сущность денег. Чтобы понять его, начнем сперва с толкования отрывка из Гёте.

То, что существует для меня благодаря деньгам, то, что я могу оплатить, т.е. то, что могут купить деньги, это – я сам, владелец денег. Сколь велика сила денег, столь велика и моя сила. Свойства денег суть мои – их владельца – свойства и сущностные силы. Поэтому то, что я есть и что я в состоянии сделать, определяется отнюдь не моей индивидуальностью. Я уродлив, но я могу купить себе красивейшую женщину. Значит, я не уродлив, ибо действие уродства, его отпугивающая сила, сводится на нет деньгами. Пусть я – по своей индивидуальности – хромой, но деньги добывают мне 24 ноги; значит я не хромой. Я плохой, нечестный, бессовестный, скудоумный человек, но деньги в почете, а значит в почете и их владелец. Деньги являются высшим благом – значит, хорош и их владелец. Деньги, кроме того, избавляют меня от труда быть нечестным, – поэтому заранее считается, что я честен. Я скудоумен, но деньги – это реальный ум всех вещей, – как же может быть скудоумен их владелец? К тому же он может купить себе людей блестящего ума, а тот, кто имеет власть над людьми блестящего ума, разве не умнее их? И разве я, который с помощью денег способен получить все, чего жаждет человеческое сердце, разве я не обладаю всеми человеческими способностями? Итак, разве мои деньги не превращают всякую мою немощь в ее прямую противоположность?

Если деньги являются узами, связывающими меня с человеческою жизнью, обществом, природой и людьми, то разве они не узы всех уз? Разве они не могут завязывать и расторгать любые узы? Не являются ли они поэтому также и всеобщим средством разъединения? Они, поистине, и разъединяющая людей "разменная монета" и подлинно связующее средство; они – [...] {В этом месте рукопись повреждена} химическая сила общества.

Шекспир особенно подчеркивает в деньгах два их свойства:

1) Они – видимое божество, превращение всех человеческих и природных свойств в их противоположность, всеобщее смешение и извращение вещей; они осуществляют братание невозможностей.

2) Они – наложница всесветная, всеобщий сводник людей и народов.

Извращение и смешение всех человеческих и природных качеств, братание невозможностей, – эта божественная сила денег – кроется в сущности денег как отчужденной, отчуждающей и отчуждающейся родовой сущности человека. Они – отчужденная мощь человечества.

То, чего я как человек не в состоянии сделать, т.е. чего не могут обеспечить все мои индивидуальные сущностные силы, то я могу сделать при помощи денег. Таким образом, деньги превращают каждую из этих сущностных сил в нечто такое, чем она сама по себе не является, т.е. в ее противоположность.

Когда мне хочется какого-нибудь кушанья или когда я хочу воспользоваться почтовой каретой, ввиду того что я недостаточно силен, чтобы проделать путь пешком, то деньги доставляют мне и кушанье и почтовую карету, т.е. они претворяют и переводят мои желания из чего-то пребывающего в представлении, из их мыслимого, представляемого, желаемого бытия в их чувственное, действительное бытие, из представления в жизнь, из воображаемого бытия в бытие реальное. В качестве такого опосредствования деньги – это подлинно творческая сила.

Спрос имеется, конечно, и у того, у кого нет денег, но такой спрос есть нечто пребывающее только в представлении, нечто не оказывающее на меня, на другого, на третьего [XLIII] никакого действия, нечто лишенное существования и, следовательно, остающееся для меня самого чем-то недействительным, беспредметным. Различие между спросом эффективным, основанным на деньгах, и спросом неэффективным, основанным на моей потребности, моей страсти, моем желании и т.д., есть различие между бытием и мышлением, между представлением, существующим лишь во мне, и таким представлением, которое для меня существует вне меня в качестве действительного предмета.

Если у меня нет денег для путешествия, то у меня нет и потребности, т.е. действительной и претворяющейся в действительность потребности в путешествии. Если у меня есть призвание к научным занятиям, но нет для этого денег, то у меня нет и призвания, т.е. действенного, настоящего призвания к этому. Наоборот, если я на самом деле не имею никакого призвания к научным занятиям, но у меня есть желание и деньги, то у меня есть к этому действенное призвание. Деньги – как внешнее, проистекающее не из человека как человека и не из человеческого общества как общества всеобщее средство и способность превращать представление в действительность, а действительность в простое представление – в такой же мере превращают действительные человеческие и природные сущностные силы в чисто абстрактные представления и потому в несовершенства, в мучительные химеры, в какой мере они, с другой стороны, превращают действительные несовершенства и химеры, действительно немощные, лишь в воображении индивида существующие сущностные силы индивида в действительные сущностные силы и способности. Уже согласно этому определению деньги являются, следовательно, всеобщим извращением индивидуальностей, которые они превращают в их противоположность и которым они придают свойства, противоречащие их действительным свойствам.

В качестве этой извращающей силы деньги выступают затем и по отношению к индивиду и по отношению к общественным и прочим связям, претендующим на роль и значение самостоятельных сущностей. Они превращают верность в измену, любовь в ненависть, ненависть в любовь, добродетель в порок, порок в добродетель, раба в господина, господина в раба, глупость в ум, ум в глупость.

Так как деньги, в качестве существующего и действующего понятия стоимости, смешивают и обменивают все вещи, то они представляют собой всеобщее смешение и подмену всех вещей, следовательно, мир навыворот, смешение и подмену всех природных и человеческих качеств.

Кто может купить храбрость, тот храбр, хотя бы он и был трусом. Так как деньги обмениваются не на какое-нибудь одно определенное качество, не на какую-нибудь одну определенную вещь или определенные сущностные силы человека, а на весь человеческий и природный предметный мир, то, с точки зрения их владельца, они обменивают любое свойство и любой предмет на любое другое свойство или предмет, хотя бы и противоречащие обмениваемому. Деньги осуществляют братание невозможностей; они принуждают к поцелую то, что противоречит друг другу.

Предположи теперь человека как человека и его отношение к миру как человеческое отношение: в таком случае ты сможешь любовь обменивать только на любовь, доверие только на доверие и т.д. Если ты хочешь наслаждаться искусством, то ты должен быть художественно образованным человеком. Если ты хочешь оказывать влияние на других людей, то ты должен быть человеком, действительно стимулирующим и двигающим вперед других людей. Каждое из твоих отношений к человеку и к природе должно быть определенным, соответствующим объекту твоей воли проявлением твоей действительной индивидуальной жизни. Если ты любишь, не вызывая взаимности, т.е. если твоя любовь как любовь не порождает ответной любви, если ты своим жизненным проявлением в качестве любящего человека не делаешь себя человеком любимым, то твоя любовь бессильна, и она – несчастье. [XLIII]

 

[КРИТИКА ГЕГЕЛЕВСКОЙ ДИАЛЕКТИКИ И ФИЛОСОФИИ ВООБЩЕ]

[XI] 6) В этом пункте, быть может, уместно будет – в целях разъяснения и обоснования правомерности развиваемых здесь мыслей – привести некоторые соображения как относительно гегелевской диалектики вообще, так, в особенности, о ее изложении в "Феноменологии" и "Логике" и, наконец, об отношении к Гегелю новейшего критического движения.

