К. Маркс. КОНСПЕКТ КНИГИ ДЖЕМСА МИЛЛЯ «ОСНОВЫ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ»
I. О ПРОИЗВОДСТВЕ
[XVIII] «Для существования труда необходимо известное количество пищи и всех других предметов, используемых людьми, которые работают» (стр. 8). «Так как вообще люди не могут выполнять большое количество различных операций с такой же скоростью и сноровкой, с какой они, благодаря приобретенному опыту, способны выполнять небольшое количество их, всегда бывает выгодно ограничить, насколько это возможно, количество операций, выполнение которых доверяется каждому индивидууму» (стр. 11).
«Чтобы с наибольшей выгодой обеспечить разделение труда и распределение сил людей и машин, в большинстве случаев необходимо вести производство в крупном масштабе, или, иными словами, производить богатства большими массами. Именно эта выгода обусловливает возникновение крупных фабрик» (там же).
II. О РАСПРЕДЕЛЕНИИ
1) ОБ АРЕНДНОЙ ПЛАТЕ ЗА ЗЕМЛЮ ИЛИ О ЗЕМЕЛЬНОЙ РЕНТЕ
«Земля имеет различные степени плодородия. Есть тип почвы, который можно рассматривать как ничего не производящий» (стр. 15). «В ряду степеней плодородия между этим типом почвы и самой плодородной землей располагаются земли промежуточных, переходных степеней плодородия» (стр. 16). «Самые плодородные земли не приносят с той же самой легкостью все то, что они способны произвести. Например, участок земли может приносить ежегодно 10 квартеров зерна или в 2 и 3 раза больше. Однако он дает первые 10 квартеров благодаря вложению определенного количества труда, а следующие 10 — благодаря вложению большего количества труда и так далее, причем производство каждого следующего десятка квартеров требует больших издержек, чем производство предыдущего десятка» (стр. 16—17). «Пока вся совокупность лучших земель не введена в обработку и в ее обработку не вложено определенное количество капитала, весь капитал, применяемый в земледелии, приносит одинаковый продукт. Однако всякий раз, по достижении определенного этапа ни одно дополнительное вложение капитала не может быть произведено на той же самой земле без некоторого соответственного уменьшения дополнительного продукта. Поэтому во всякой стране, после того как на земле получено некоторое количество зерна, можно получить большее количество зерна только с соответственно большими издержками» (стр. [17] — 18). «Когда та часть капитала, которая приносит этот уменьшенный продукт, требуется для земледелия, ее можно применить одним из двух способов: либо на земле второй степени плодородия, которая впервые вводится в обработку, либо на земле первой степени плодородия, на которой уже применялся весь тот капитал и который может быть применен на ней без уменьшения продукта. Будет ли капитал применен теперь на земле второй степени плодородия или на земле первой степени плодородия — это зависит в каждом случае от характера и качества обеих земель. Если тот же самый капитал, будучи применен на лучшей земле, приносит только 8 квартеров, а будучи применен на земле второй степени плодородия, приносит 9 квартеров, то он будет применен на этой последней, и наоборот» (стр. 18-19).
«Пока земля ничего не производит, ее не стоит
приобретать. Пока только некоторая часть лучшей земли требуется для введения в
обработку, вся та земля, которая не обрабатывается, не производит ничего, т. е.