Современная немецкая критика так много занималась содержанием старого мира, ее развитие до такой степени было сковано критикуемой материей, что в результате получилось совершенно некритическое отношение к методу самой критики и полное отсутствие сознательности по отношению к внешне формальному, по в действительности существенному вопросу о том, в каких же взаимоотношениях мы находимся с гегелевской диалектикой? Бессознательность по вопросу об отношении современной критики к гегелевской философии вообще и к диалектике в частности была так велика, что такие критики, как Штраус и Бруно Бауэр, все еще находятся – первый целиком и полностью, а второй в своих "Синоптиках" (где он, в противоположность Штраусу, ставит "самосознание" абстрактного человека на место субстанции "абстрактной природы") и даже еще в "Раскрытом христианстве" по меньшей мере потенциально полностью – во власти гегелевской логики. Так, например, в "Раскрытом христианстве" говорится:

 

"Как будто самосознание, которое полагает мир, полагает различие и в том, что оно творит, творит само себя, так как оно снова уничтожает различие своего творения от самого себя и является самим собою только в акте творения и в движении, – как будто это самосознание не имеет своей цели в этом движении" и т.д. Или: "Они" (французские материалисты) "еще не могли усмотреть того, что движение вселенной становится действительно движением для себя лишь как движение самосознания, достигая в последнем единства с самим собой".

 

Эти выражения даже по языку ничем не отличаются от гегелевских взглядов и скорее повторяют их дословно.

[XII] Как мало во время акта критики (Бауэр, "Синоптики") было налицо сознания в отношении гегелевской диалектики и как мало было этого сознания и после акта предметной критики, это доказывает Бауэр, если он в своем "Правом деле свободы" отделывается от дерзкого вопроса г-на Группе: "Ну, а как же обстоит дело с логикой?" – тем, что отсылает его к будущим критикам.

Но и теперь, после того как Фейербах и в своих "Тезисах" в "Anekdota" и подробнее в "Философии будущего" опрокинул в корне старую диалектику и философию, после того как, наоборот, вышеуказанная критика, не сумевшая выполнить это дело, увидела, что это дело выполнено, и провозгласила себя чистой, решительной, абсолютной, все себе уяснившей критикой, после того как она в своем спиритуалистическом высокомерии свела все историческое движение к отношению остального мира (зачисленного ею, в отличие от нее самой, в категорию "массы") к ней самой и растворила все догматические противоположности в одной догматической противоположности между собственной своей мудростью и глупостью мира, между критическим Христом и человечеством как "толпой", после того как она ежедневно и ежечасно доказывала свои собственные превосходные качества путем выявления скудоумия массы, после того как она в печати заявила о своем решительном превосходстве как над человеческими ощущениями, так и над миром, над которым она возвышается в царственном одиночестве, разражаясь лишь время от времени саркастическим смехом олимпийских богов, после того как, наконец, она возвестила критический страшный суд, заявив, что близится день, когда против нее ополчится все погибающее человечество, которое будет разбито ею на группы, причем каждая особая группа получит свое testimonium paupertatis {свидетельство о бедности}, – после всех этих забавных кривляний умирающего в форме критики идеализма (младогегельянства) этот идеализм не высказал даже и отдаленного намека на то, что пора критически размежеваться со своей матерью, гегелевской диалектикой, и даже не сумел [ничего] сообщить о своем критическом отношении к фейербаховской диалектике. Это – совершенно некритическое отношение к самому себе.

Фейербах, – единственный мыслитель, у которого мы наблюдаем серьезное, критическое отношение к гегелевской диалектике; только он сделал подлинные открытия в этой области и вообще по-настоящему преодолел старую философию. Величие сделанного Фейербахом и скромная простота, с какой он выступает перед миром, находятся в поразительном контрасте с тем, что наблюдается в этом отношении у критики.

Подвиг Фейербаха заключается в следующем:

1) в доказательстве того, что философия есть не что иное, как выраженная в мыслях и логически систематизированная религия, не что иное, как другая форма, другой способ существования отчуждения человеческой сущности, и что, следовательно, она также подлежит осуждению;

2) в основании истинного материализма и реальной науки, поскольку общественное отношение "человека к человеку" Фейербах также делает основным принципом теории;

3) в том, что отрицанию отрицания, утверждающему, что оно есть абсолютно положительное, он противопоставляет покоящееся на самом себе и основывающееся положительно на самом себе положительное.

Фейербах следующим образом толкует гегелевскую диалектику (тем самым обосновывая необходимость исходить из положительного, из чувственно-достоверного):

Гегель исходит из отчуждения (логически: из бесконечного, абстрактно-всеобщего), из субстанции, абсолютной и неподвижной абстракции, т.е., выражаясь популярнее, он исходит из религии и теологии.

Во-вторых, он снимает бесконечное и полагает действительное, чувственное, реальное, конечное, особенное (философия, снятие религии и теологии).

В-третьих: он снова снимает положительное и восстанавливает абстракцию, бесконечное. Восстановление религии и теологии.

Таким образом, Фейербах рассматривает отрицание отрицания только как противоречие философии с самой собой, как философию, утверждающую теологию (трансцендентность и т. д.), после того как она подвергла ее отрицанию, т.е. утверждающую теологию вопреки самой себе.

То положение, или самоутверждение и самоподтверждение, которое заключено в отрицании отрицания, рассматривается Фейербахом как еще неуверенное в самом себе и содержащее поэтому в самом себе свою противоположность, как сомневающееся в самом себе и поэтому нуждающееся в доказательстве, следовательно, как не доказывающее само себя своим бытием, как непризнанное [XIII] положение, и поэтому ему прямо и непосредственно противопоставляется чувственно-достоверное, основывающееся на самом себе положение {В этом месте Маркс сделал приписку: "Фейербах рассматривает отрицание отрицания, конкретное понятие, так же как и мышление, превосходящее себя в мышлении и, в качестве мышления, желающее быть непосредственно созерцанием, природой, "действительностью!"}.

А так как Гегель рассматривал отрицание отрицания с положительной, заключенной в нем, стороны как подлинно и единственно положительное, с отрицательной, заключенной в нем, стороны – как единственно истинный акт и акт самоосуществления всякого бытия, то он нашел лишь абстрактное, логическое, спекулятивное выражение для движения такой истории, которая не есть еще действительная история человека как уже предположенного субъекта, а есть только акт порождения, история возникновения человека.

Мы постараемся объяснить как абстрактную форму этого движения у Гегеля, так и те отличительные черты, которые присущи ему в противоположность современной критике, т.е. в противоположность изображению того же процесса в фейербаховской "Сущности христианства", или, вернее, мы постараемся выяснить критическую форму этого, у Гегеля еще некритического, движения.

Взгляд на гегелевскую систему. Нужно начать с гегелевской "Феноменологии", истинного истока и тайны гегелевской философии.

Феноменология.

А) Самосознание.

I. Сознание. α) Чувственная достоверность, или "это", и мнение, β) Восприятие, или вещь с ее свойствами, и иллюзия. γ) Сила и рассудок, явление и сверхчувственный мир.