не имеет стоимости. Эта последняя часть земли остается поэтому без
собственника, и тот, кто возьмется сделать ее производительной, может
превратить ее в свою собственность. В течение этого времени земля не приносит
ренты», т. е. имеет место оплата не производительной силы земли, а
только процента, прибыли капитала, применяемого для распашки этой земли
(стр. 19—20). «Однако приходит время, когда становится необходимым прибегнуть к
обработке второсортной земли или к применению дополнительного капитала на земле
первого сорта», и, если капитал, примененный на второсортной земле, приносит 8
квартеров, а капитал, примененный дополнительно на земле № 1, приносит 10, то
тот, кто применяет этот капитал, может платить 2 квартера за получение
разрешения возделывать землю №1: «этот платеж составляет земельную ренту, плату
за аренду земли» (стр. 20—21). «Следовательно, земельная рента увеличивается в
такой пропорции, в какой уменьшается эффективность последовательно применяемого
на земле капитала» (стр. 21). «Если население возросло до такого уровня, при
котором возделываются все земли второго сорта и оказывается необходимым
прибегнуть к обработке земель третьего сорта, которые производят вместо 8
квартеров только 6» (то же самое происходит при применении дополнительного
капитала, приносящего меньший продукт на лучших землях), то земля №2 приносит
ренту в 2 квартера, а земля №1 — в 4 квартера (стр. [21]—22). «Следовательно,
если капитал применяется либо на землях различных степеней плодородия, либо
последовательными порциями на той же самой земле, то одни части применяемого
таким образом капитала дают больший продукт, чем другие. Те части, которые дают
меньше всего, дают все, что необходимо для возмещения и вознаграждения
капиталиста. Капиталист не получит больше, чем это справедливое вознаграждение,
за каждое новое вложение капитала, которое он делает, потому что в этом ему
воспрепятствует конкуренция других владельцев капитала. Собственник земли может
присвоить себе всю ту часть продукта, которую земля приносит сверх этого
вознаграждения. Таким образом, земельная рента составляет разницу между продуктом,
приносимым той частью капитала, которая применяется с наименьшей
эффективностью, и тем продуктом, который приносят все другие части капитала,
применяемые с большей эффективностью» (стр. [22]—23). Практическому противоречию
(см. Сэй и т. д.), состоящему в том, что в цивилизованной стране земельная
рента
выплачивается с каждого участка земли, Сэй противопоставляет то обстоятельство,
что даже на плодородной земле плата за аренду земли, земельная рента,
вычисляется из избытка совокупного продукта различных капиталов, применяемых на
этой земле, над процентами и прибылями этих капиталов. Но кроме того, арендатор
применяет и может применять такое количество капитала, которое дает ему только
обычную прибыль на капитал, но не приносит ничего для уплаты земельной ренты
(стр. 30— 31).
[XIX] 2) О ЗАРАБОТНОЙ ПЛАТЕ
«Производство есть результат труда; но труд получает от капитала сырье, которое он обрабатывает, и машины, которые помогают ему в этом, или, строго говоря, труд получает от капитала такие предметы, которые представляют собой сам капитал» (стр. 32). В цивилизованном обществе «рабочий и капиталист суть два равных лица» (стр. 32—33). «Вместо того чтобы дожидаться, пока продукты будут произведены и их стоимость будет реализована, нашли более удобным для рабочих выплачивать им их долю авансом. Заработная плата является той формой, которую нашли подходящей для получения ими их доли. После того как та доля продуктов, которая причитается рабочему, полностью им получена в форме заработной платы, продукты эти принадлежат исключительно капиталисту, так как он фактически купил долю рабочего и уплатил ему за нее авансом» (стр. [33]—34).