II. Самосознание. Истина собственной достоверности. a) Самостоятельность самосознания и его несамостоятельность, господство и рабство. b) Свобода самосознания. Стоицизм, скептицизм, несчастное сознание.

III. Разум. Достоверность и истина разума. a) Наблюдающий разум; наблюдение природы и самосознания. b) Осуществление разумного самосознания посредством самого себя. Удовольствие и необходимость. Закон сердца и безумие самомнения. Добродетель и обычное течение жизни, с) Индивидуальность, реальная в себе и для самой себя. Духовное животное царство и обман, или само дело. Законодательный разум. Исследующий законы разум.

B) Дух.

I. Истинный дух; нравственность. II. Отчужденный от себя дух, образование. III. Удостоверившийся в себе дух, моральность.

C) Религия. Естественная религия, художественная религия, религия откровения.

D) Абсолютное знание.

Так как "Энциклопедию" Гегеля начинает с логики, с чистой спекулятивной мысли и кончает абсолютным знанием, самосознательным, постигающим самого себя философским или абсолютным, т.е. сверхчеловеческим абстрактным духом, то вся "Энциклопедия" есть не что иное, как развернутая сущность философского духа, его самоопредмечивание; а философский дух есть не что иное, как отчужденный дух мира, мысленно, т.е. абстрактно, постигающий себя внутри своего отчуждения. Логика – деньги духа, спекулятивная, мысленная стоимость человека и природы, их ставшая совершенно равнодушной ко всякой действительной определенности и потому недействительная сущность – отчужденное, а поэтому абстрагирующее от природы и от действительного человека мышление: абстрактное мышление. – Внешность этого абстрактного мышления... природа, как она есть для этого абстрактного мышления. Она является внешней для него, она – его самоутрата; и оно, это абстрактное мышление, постигает ее тоже внешним образом, как абстрактную мысль, но как отчужденное абстрактное мышление. – Наконец, дух, это возвращающееся в свое собственное материнское лоно мышление, которое в качестве антропологического, феноменологического, психологического, нравственного, художественного, религиозного духа все еще не является для себя самим собою, пока оно, в конце концов, не находит себя как абсолютное знание и потому как абсолютный, т.е. абстрактный дух, где оно относится только к самому себе и получает свое сознательное и соответствующее себе бытие. Ибо его действительное бытие есть абстракция.

У Гегеля имеется двоякая ошибка.

Первая яснее всего выступает в "Феноменологии" как истоке гегелевской философии. Когда, например, он рассматривает богатство, государственную власть и т.д. как сущности, отчужденные от человеческой сущности, то он берет их только в их мысленной форме. Они – мысленные сущности и поэтому только отчуждение чистого, т.е. абстрактного философского мышления. Поэтому все движение заканчивается абсолютным знанием. То, от чего отчуждены эти предметы и чему они противостоят с притязанием на действительность, – это именно абстрактное мышление. Философ – сам абстрактный образ отчужденного человека – делает себя масштабом отчужденного мира. Поэтому вся история отчуждения и все устранение отчуждения есть не что иное, как история производства абстрактного, т.е. абсолютного [XVII] {Здесь в рукописи авторская отсылка к стр. XIII} мышления, логического, спекулятивного мышления. Вследствие этого отчуждение, образующее собственный интерес этого отчуждения и снятия этого отчуждения, представляет собой у Гегеля противоположность между в-себе и для-себя, между сознанием и самосознанием, между объектом и субъектом, т.е. противоположность между абстрактным мышлением и чувственной действительностью, или действительной чувственностью, в пределах самой мысли. Все другие противоположности и движения этих противоположностей суть только видимость, оболочка, экзотерическая форма этих единственно интересных противоположностей, которые образуют смысл других, вульгарных противоположностей. В качестве полагаемой и подлежащей снятию сущности отчуждения здесь выступает не то, что человеческая сущность опредмечивается бесчеловечным образом, в противоположность самой себе, а то, что она опредмечивается в отличие от абстрактного мышления и в противоположность к нему.

[XVIII] Следовательно, присвоение сущностных сил человека, ставших предметами, притом чужими предметами, есть, во-первых, только такое присвоение, которое совершается в сознании, в чистом мышлении, т.е. в абстракции, есть присвоение этих предметов как мыслей и движений мыслей; поэтому уже в "Феноменологии" – несмотря на ее решительно отрицательный и критический вид и несмотря на действительно содержащуюся в ней, часто далеко упреждающую позднейшее развитие, критику, – уже заключен в скрытом виде, в качестве зародыша, потенции, тайны, некритический позитивизм и столь же некритический идеализм позднейших гегелевских произведений, это философское разложение и восстановление наличной эмпирии. Во-вторых, требование возвращения предметного мира человеку – например, уразумение того, что чувственное сознание есть не абстрактно чувственное сознание, а человечески чувственное сознание, что религия, богатство и т.д. являются только отчужденной действительностью человеческого опредмечивания, отчужденной действительностью объективированных человеческих сущностных сил и что поэтому они являются только путем к истинно человеческой действительности, – это присвоение человеческих сущностных сил или уразумение этого процесса имеет поэтому у Гегеля такой вид, что чувственность, религия, государственная власть и т.д. являются духовными сущностями, ибо только дух есть истинная сущность человека, а истинная форма духа – это мыслящий дух, логический, спекулятивный дух. Человечность природы и природы, созданной историей, продуктов человека, обнаруживается в том, что они являются продуктами абстрактного духа и постольку, стало быть, духовными моментами, мысленными, сущностями. Поэтому "Феноменология" есть скрытая, еще неясная для самой себя и имеющая мистический вид критика; но поскольку она фиксирует отчуждение человека, – хотя человек выступает в ней только в виде духа, – постольку в ней заложены в скрытом виде все элементы критики, подготовленные и разработанные часто уже в форме, высоко поднимающейся над гегелевской точкой зрения. Отделы о "несчастном сознании", о "честном сознании", о борьбе "благородного и низменного сознания" и т.д. и т.д. содержат в себе – хотя еще в отчужденной форме – критические элементы целых областей, таких, как, например, религия, государство, гражданская жизнь и т.д. И подобно тому как сущность, предмет выступают у Гегеля как мысленные сущности, так и субъект есть всегда сознание или самосознание, или, вернее, предмет выступает только как абстрактное сознание, а человек только как самосознание. Поэтому различные выступающие в "Феноменологии" формы отчуждения являются только разными формами сознания и самосознания. Подобно тому как абстрактное сознание– в качестве какового рассматривается предмет – есть в себе только один из моментов самосознания, полагающего свои собственные различия, так и в качестве результата всего этого движения получается тождество самосознания с сознанием, абсолютное знание, или такое движение абстрактного мышления, которое направлено уже не вовне, а совершается уже только внутри самого себя, т.е. в качестве результата получается диалектика чистой мысли {В рукописи имеется авторская оговорка: продолжение см. на стр. XXII, однако такой страницы в рукописи нет}. [XVIII]

[XXIII] {Здесь в рукописи авторская отсылка к стр. XVIII} Величие гегелевской "Феноменологии" и ее конечного результата – диалектики отрицательности как движущего и порождающего принципа – заключается, следовательно, в том, что Гегель рассматривает самопорождение человека как процесс, рассматривает опредмечивание как распредмечивание, как отчуждение и снятие этого отчуждения, в том, что он, стало быть, ухватывает сущность труда и понимает предметного человека, истинного, потому что действительного, человека как результат его собственного труда. Действительное, деятельное отношение человека к себе как к родовому существу, или проявление им себя на деле как действительного родового существа, т.е. как человеческого существа, возможно только тем путем, что человек действительно извлекает из себя все свои родовые силы (что опять-таки возможно лишь посредством совокупной деятельности человечества, лишь как результат истории) и относится к ним как к предметам, а это опять-таки возможно сперва только в форме отчуждения.

Односторонность и ограниченность Гегеля мы подробно покажем на примере заключительной главы "Феноменологии" об абсолютном знании; эта глава содержит в виде сжатого резюме как дух "Феноменологии", ее отношение к спекулятивной диалектике, так и понимание Гегелем их обеих и их взаимоотношения.

Предварительно мы заметим еще лишь следующее. Гегель стоит на точке зрения современной политической экономии. Он рассматривает труд как сущность, как подтверждающую себя сущность человека; он видит только положительную сторону труда, но не отрицательную. Труд есть для-себя-становление человека в рамках отчуждения, или в качестве отчужденного человека. Гегель знает и признает только один вид труда, именно абстрактно-духовный труд. Таким образом, Гегель признает за сущность труда то, что вообще образует сущность философии, а именно – отчуждение знающего себя человека, или мыслящую себя отчужденную науку; он умеет поэтому, в противоположность предшествующей философии, собрать воедино ее отдельные моменты и представить свою философию как философию по преимуществу. То, что другие философы считали при рассмотрении отдельных моментов природы и человеческой жизни моментами самосознания, притом абстрактного самосознания, Гегель считает делом самой философии. Поэтому его наука абсолютна.

Перейдем теперь к нашему предмету.

Абсолютное знание. Последняя глава "Феноменологии".

Суть дела в том, что предмет сознания есть по Гегелю не что иное, как самосознание, или что предмет есть лишь опредмеченное самосознание, самосознание как предмет (приравнивание человека к самосознанию).

Поэтому речь идет о том, чтобы преодолеть предмет сознания. Предметность как таковая считается отчужденным, не соответствующим человеческой сущности (самосознанию) отношением человека. Поэтому обратное присвоение порождаемой как нечто чужое, под категорией отчуждения, предметной сущности человека имеет значение не только снятия отчуждения, но и снятия предметности, т.е. человек рассматривается как непредметное, спиритуалистическое существо.

Движение преодоления предмета сознания Гегель описывает следующим образом:

Предмет являет себя не только как возвращающийся в самость [das Selbst] (это по Гегелю – одностороннее, т.е. схватывающее лишь одну сторону, понимание этого движения). Человек приравнивается к самости. Но самость есть лишь абстрактно мыслимый и абстракцией порожденный человек. Человек есть самоустремленное [selbstisch] существо. Его глаз, его ухо и т.д. самоустремлены; каждая из его сущностных сил обладает в нем свойством самоустремленности. Но именно поэтому совершенно неверно говорить: самосознание обладает глазом, ухом, сущностной силой. Самосознание есть скорее качество человеческой природы, человеческого глаза и т.д., а не человеческая природа есть качество [XXIV] самосознания.

Абстрагированная и фиксированная в виде самостоятельного существа самость, это – человек как абстрактный эгоист, это – эгоизм, поднятый до своей чистой абстракции, до сферы мышления (ниже мы к этому вернемся).

Человеческая сущность, человек для Гегеля равнозначны самосознанию. Поэтому всякое отчуждение человеческой сущности для него – не что иное, как отчуждение самосознания. Отчуждение самосознания не рассматривается как выражение, как отражающееся в знании и мышлении выра7кение действительного отчуждения человеческой сущности. Напротив, действительное, являющееся реальным отчуждение есть по своему внутреннейшему скрытому – и раскрываемому только философией – существу не что иное, как проявление отчуждения подлинной человеческой сущности, самосознания. Поэтому наука, постигающая это, называется феноменологией. Поэтому всякое обратное присвоение отчужденной предметной сущности выступает как включение ее в самосознание: овладевающий своей сущностью человек есть только самосознание, овладевающее предметной сущностью. Поэтому возвращение предмета в самость и есть обратное присвоение предмета.

Всесторонне выраженное преодоление предмета сознания состоит, по Гегелю, в том,

1.                      что предмет как таковой представляется сознанию как исчезающий;

2.                      что отчуждение самосознания есть то, что полагает вещность;

3.                      что это отчуждение имеет не только отрицательное, но и положительное значение;

4.                      что оно имеет это значение не только для нас, или в себе, но и для самого сознания;

5.                      что для сознания отрицание предмета, или упразднение предметом самого себя, приобретает положительное значение благодаря тому (или оно сознает это ничтожество предмета благодаря тому), что оно отчуждает само себя, ибо в этом отчуждении оно полагает себя как предмет, или полагает предмет как само себя, в силу нераздельного единства для-себя-бытия;

6.                      с другой стороны, здесь заключен вместе с тем и второй момент, именно – что оно в такой же степени сняло и вобрало обратно в себя это отчуждение и эту предметность и, следовательно, в своем инобытии как таковом все же находится у себя;

7.                      это есть движение сознания, и в этом движении сознание есть совокупность своих моментов;

8.                      сознание должно было относиться к предмету тоже согласно совокупности своих определений и рассматривать его с точки зрения каждого из этих определений. Эта совокупность определений сознания делает предмет в себе духовной сущностью, а для сознания он поистине становится таковой благодаря постижению каждого отдельного определения предмета как самости, или благодаря вышеуказанному духовному отношению к ним.

К пункту 1-му. – То, что предмет как таковой представляется сознанию как исчезающий, это есть вышеупомянутое возвращение предмета в самость.

К пункту 2-му. – Отчуждение самосознания полагает вещность. Так как человек равнозначен самосознанию, то его отчужденная предметная сущность, или вещность (то, что есть для него предмет, а предметом поистине является для него только то, что есть для него существенный предмет, что, следовательно, есть его предметная сущность. Так как субъектом делается не действительный человек как таковой и, следовательно, не природа – ведь человек есть человеческая природа, – а только абстракция человека, самосознание, то вещность может быть только отчужденным самосознанием), тождественна с отчужденным самосознанием, и вещность положена этим отчуждением. Вполне естественно как то, что живое, природное, наделенное и одаренное предметными, т.е. материальными, сущностными силами существо обладает также действительными природными предметами своей сущности, так и то, что его самоотчуждение есть полагание некоторого действительного, но выступающего в форме внешности и, значит, не принадлежащего к его сущности и господствующего над ним предметного мира. В этом нет ничего непонятного и загадочного. Скорее, было бы загадочно обратное. Но столь же ясно и то, что самосознание посредством своего отчуждения может полагать только вещность, т.е. опять-таки только абстрактную вещь, вещь абстракции, а не действительную вещь. [XXVI] {При пагинации рукописи страница XXV Марксом не была обозначена} Далее ясно, что вещность не представляет поэтому ничего самостоятельного, существенного по отношению к самосознанию, а является только чистым созданием, чем-то полагаемым им и что это полагаемое, вместо того чтобы подтверждать само себя, ость только подтверждение акта полагания, закрепляющего на мгновение свою энергию в виде продукта и сообщающего ему для видимости, – но опять-таки только на мгновение, – роль самостоятельного, действительного предмета.