§ 1) «В какой пропорции продукты делятся между рабочим и капиталистом», или какая пропорция регулирует уровень заработной платы? (стр. 34). «Определение долей рабочего и капиталиста есть предмет торговой сделки, торга между ними. Всякая свободная торговая сделка регулируется конкуренцией, и условия торга меняются в зависимости от изменения соотношения между спросом и предложением» (стр. 34—35). «Предположим, что имеется определенное число капиталистов и определенное число рабочих. Пропорция, в какой они делят продукт, допустим, каким-либо образом определена». Если возросло число рабочих без увеличения массы капиталов, то прибавившаяся часть рабочих «должна попытаться вытеснить ранее занятую часть. Она может добиться этого только предложением своего труда за более низкое вознаграждение. Уровень заработной платы в этом случае с необходимостью понижается» (стр. 35— 36). «Предположим, наоборот, что число рабочих остается неизменным, а масса капиталов увеличивается. Капиталисты обладают большим количеством средств для применения труда, добавочным капиталом, из которого они хотят извлечь прибыль. Но для этого нужен прирост числа рабочих. Однако все эти рабочие заняты другими хозяевами и, чтобы привлечь их к себе, есть только одно средство: предложить им большую заработную плату. Но эти другие хозяева находятся в таком же положении и предложат им еще большую заработную плату, чтобы побудить их остаться на прежних рабочих местах. Эта конкуренция неизбежна, и ее необходимым следствием является повышение уровня заработной платы» (стр. 36). Следовательно, рост населения без увеличения массы капиталов обусловливает понижение заработной платы, а противоположный случай — повышение ее. «Если же обе величины увеличиваются, но в различной пропорции, то следствие окажется таким же, как если бы одна величина вовсе не возросла, а другая получила прирост, равный разнице величин их фактического прироста». Например, если население возросло на 2/8, а масса капиталов на 1/8, то следствие будет таким же, как если бы масса капиталов вовсе не увеличилась, а население возросло на 1/8 (стр. 36—37). Таким образом, «если соотношение между массой капиталов и населением остается неизменным, то остается прежним также и уровень заработной платы; если отношение массы капиталов к населению увеличивается, то уровень заработной платы повышается, тогда как если увеличивается отношение населения к массе капиталов, то уровень заработной платы понижается» (стр. 37—38). «Исходя из этого закона, легко установить те условия, которые определяют положение основной массы народа в любой стране. Если народ живет сытно и уютно, то, чтобы поддерживать это положение, достаточно содействовать тому, чтобы капиталы возрастали так же быстро, как население, или препятствовать тому, чтобы население увеличивалось быстрее, чем капиталы. Если положение народа плохое, то его можно улучшить только посредством ускорения роста капиталов или уменьшения численности населения; то есть путем увеличения существующего соотношения между средствами занятости народа и числом индивидуумов, которые составляют этот народ» (стр. 38). «Если бы капиталы проявляли естественную тенденцию возрастать быстрее, чем увеличивается население, то было бы нетрудно поддерживать народ в состоянии процветания. Напротив, если население проявляет естественную тенденцию увеличиваться быстрее, чем масса капиталов, то возникают весьма большие затруднения. В этом случае заработная плата обнаруживает постоянную тенденцию к падению. Падение заработной платы порождает увеличение нищеты народа, его пороков, его смертности. Какой бы ни оказалась та пропорция, в которой население проявляет тенденцию увеличиваться быстрее, чем капиталы, живущие в этих условиях индивидуумы стали бы умирать в той же самой пропорции, и тогда соотношение между ростом капиталов и увеличением населения оказалось бы прежним, а уровень заработной платы перестал бы падать». Нищета основной массы народа почти во всех странах доказывает наличие как естественной тенденции более быстрого возрастания населения, чем капиталов. Без этого обстоятельства такая нищета была бы невозможна. {(Всеобщая нищета человеческого рода является таким фактом, который можно объяснить, только исходя из одной из этих двух предпосылок: либо население проявляет тенденцию возрастать быстрее, чем капиталы, либо капиталам какими-нибудь средствами препятствовали в проявлении той тенденции к росту, которую они имели» (стр. [38]—40).
§ 2) «Естественную тенденцию народонаселения к увеличению можно вывести»:
Во-первых: из физиологической конституции женщины. В минимальном случае женщина может рожать каждые два года одного ребенка, по крайней мере будучи в возрасте от 20 до 40 лет. Таким образом, естественное число деторождении для женщины составит десять (стр. [40, 42], 43). Допустим даже, с учетом всех несчастных случаев, бесплодия и т. д., что одна живущая в достатке супружеская пара может воспитать только пятерых детей (стр. 44). Даже при этом допущении ясно, что «по истечении немногих лет население удвоится» (стр. 44).
Во-вторых: этому выводу противопоставляют официальные таблицы народонаселения, особенно рождаемости и смертности (стр. 44). Но что доказывают эти таблицы? — Увеличение народонаселения. Если даже в большинстве стран они показывают народонаселение как находящееся в состоянии застоя, то это ничего не доказывает. Отчасти бедность обусловливает преждевременную смертность наибольшей части населения, рожденной в бедности, а отчасти благоразумие препятствует заключению многих браков или превышению некоторого определенного числа деторождении в браках (стр. 45—46).