Когда действительный, телесный человек, стоящий на прочной, хорошо округленной земле, вбирающий в себя и излучающий из себя все природные силы, полагает благодаря своему отчуждению свои действительные, предметные сущностные силы как чужие предметы, то не полагание есть субъект: им является субъективность предметных сущностных сил, действие которых должно поэтому быть тоже предметным. Предметное существо действует предметным образом, и оно не действовало бы предметным образом, если бы предметное не заключалось в его существенном определении. Оно только потому творит или полагает предметы, что само оно полагается предметами и что оно с самого начала есть природа. Таким образом, дело обстоит не так, что оно в акте полагания переходит от своей "чистой деятельности" к творению предмета, а так, что его предметный продукт только подтверждает его предметную деятельность, его деятельность как деятельность предметного природного существа.

Мы видим здесь, что последовательно проведенный натурализм или гуманизм отличается как от идеализма, так и от материализма, являясь вместе с тем объединяющей их обоих истиной. Мы видим в то же время, что только натурализм способен понять акт всемирной истории.

Человек является непосредственно природным существом. В качестве природного существа, притом живого природного существа, он, с одной стороны, наделен природными силами, жизненными силами, являясь деятельным природным существом; эти силы существуют в нем в виде задатков и способностей, в виде влечений; а с другой стороны, в качестве природного, телесного, чувственного, предметного существа он, подобно животным и растениям, является страдающим, обусловленным и ограниченным существом, т.е. предметы его влечений существуют вне его, как не зависящие от него предметы; но эти предметы суть предметы его потребностей; это – необходимые, существенные для проявления и утверждения его сущностных сил предметы. То, что человек есть телесное, обладающее природными силами, живое, действительное, чувственное, предметное существо, означает, что предметом своей сущности, своего проявления жизни он имеет действительные, чувственные предметы, или что он может проявить свою жизнь только на действительных, чувственных предметах. Быть предметным, природным, чувственным – это все равно, что иметь вне себя предмет, природу, чувство или быть самому предметом, природой, чувством для какого-нибудь третьего существа. Голод есть естественная потребность; поэтому для своего удовлетворения и утоления он нуждается в природе вне его, в предмете вне его. Голод – это признанная потребность много тела в некотором предмете, существующем вне моего тела и необходимом для его восполнения и для проявления его сущности. Солнце есть предмет растения, необходимый для него, утверждающий его жизнь предмет, подобно тому как растение есть предмет солнца в качестве обнаружения животворной силы солнца, его предметной сущностной силы.

Существо, не имеющее вне себя своей природы, не есть природное существо, оно не принимает участия в жизни природы. Существо, не имеющее никакого предмета вне себя, не есть предметное существо. Существо, не являющееся само предметом для третьего существа, не имеет своим предметом никакого существа, т.е. не ведет себя предметным образом, его бытие не есть нечто предметное.

[XXVII] Непредметное существо есть невозможное, нелепое существо [Unwesen].

Представьте себе такое существо, которое и само не есть предмет и не имеет предмета. Подобное существо было бы, во-первых, единственным существом, вне его не существовало бы никакого существа, оно существовало бы одиноко, одно. Ибо, как только я приму, что вне меня имеются предметы, что я существую не один, мне придется признать, что я – нечто другое, некая другая действительность, чем предмет вне меня. Стало быть, для этого третьего предмета я – другая действительность, чем он, т.е. я – его предмет. Таким образом, существо, не являющееся предметом другого существа, предполагает, что не существует ни одного предметного существа. Как только я имею какой-нибудь предмет, этот предмет имеет меня своим предметом. А непредметное существо, это – недействительное, нечувственное, только мыслимое, т. с. только воображаемое существо, продукт абстракции. Быть чувственным, т. е. быть действительным, это значит быть предметом чувства, быть чувственным предметом, т.е. иметь вне себя чувственные предметы, предметы своей чувственности. Быть чувственным значит быть страдающим.

Поэтому человек как предметное, чувственное существо есть страдающее существо; а так как это существо ощущает свое страдание, то оно есть существо, обладающее страстью. Страсть – это энергично стремящаяся к своему предмету сущностная сила человека.

<Но человек – не только природное существо, он есть человеческое природное существо, т.е. существующее для самого себя существо и потому родовое существо. Он должен проявить и утвердить себя как родовое существо и в своем бытии и в своем знании. Таким образом, подобно тому как человеческие предметы не являются природными предметами в том виде, как эти последние непосредственно даны в природе, так и человеческое чувство, как оно есть непосредственно, в своей непосредственной предметности, не есть человеческая чувственность, человеческая предметность. Ни природа в объективном смысле, ни природа в субъективном смысле непосредственно не дана человеческому существу адекватным образом.> И подобно тому как все природное должно возникнуть, так и человек имеет свой акт возникновения, историю, которая, однако, отражается в его сознании и потому в качестве акта возникновения является сознательно снимающим себя актом возникновения. История есть истинная естественная история человека. – (К этому надо еще вернуться.)

В-третьих, так как это полагание вещности есть само только видимость, такой акт, который противоречит сущности чистой деятельности, то оно должно быть снова снято, а вещность должна подвергнуться отрицанию.

К пунктам 3, 4, 5, 6-му. – 3) Это отчуждение сознания имеет не только отрицательное, но и положительное значение, и 4) оно имеет это положительное значение не только для нас, или в себе, но и для него самого, для сознания. 5) Для сознания отрицание предмета, или упразднение предметом самого себя, приобретает положительное значение благодаря тому (или оно сознает это ничтожество предмета благодаря тому), что оно отчуждает само себя, ибо в этом отчуждении оно знает себя как предмет, или предмет как само себя, в силу нераздельного единства для-себя-бытия. 6) С другой стороны, здесь заключен вместе с тем и второй момент, именно – что оно в такой же степени сняло и вобрало обратно в себя это отчуждение и эту предметность и, следовательно, в своем инобытии как таковом все же находится у себя.

Мы уже видели, что присвоение отчужденной предметной сущности, или упразднение предметности, выступающей под определением отчуждения, – которое должно развиваться от безразличной чуждости до действительного враждебного отчуждения, – имеет для Гегеля вместе с тем, или даже главным образом, значение упразднения самой предметности, ибо для самосознания предосудительным моментом и отчуждением является не этот определенный характер предмета, а самый его предметный характер. Поэтому предмет есть нечто отрицательное, само себя упраздняющее, есть ничтожество. Это ничтожество предмета имеет для сознания не только отрицательное, но и положительное значение, ибо ничтожество предмета есть именно самоутверждение непредметности, [XXVIII] абстракции, его самого. Для самого сознания ничтожество предмета имеет положительное значение потому, что оно знает это ничтожество, предметную сущность, как свое самоотчуждение, знает, что это ничтожество существует только благодаря его самоотчуждению...

Способ, каким существует сознание и каким нечто существует для него, это – знание. Знание есть его единственный акт. Поэтому нечто возникает для сознания постольку, поскольку оно знает это нечто. Знание есть его единственное предметное отношение. – Сознание знает ничтожество предмета, т.е. неотличимость предмета от него, небытие предмета для него, благодаря тому, что оно знает, что предмет есть его самоотчуждение, т.е. оно знает себя (знание как предмет) благодаря тому, что предмет есть только видимость предмета, некое марево, а по своей сущности есть не что иное, как само знание, которое противопоставляет себя самому себе и поэтому противопоставило себе ничтожество, нечто не имеющее никакой предметности вне знания; иначе говоря, знание знает, что, когда оно относится к какому-нибудь предмету, оно только находится вне себя, отчуждается от себя, что оно само принимает для себя вид предмета, или что то, что представляется ему как предмет, есть лишь оно само.

С другой стороны, по словам Гегеля, здесь имеется в то же время и другой момент, именно – что самосознание в такой же степени сняло и вобрало в себя обратно это отчуждение и эту предметность и, следовательно, в своем инобытии как таковом все же находится у себя.

В этом рассуждении мы имеем собранными воедино все иллюзии спекуляции.

Во-первых: в своем инобытии как таковом сознание, самосознание находится у себя. Поэтому оно, или, – если мы абстрагируемся здесь от гегелевской абстракции и вместо самосознания поставим самосознательного человека, – поэтому он в своем инобытии как таковом находится у себя. В этом заключено, во-первых, то, что сознание, т.е. знание как знание, мышление как мышление, выдает себя непосредственно за другое себя самого, за чувственность, действительность, жизнь, – мышление, превосходящее себя в мышлении (Фейербах). Эта сторона заключена здесь постольку, поскольку сознание, трактуемое только как сознание, усматривает предосудительную для себя помеху не в отчужденной предметности, а в предметности как таковой.

Во-вторых, здесь заключено то, что поскольку самосознательный человек познал как самоотчуждение и снял духовный мир – или всеобщее духовное бытие своего мира, – он все же снова утверждает его в этом отчужденном виде, выдает его за свое истинное бытие, восстанавливает его, уверяет, что он в своем инобытии как таковом находится у самого себя; следовательно, после снятия, например, религии, после признания в религии продукта самоотчуждения он все же считает себя подтвержденным в религии как религии. Здесь заключается корень ложного позитивизма Гегеля, или его лишь мнимого критицизма, – то, что Фейербах называет полаганием, отрицанием и восстановлением религии или теологии, но что следует рассматривать в более общем виде. Таким образом, разум находится у самого себя в неразумии как неразумии. Человек, понявший, что в праве, политике и т.д. он ведет отчужденную жизнь, ведет в этой отчужденной жизни как таковой свою истинную человеческую жизнь. Таким образом, истинным знанием и истинной жизнью оказывается самополагание, самоутверждение в противоречии с самим собой, в противоречии как с знанием, так и с сущностью предмета.

Таким образом, теперь не может уже быть и речи о том, что Гегель просто приспосабливался к религии, к государству и т.д., так как эта ложь есть ложь его принципа.

[XXIX] Если я знаю, что религия есть отчужденное человеческое самосознание, то я знаю, стало быть, что в ней, как в религии, утверждается не мое самосознание, а мое отчужденное самосознание. Значит, я знаю, что мое, принадлежащее самому себе, своей сущности, самосознание утверждается но в религии, а, напротив, в уничтоженной, упраздненной религии.

Поэтому у Гегеля отрицание отрицания не есть утверждение истинной сущности посредством отрицания мнимой сущности, а представляет собой утверждение мнимой или отчужденной от себя сущности в ее отрицании, или отрицание этой мнимой сущности как предметной, находящейся вне человека и независящей от него сущности и превращение ее в субъект.

Поэтому своеобразную роль играет у него снятие, в котором соединены как отрицание, так и сохранение, утверждение.

Так, например, в гегелевской философии права снятое частное право равняется морали, снятая мораль равняется семье, снятая семья равняется гражданскому обществу, снятое гражданское общество равняется государству, снятое государство равняется всемирной истории. В реальной действительности частное право, мораль, семья, гражданское общество, государство и т.д. продолжают существовать по-прежнему, они только стали моментами, формами существования и наличного бытия человека, которые не имеют силы изолированно друг от друга, отменяют друг друга, порождают друг друга и т.д. Моменты движения.

В их действительном существовании эта их подвижная сущность скрыта. Она обнаруживается, раскрывается впервые только в мышлении, в философии, и поэтому мое истинное религиозное бытие есть мое бытие в философии религии, мое истинное политическое бытие есть мое бытие в философии религии, мое истинное природное бытие есть мое бытие в философии природы, мое истинное художественное бытие есть мое бытие в философии искусства, мое истинное человеческое бытие есть мое бытие в философии. Таким же образом истинное существование религии, государства, природы, искусства, это – философия религии, философия природы, философия государства, философия искусства. Но если истинным бытием религии является для меня только философия религии и т.д., то я поистине религиозен лишь в качестве философа религии и таким образом я отрицаю действительную религиозность и действительно религиозного человека. Однако в то же время я их и утверждаю, отчасти в рамках моего собственного бытия или и рамках того чужого бытия, которое я им противопоставляю (ибо это есть лишь философское выражение их самих), отчасти же в их собственной первоначальной форме, ибо я считаю их только кажущимся инобытием, аллегориями, скрытыми под чувственными оболочками формами их собственного истинного, т.е. моего философского бытия.

Точно таким же образом снятое качество равняется количеству, снятое количество равняется мере, снятая мера равняется сущности, снятая сущность равняется явлению, снятое явление равняется действительности, снятая действительность равняется понятию, снятое понятие равняется объективности, снятая объективность равняется абсолютной идее, снятая абсолютная идея равняется природе, снятая природа равняется субъективному духу, снятый субъективный дух равняется нравственному, объективному духу, снятый нравственный дух равняется искусству, снятое искусство равняется религии, снятая религия равняется абсолютному знанию.

С одной стороны, это снятие есть снятие мысленной сущности и, значит, мысленная частная собственность снимается в мысленную идею морали. А так как мышление воображает себе, что оно непосредственно есть другое себя самого, а именно чувственная действительность, так как оно, стало быть, считает свое действие также и чувственным действительным действием, то это мысленное снимание, оставляющее в действительности нетронутым свой предмет, полагает, что оно его действительно преодолело; а с другой стороны, так как этот предмет стал теперь для мышления мысленным моментом, то он представляется ему также и в своей действительности самоутверждением его самого, самосознания, абстракции.

[XXX] Поэтому, с одной стороны, то бытие, которое Гегель снимает, переводя его в философию, не есть вовсе действительная религия, государство, природа, а религия в том ее виде, в каком она сама уже является предметом знания, – догматика; то же самое относится к юриспруденции, к науке о государстве, к естествознанию. Таким образом, с одной стороны, Гегель занимает такую позицию, которая является противоположностью как к действительной сущности, так и к непосредственной, нефилософской науке, или к нефилософским понятиям об этой сущности. Поэтому он противоречит их ходячим понятиям.