§ 3) Капиталам свойственна тенденция к небольшому увеличению, так как «всякий рост капитала проистекает из сбережений. Всякий капитал составляет» часть продукта годового производства. «Чтобы отложить часть этого продукта для употребления ее в качестве капитала, тот, кому она принадлежит, должен воздержаться от ее потребления» (стр. 46—47). Годовой продукт с необходимостью распределяется двояким способом. «Либо основная масса народа в достатке снабжена всем необходимым для поддержания жизни и получения наслаждений, и тогда меньшая часть годового продукта идет па увеличение доходов богатых; либо основная масса народа строго ограничивается удовлетворением самых необходимых потребностей, и тогда, конечно, будет такой класс, доходы которого велики» (стр. 48). В последнем случае класс народа «не в состоянии делать сбережений» (стр. [48]—49); в то же время «класс богатых, окруженный массой бедных, не склонен к бережливости»; у богатых велика «жажда немедленного получения наслаждений; зачем им лишать себя наслаждений в настоящий момент, чтобы накоплять то, использование чего имеет для них столь малое значение?» (стр. 40). В первом случае ни бедный, ни богатый класс «но имеет серьезных мотивов для бережливости»; среди бедного класса такой мотив отсутствует у большинства, потому что оно не обладает достаточной рассудительностью, чтобы жертвовать настоящим ради будущего, отсутствует он также и у имеющихся в виде исключения рассудительных людей, потому что они понимают, что за отречение от наслаждений в настоящем не получат достаточной компенсации в будущем (стр. 50—51).
См. на следующих страницах продолжение этих скучных разглагольствований.
«Тенденция народонаселения к увеличению, будь она значительна или незначительна, во всех случаях проявляется равномерно. В какой бы пропорции оно ни возросло за данное время, в любое другое время оно будет расти в той же самой пропорции, если окажется в столь же благоприятных условиях. Напротив, чем больше увеличиваются капиталы, тем все более затруднительным делается их увеличение, вплоть до того, что оно становится совершенно невозможным» (стр. 55—[56]).
[XX] Следовательно, «как бы медленно ни происходил рост населения, поскольку рост капиталов происходит еще медленнее, заработная плата будет падать до такого уровня, при котором некоторая часть населения будет постоянно умирать от нищеты» (стр. 56—57).
§ 4) «Главными средствами, с помощью которых во власти законодательства изменять ход человеческих действий, являются наказания и вознаграждения, но оба средства мало пригодны для того, чтобы сдержать тенденцию человеческого рода к размножению и увеличению» (стр. 57—[58]).
«В случаях, не подверженных прямому воздействию законодательства, оно иногда может достигнуть значительных результатов путем косвенного воздействия». Если оказывается, что законодательство стимулировало увеличение населения, то «такое пагубное законодательство нуждается в исправлении» (стр. 58—59). «Могущественное влияние народной санкции могло бы быть применено с большой пользой в этом случае так же, как и во многих других. Возможно, будет достаточно всей силы общественного порицания в отношении тех людей, которые своей неосторожностью и созданием больших семей ввергают себя в бедность и зависимость, и общественного одобрения в отношении тех, которые гарантированы от нищеты и деградации благодаря их мудрому воздержанию» (стр. 59). «Воспитание народа, прогресс законодательства, ослабление предрассудков решат эту трудную задачу» (стр. 59). Что касается ускорения роста капитала, то у законодательства есть средство — это законы против роскоши и расточительства, оно может поставить умеренность в порядок дня и квалифицировать расточительство как недостойный образ действий (стр. 60). Законодательство может воздействовать прямо, изымая определенную часть чистого годового продукта, чтобы превратить ее в капитал. Но как? — Посредством подоходного налога. «Законодательство могло бы применять созданный таким способом капитал двояко: предоставляя его взаймы лицам, которые применят его, или же оставляя за собой его применение» (стр. 61). «Простейшим способом было бы предоставление его взаймы тем капиталистам и фабрикантам, которые могли бы дать гарантии его возмещения. Процент от этих ежегодных займов можно было бы таким же способом применять как капитал на следующий год. Каждая ежегодная доля образовывала бы таким образом сложный процент, и, если бы сохранялась разумно высокая ставка этого процента, он удваивался бы за очень короткое время. Если бы оказалось, что заработная плата понижается, это значило бы, что настало время повысить подоходный налог. Если бы заработная плата повысилась больше, чем это необходимо, чтобы сделать положение рабочих в меру благополучным, то можно было бы понизить подоходный налог» (стр. 61—62). Как следствие этой операции «возрастание населения сделалось бы быстрым; столь же быстро усиливалась бы необходимость применять капиталы на новых землях все более низкого качества или последовательными порциями на той же самой земле, приносящими каждый раз все меньший продукт» (стр. 62). «В той пропорции, в какой капиталы приносили бы ежегодно все меньший продукт, капиталисты получали бы все меньший доход. По истечении некоторого времени доход с капитала так уменьшился бы, что только собственники крупных масс капиталов смогли бы извлекать из него средства существования; таков был бы последний результат» вышеупомянутой операции (стр. 62—63). «Предположим, что уровень заработной платы остается тем же самым. Все те индивидуумы, которые живут не трудом, живут на доход с капитала или на земельную ренту. Предположенное положение вещей несет с собой тенденцию к обеднению лиц, живущих на доход с капитала», а также к обогащению собственников земли путем последовательного повышения земельной ренты. «За исключением собственников земли, все остальное общество, рабочие и капиталисты, оказалось бы почти одинаково бедно. Всякий раз, когда земли предлагались бы для продажи, чтобы приобрести их приходилось бы уплачивать крупные суммы капитала; таким образом, каждый мог бы купить лишь весьма ограниченное количество земли» (стр. 63). «В этих условиях продажа земель могла бы происходить часто или редко. Если бы она происходила часто, то земли оказывались бы разделенными на весьма малые участки, занятые многочисленным населением, ни одна часть которого не находилась бы в намного лучшем положении, чем рабочие. Если бы наступили стихийные бедствия, в результате которых продукт данного года или нескольких лет оказывался бы значительно ниже обычного уровня, то распространилось бы всеобщее и непоправимое бедствие, так как только в такой стране, в которой значительная часть населения получает большие доходы, чем лица, живущие на заработную плату, за счет этих богачей могут быть созданы большие резервы для смягчения последствий образовавшегося дефицита» (стр. [63]—64). «Человеческая способность к совершенствованию, или способность постоянно переходить от одной ступени науки и счастья к другой, более высокой, зависит, по-видимому, в значительной степени от класса людей, которые являются господами своего времени, т. е. которые достаточно богаты для того, чтобы быть избавленными от всяких забот о средствах к более или менее обеспеченной жизни. Людьми этого класса культивируется и расширяется область науки; они распространяют знания; их дети получают лучшее воспитание и подготовляются для выполнения важнейших и деликатнейших функций общества; они становятся законодателями, судьями, администраторами, учителями, изобретателями в различных областях, руководителями всех больших и полезных работ, благодаря которым расширяется господство рода человеческого над силами природы» (стр. 65). «Самыми счастливыми людьми являются те, которые обладают средними состояниями». Будучи независимыми, «они с необходимостью получают наибольшую сумму наслаждений, приходящихся на весь род человеческий». Поэтому нужно, «чтобы этот класс составлял как можно большую часть общества. Для обеспечения этого отнюдь нельзя допускать, чтобы вследствие усиленного накопления капиталов население возросло до такого уровня, при котором доход с капиталов, применяемых на земле, оказывается очень мал. Доход с капиталов должен быть достаточно велик, чтобы значительная часть общества была в состоянии пользоваться теми преимуществами, какие дает досуг». Если превышается необходимая численность населения, то это обстоятельство, «вместо того чтобы увеличивать избыток годового продукта над тем, что необходимо для возмещения израсходованного капитала и поддержания жизни рабочих, ведет к уменьшению фонда изобилия, от которого в столь значительной степени зависит счастье общества» (стр. 67).