С другой стороны, религиозный и т.д. человек может найти себе у Гегеля свое последнее утверждение.

Теперь следует рассмотреть – в рамках категории отчуждения – положительные моменты гегелевской диалектики.

а) Снятие как предметное движение, которое вбирает в себя обратно отчуждение. Это – выраженная в рамках отчуждения идея о присвоении предметной сущности путем снятия ее отчуждения; это – отчужденное усмотрение действительного опредмечивания человека, действительного присвоения им своей предметной сущности путем уничтожения отчужденного определения предметного мира, путем его снятия в его отчужденном бытии, подобно тому как атеизм, в качестве снятия бога, означает становление теоретического гуманизма, а коммунизм, к качестве снятия частной собственности, означает требование действительно человеческой жизни, как неотъемлемой собственности человека, означает становление практического гуманизма; другими словами, атеизм есть гуманизм, опосредствованный с самим собой путем снятия религии, а коммунизм – гуманизм, опосредствованный с самим собой путем снятия частной собственности. Только путем снятия этого опосредствования, – являющегося, однако, необходимой предпосылкой, – возникает положительно начинающий с самого себя, положительный гуманизм.

Но атеизм, коммунизм, это – вовсе не бегство, не абстракция, не утрата порожденного человеком предметного мира, не утрата принявших предметную форму сущностных сил человека, не возвращающаяся к противоестественной, неразвитой простоте нищета. Они, наоборот, впервые представляют собой действительное становление, действительно для человека возникшее осуществление его сущности, осуществление его сущности как чего-то действительного.

Таким образом, Гегель, рассматривая – хотя опять-таки и отчужденной форме – положительный смысл отнесенного к самому себе отрицания, рассматривает вместе с тем самоотчуждение человека, отчуждение его сущности, его распредмечивание и деградацию – как самоприобретение, проявление сущности, опредмечивание, реализацию. Короче говоря, он рассматривает – в рамках абстракции – труд как акт самопорождения человека, отношение к себе как к чужой сущности и осуществление себя как чужого существа – как становящееся родовое сознание а становящуюся родовую жизнь.

b) Но у Гегеля – помимо или, вернее, как следствие уже описанного выше извращения понятий – этот акт, во-первых, носит только формальный характер, потому что он абстрактен, потому что человеческая сущность сама признается только как абстрактная мыслящая сущность, как самосознание, а

во-вторых, так как эта точка зрения формальна и абстрактна, то снятие отчуждения становится утверждением отчуждения, иначе говоря, для Гегеля вышеупомянутое движение самопорождения, самоопредмечивания как самоотчуждения есть абсолютное и поэтому последнее, имеющее целью самое себя, успокоившееся в себе и дошедшее до своей сущности человеческое проявление жизни.

Поэтому это движение в его абстрактной [XXXI] форме, как диалектика, рассматривается как истинно человеческая жизнь; а так как оно все же абстракция, отчуждение человеческой жизни, то оно рассматривается как божественный процесс, но как божественный процесс человека, процесс, который проделывает его отличная от него, абстрактная, чистая, абсолютная сущность.

В-третьих, этот процесс должен иметь носителя, субъекта; но субъект возникает лишь как результат; поэтому этот результат – знающий себя как абсолютное самосознание субъект – есть бог, абсолютный дух, знающая себя и осуществляющая себя идея. Действительный человек и действительная природа становятся просто предикатами, символами этого скрытого недействительного человека и этой недействительной природы. Поэтому отношение между субъектом и предикатом абсолютно извращено: это – мистический субъект-объект, или перекрывающая объект субъективность, абсолютный субъект как процесс, как отчуждающий себя и возвращающийся к себе из этого отчуждения и в то же время вбирающий его обратно в себя субъект, и субъект как этот процесс; это – чистое, безостановочное кружение в самом себе.

К пункту первому: формальное и абстрактное понимание акта самопорождения или самоопредмечивания человека.

Так как Гегель приравнивает человека к самосознанию, то отчужденный предмет человека, его отчужденная сущностная действительность есть не что иное, как сознание отчуждения, всего лишь мысль об отчуждении, его абстрактное и потому бессодержательное и недействительное выражение – отрицание. Поэтому и снятие отчуждения есть тоже не что иное, как абстрактное, бессодержательное снятие этой бессодержательной абстракции – отрицание отрицания. Поэтому содержательная, живая, чувственная, конкретная деятельность самоопредмечивания становится всего лишь абстракцией этой деятельности – абсолютной отрицательностью, абстракцией, которая в свою очередь фиксируется как таковая и мыслится как самостоятельная деятельность, как просто деятельность. Так как эта так называемая отрицательность есть не что иное, как абстрактная, бессодержательная форма вышеуказанного действительного живого акта, то и содержание ее может быть только формальным, полученным путем абстрагирования от всякого содержания. Поэтому это – всеобщие, абстрактные, присущие всякому содержанию и вследствие этого одновременно и безразличные ко всякому содержанию и именно потому имеющие силу для всякого содержания формы абстракции, формы мышления, логические категории, оторванные от действительного духа и от действительной природы. (Ниже мы разберем логическое содержание абсолютной отрицательности.)

Положительная сторона сделанного здесь Гегелем в его спекулятивной логике заключается в том, что определенные понятия, всеобщие неподвижные формы мышления представляют собой в их самостоятельности по отношению к природе ч духу необходимый результат всеобщего отчуждения человеческой сущности, а значит и человеческого мышления, и что Гегель поэтому изобразил их как моменты процесса абстракции и представил как связное целое. Так, например, снятое бытие есть сущность, снятая сущность – понятие, снятое понятие... абсолютная идея. Ну а что такое абсолютная идея? Она, в свою очередь, опять-таки снимает самое себя, если она не хочет опять проделать сначала весь акт абстракции и довольствоваться тем, чтобы быть совокупностью абстракций или постигающей себя абстракцией. Но абстракция, постигающая себя как абстракцию, знает, что она есть ничто; она должна отказаться от себя, абстракции, и этим путем она приходит к такой сущности, которая является ее прямой противоположностью, к природе. Таким образом, вся логика является доказательством того, что абстрактное мышление само по себе есть ничто, что абсолютная идея сама по себе есть ничто, что только природа есть нечто.

[XXXII] Абсолютная идея, абстрактная идея, которая,

 

"рассматриваемая со стороны своего единства с собою, есть созерцание" ("Энциклопедия" Гегеля. Издание третье, стр. 222), которая "в своей абсолютной истине решается свободно отпустить из самой себя момент своей особенности, или первого определения и инобытия, непосредственную идею как свое отражение, т.е. решается из самой себя свободно отпустить себя в качестве природы" (там же),

 

вся эта столь странно и причудливо ведущая себя идея, заставившая гегельянцев так страшно ломать себе голову, есть не что иное, как абстракция – т.е. абстрактный мыслитель, – которая, умудренная опытом и уяснив себе свою собственную истинную суть, решается, под некоторыми – ложными и тоже еще абстрактными – условиями, отказаться от себя и поставить на место своего у-себя-бытпя (в силу которого она есть ничто), на место своей всеобщности и неопределенности свое инобытие, т.е. особенное, определенное; решается свободно отпустить из самой себя природу, скрывавшуюся в ней только в качестве абстракции, в качестве мысленной вещи, т.е. покинуть абстракцию и взглянуть, наконец, на свободную от нее природу. Абстрактная идея, становящаяся непосредственно созерцанием, есть не что иное, как такое абстрактное мышление, которое отказывается от себя и решается стать созерцанием. Весь этот переход от логики к философии природы есть не что иное, как столь трудный для абстрактного мыслителя и поэтому столь фантастически описываемый им переход от абстрагирования к созерцанию. Мистическое чувство, которое гонит философа из области абстрактного мышления в сферу созерцания, это – скука, тоска по содержанию.