3) О ПРИБЫЛИ НА КАПИТАЛ
«При исследовании всего того, что регулирует заработную плату и прибыль, можно исключить из рассмотрения земельную ренту, так как она является следствием, а не причиной уменьшения продукта, который капиталистам и рабочим приходится делить между собой» (стр. 76). «Если какая-нибудь вещь делится между двумя лицами, то очевидно, что то, что регулирует долю одного, регулирует также и долю другого, так как то, что берется у одного, отдается другому» (стр. 76). «Но так как соотношение между соответственными долями капиталиста и рабочего зависит от соотношения между численностью населения и массой капиталов, а первой свойственна тенденция возрастать быстрее второй, то активное начало [XXI] изменения находится на стороне населения и в качестве регулятора можно рассматривать численность населения, а значит заработную плату» (стр. 76—77). «Прибыль — доля капиталистов в совместном продукте труда и капитала — зависит, следовательно, от заработной платы», находится в обратно пропорциональном отношении к ней (стр. 77). «Прибыль зависит не только от той доли, которую получают владельцы того, что они делят, но также и от совокупной стоимости делимого» (там же). «Уменьшение прибыли капитала, применяемого в земледелии, уменьшает прибыль капитала, который применяется в фабричном производстве и во всех других видах промышленности» (стр. 81). «Первое уменьшение неизбежно; но норма прибыли на капитал, применяемый данным способом, определяет норму прибыли на капиталы, применяемые всяким другим способом, потому что ни один человек не захотел бы продолжать применение своего капитала в земледелии, если бы он мог получить большие выгоды, найдя ему другое применение. Поэтому все прибыли понижаются до уровня прибылей в земледелии» (стр. 81—[82]).
«Через какие ступени приходят к этому результату? Когда появляется спрос на такое дополнительное количество зерна, которое может быть произведено только введением в обработку земель более низкого качества или применением новых порций капитала на той же самой земле, приносящих меньшие прибыли, земледельцы, разумеется, сомневаются в целесообразности применения своего капитала менее производительным способом, чем прежде; но тогда спрос на зерно возрастает без соответственного увеличения производства этого товара. Как неизбежное следствие этого повышается меновая стоимость зерна, и тогда земледелец, производя меньше зерна, чем прежде, сможет извлекать из своего капитала такую же прибыль, как и другие владельцы капиталов. Тем самым не его прибыль держится на первоначальном уровне, а все другие прибыли понижаются до того уровня, на который упала его прибыль. Вследствие увеличения стоимости зерна оказывается больше и стоимость труда. Ведь рабочий должен потреблять некоторое количество необходимых для жизни предметов, стоят ли они больше или меньше. Если они стоят больше, чем прежде, то его труд стоит больше, хотя количество потребляемых им жизненных средств и других предметов остается точно таким же. Таким образом, его заработную плату можно рассматривать как повысившуюся, хотя реальное вознаграждение за его труд не увеличилось. Так все капиталисты оказываются вынуждены платить большую заработную плату, а значит их прибыли уменьшаются. По той же причине и фермер оказывается в таком же положении. Таким образом, по мере того как возрастает население и оказывается необходимым применять капиталы на все менее плодородных землях, прибыли на все капиталы постепенно уменьшаются» (стр. 82— [83, 84]).
III. ОБ ОБМЕНЕ
§ 1) Обмен основан на наличии излишка продукта собственного производства и потребности в продуктах чужого производства. Агентами обмена «являются перевозчики и купцы» (стр. 85).
§ 2) «Если количества, в которых один продукт обменивается на другой, зависят от соотношения между спросом и предложением», то спрашивается, «от чего зависит это соотношение» (стр. 89). Это соотношение «зависит в конечном счете от издержек производства» (стр. [91]—92). Эти издержки производства составляет труд. «Таким образом, количество труда определяет то соотношение, в котором продукты обмениваются друг на друга» (стр. 99).
§ 3) Непосредственный труд; капитал: накопленный труд (стр. 100). «Относительно этих обоих видов труда следует заметить: 1) они не всегда оплачиваются в той же самой пропорции; 2) они не всегда участвуют в той же самой пропорции в производстве всех товаров» (стр. 100—101).
«Оказывается достаточно взять три случая, чтобы пояснить на примерах те различные степени, в которых труд и капитал участвуют в производстве; это два крайних случая и один средний: 1) продукты производятся только непосредственным трудом, без участия капитала; 2) продукты производятся наполовину непосредственным трудом, наполовину капиталом; 3) продукты производятся только капиталом, без участия непосредственного труда» (стр. 102—103).
«Если для производства применяются два вида труда и если при повышении цены одного вида цена другого понижается, то меновая стоимость товара, для производства которого применена большая доля первого вида труда, при повышении цены этого вида труда повысится по отношению к меновой стоимости того товара, для производства которого применено меньшее количество этого вида труда. Отношение, в котором происходит это повышение, зависит всякий раз от двух условий: 1) от пропорции, в которой понижается цена одного вида труда при повышении цены другого вида; 2) от соотношения между количеством труда первого вида, примененного для производства первого из рассматриваемых товаров, и тем количеством труда первого вида, которое применено для производства другого товара» (стр. [103]—104).
Таким образом, первый и единственный вопрос таков: «В какой пропорции прибыль понижается, если заработная плата повышается? Пропорция, в которой два вида труда участвуют в производстве различных товаров, зависит от условий каждого особого случая» (стр. 104).
«Мы будем обозначать три вышеуказанных случая под номерами 1, 2, 3. Если бы все товары производились в условиях случая № 1, — одним трудом, а капитал применялся бы единственно для выплаты заработной платы, — то прибыль на капитал падала бы в точно такой же пропорции, в какой повышалась бы заработная плата» (стр. 104). «Предположим, что капитал в 1 000 ф. ст. применяется с прибылью в 10%. В этом случае стоимость продуктов будет равна 1 100 ф. ст., так как эта сумма возместит капитал с его прибылью. Эти продукты можно рассматривать как состоящие из 1 100 равных частей, из которых 1 000 принадлежат рабочим, а 100 — капиталисту». Если заработная плата повысится на 5%, то прибыль капиталиста понизится на 5%, так как капиталисту придется теперь платить рабочим 1 050 ф. ст. вместо 1 000, а значит ему останется только 50 ф. ст. вместо 100. «Стоимость его продуктов не повысится, чтобы возместить ему потерю [XXII], потому что мы предположили, что все товары производятся в условиях одного и того же случая; продукты будут, как и прежде, иметь стоимость 1 100 ф. ст., из которых капиталисту останется только 50 ф. ст.
Если производство всех товаров окажется в условиях случая №2, то прибыль понизится только на половину той величины, на которую повысится заработная плата. Предположим, что применяется капитал в 1000 ф. ст. для выплаты заработной платы и еще 1000 ф. ст. в качестве основного капитала, что прибыль составляет, как и прежде, 10% от совокупной величины расходов; тогда стоимость продуктов составит 1200 ф. ст., потому что эта сумма возместит затраченный капитал с прибылью в 10%. Предположим, что заработная плата повысилась на 5%. Тогда капиталисту придется выплачивать 1050 вместо 1000 ф. ст. заработной платы; ему останется 150 ф. ст. прибыли»; таким образом, на каждые сто единиц своего капитала он понесет уменьшение прибыли только на 2,5%, т. е. на половину той нормы, на которую повысилась заработная плата (5%). «Случай остался бы точно таким же, если бы капитал в 1 000 ф. ст., не расходуемый на заработную плату, предназначался в качестве оборотного капитала к потреблению в процессе производственных операций и последующему возмещению. Например, в то же самое время, когда 1000 ф. ст. расходуются на выплату заработной платы, 500 ф. ст. могли бы быть израсходованы в качестве основного капитала на машины с длительным сроком службы, а 500 ф. ст. — на покупку сырья и другие издержки. При такой смете расходов стоимость продуктов была бы равна 1700 ф. ст., сумме капитала, подлежащего возмещению с прибылью в 10%. Из этих 1700 частей продуктов 1000 частей составили бы долю рабочих; на долю капиталиста пришлось бы 700 частей, из которых 200 представляли бы прибыль. Если бы заработная плата повысилась на 5%, то из 1700 частей на долю рабочих пришлось бы 1050 и 650 на долю капиталиста, который, после того как он возместил свои 500 ф. ст. оборотного капитала, имел бы только 150 ф. ст. прибыли; т. е. он потерпел бы уменьшение своей прибыли на 2,5%, как и прежде» (стр. 106—107).