(Отчужденный от самого себя человек, это также – отчужденный от своей сущности, т.е. от своей природной и человеческой сущности, мыслитель. Поэтому его мысли, это – какие-то застывшие духи, обитающие вне природы и вне человека. Гегель собрал воедино и запер в своей "Логике" всех этих застывших духов, рассматривая каждого из них сперва как отрицание, т.е. как отчуждение человеческого мышления, а затем как отрицание отрицания, т.е. как снятие этого отчуждения, как действительное проявление человеческого мышления; но находясь еще в плену отчуждения, само это отрицание отрицания есть отчасти восстановление первоначальных застывших духов в их отчуждении, отчасти остановка на последнем акте, отнесение себя к самому себе в отчуждении, как истинном бытии этих застывших духов {Т.е. Гегель на место этих застывших абстракций ставит кружащийся в самом себе акт абстракции; благодаря этому он смог указать источник всех этих, принадлежащих по своему первоначальному происхождению отдельным философам, ненадлежащих понятий, смог охватить их единым взглядом и создать, в качестве предмета критики, вместо какой-нибудь одной определенной абстракции абстракцию исчерпывающего, всеобъемлющего типа. (Мы позже увидим, почему Гегель отделяет мышление от субъекта; но и теперь уже ясно, что если нет человека, то и проявление его сущности не может быть человеческим, а потому и мышление не могло рассматриваться в качестве проявления сущности человека как человеческого и природного, наделенного глазами, ушами и т.д., живущего в обществе, в мире и природе, субъекта}; отчасти же, поскольку эта абстракция постигает самое себя и испытывает бесконечную скуку от самой себя, отказ от абстрактного, только в мышлении движущегося мышления, существующего без глаз, без зубов, без ушей, без всего, выступает у Гегеля как решение признать в качестве сущности природу и отдаться созерцанию.)

[XXXIII] Но и природа, взятая абстрактно, изолированно, фиксированная в оторванности от человека, есть для человека ничто. Само собой понятно, что абстрактный мыслитель, решившийся перейти к созерцанию, созерцает природу абстрактно. Подобно тому как прежде природа была заперта мыслителем в его для него самого таинственной и загадочной форме абсолютной идеи, мысленной вещи, абстракции, так и теперь, когда он ее выпустил из самого себя, он на самом деле выпустил из себя только эту абстрактную природу, только голую абстракцию природы, однако с тем значением, что она есть инобытие мысли, действительная, созерцаемая, отличная от абстрактного мышления природа. Или, – если говорить человеческим языком, – созерцая природу, абстрактный мыслитель узнает, что те сущности, относительно которых он в божественной диалектике думал, что он их создает из ничего, из чистой абстракции, как чистые продукты в самой себе вращающейся и нигде не заглядывающей в реальную действительность мыслительной работы, суть не что иное, как абстракции определений природы. Таким образом, вся природа является для него только повторением, в чувственной, внешней форме логических абстракций. Он снова анализирует ее и эти абстракции. Таким образом, его созерцание природы есть лишь акт утверждения его абстрагирования от созерцания природы, есть лишь сознательно повторяемый им процесс порождения его абстракций. Так, например, время равняется отрицательности, отнесенной к самой себе (цит. соч., стр. 238). Снятому становлению как наличному бытию соответствует в природной форме снятое движение как материи. Свет есть природная форма рефлексии в себя. Тело в качестве луны и кометы, это – природная форма той противоположности, которая, согласно "Логике", есть, с одной стороны, покоящееся на самом себе положительное, а с другой стороны, покоящееся на самом себе отрицательное. Земля есть природная форма логического основания как отрицательного единства противоположностей и т.д.

Природа как природа, т.е. поскольку она еще отличается чувственно от этого тайного, скрытого в ней смысла, природа, отделенная, отличная от этих абстракций, есть ничто, обнаруживающее себя как ничто. Она бессмысленна или имеет только смысл внешности, которая должна быть снята.

 

"В точке зрения конечной телеологии заключается та правильная предпосылка, что природа не содержит абсолютной цели в самой себе" (стр. 225).

 

Ее цель состоит в утверждении абстракции.

 

"Природа получилась как идея в форме инобытия. Так как идея, таким образом, выступает здесь как отрицание самой себя, или как внешняя себе, то дело обстоит не так, что природа является внешней только в относительном смысле, по отношению к этой идее, а так, что внешность составляет то определение, в котором идея выступает как природа" (стр. 227).

 

Внешность следует понимать здесь не как проявляющуюся вовне и открывающуюся для света, для чувственного человека чувственность; внешность надо здесь понимать в смысле отчуждения, в смысле недостатка, порока, которого не должно быть. Ибо истинное все еще есть идея. Природа есть только форма ее инобытия. А так как абстрактное мышление есть сущность, то то, что внешне по отношению к нему, есть по самой сущности своей нечто лишь внешнее. Абстрактный мыслитель признает, что сущностью природы является чувственность, внешность в противоположность внутри себя движущемуся мышлению. Но вместе с тем он выражает эту противоположность таким образом, что эта внешность природы, ее противоположность мышлению есть ее недостаток, что, поскольку она отличается от абстракции, она есть несовершенное существо. [XXXIV] Существо, несовершенное не только для меня, не только с моей точки зрения, а несовершенное в самом себе, имеет вне себя нечто такое, чего ему недостает, т.е. его сущность есть что-то иное, чем оно само. Поэтому для абстрактного мыслителя природа должна снять самое себя, ибо он уже положил ее как потенциально снятую сущность.

 

"Для нас дух имеет своей предпосылкой природу, будучи сам ее истиной, а значит и чем-то абсолютно первичным по отношению к ней. Природа исчезла в этой истине, и дух получился как достигшая своего для-себя-бытия идея, объектом которая, а в то же время и субъектом, является понятие. Это тождество есть абсолютная отрицательность, потому что в природе понятие имеет свою полную внешнюю объективность, но теперь это его отчуждение снято, и оно, понятие, в этом отчуждении стало для себя тождественным с самим собой. Таким образом, оно есть это тождество только в качестве возвращения из природы" (стр. 392).

"Откровение, которое, в качестве абстрактной идеи, есть непосредственный переход к природе, ее становление, есть, в качестве откровения свободного духа, полагание им природы как своего мира, – полагание, которое, в качестве рефлексии, есть в то же время предполагание мира как самостоятельной природы. Откровение в понятии есть сотворение духом природы как своего бытия, в котором он дает себе утверждение и истину своей свободы. – Абсолютное есть дух; это есть высшее определение абсолютного". [XXXIV]