«Если бы производство всех товаров оказалось в условиях случая №3, то так как здесь не выплачивается заработная плата, ее повышение не может изменить величину прибыли; ясно, что чем больше производство товаров оказывалось бы приближающимся к этому крайнему случаю, тем меньше величина прибыли изменялась бы вследствие подобного повышения» (стр. 107).
«Если мы предположим (что весьма вероятно), что в действительности имеет место столько же крайних случаев как по одну, так и по другую сторону от середины, то в результате тех взаимных компенсаций, которые произойдут, окажется, что прибыль упадет в точности на половину того, на что повысится заработная плата» (стр. [107]—108).
«Если с повышением заработной платы падают все прибыли, то очевидно, что стоимость всех товаров, для производства которых применена меньшая доля труда, чем капитала, понизится по отношению к стоимости тех товаров, которые произведены с большей долей труда. Например, если мы примем за определяющий случай №1, то стоимость всех товаров, которые произведены в условиях этого случая, останется той же самой, а стоимость всех тех товаров, производство которых подчинено условиям одного из остальных случаев, понизится. Если мы примем за определяющий средний случай №2, то стоимость всех товаров, которые произведены в условиях этого случая, останется той же самой; стоимость всех тех товаров, условия производства которых приближаются к первому крайнему случаю, повысится, а стоимость всех тех товаров, которые произведены в условиях, приближающихся к последнему крайнему случаю, понизится. Капиталисты, которые производят товары в условиях случая №1, понесли дополнительные расходы в 5%; но они обменивают свои продукты на товары, произведенные в условиях других случаев. Если они обменивают свои товары на товары, произведенные в условиях случая №2, в котором капиталисты понесли дополнительные расходы только в 2,5%, то в этих товарах они получают прибавку в 2,5%. Таким образом, приобретая товары, произведенные в условиях случая №2, они получают некоторую компенсацию и терпят вследствие повышения заработной платы уменьшение своей прибыли только на 2,5%. В этом обмене результат оказывается совершенно противоположным по отношению к капиталистам, которые произвели товары в условиях случая №2. При производстве своих товаров они уже понесли расходы с увеличением на 2,5%, а получая в обмен на свои продукты товары, произведенные в условиях случая №1, они терпят новое уменьшение своей прибыли на 2,5%» (стр. 108— 109). «Таким образом, в целом результат таков, что все то производители, которые посредством либо производства, либо обмена становятся владельцами товаров, произведенных в условиях случая №2, терпят убыток в 2,5%; те из них [XXIII], которые становятся владельцами товаров, произведенных в случаях с условиями, приближающимися к последнему крайнему случаю, терпят меньший убыток; наконец, если число первых крайних случаев равно числу последних крайних случаев, то убыток в 2,5% терпят все капиталисты в совокупности и что этот убыток составит тот максимум, на который, как можно предполагать, произойдет уменьшение прибыли на практике» (стр. 110). «Исходя из этих принципов, легко рассчитать, как повышение заработной платы влияет на цены различных продуктов. Все продукты обычно сравнимы с деньгами или с драгоценными металлами. Предположим, — что, вероятно, довольно близко к действительности, — деньги производятся в условиях случая №2, т. е. равными частями труда и капитала; тогда цены всех товаров, произведенных в подобных условиях, не изменяются вследствие повышения заработной платы; цены товаров, условия производства которых приближаются к первому крайнему случаю, повышаются; цены тех товаров, условия производства которых приближаются к последнему крайнему случаю, понижаются; наконец, на общую массу товаров действует такая компенсация, что цена не испытывает ни повышения, ни понижения» (стр. 110—111),
§ 4) Нации заинтересованы во взаимном обмене своими продуктами: а) если этого требует «правильно понимаемое разделение труда»; Р) если товары «могут быть произведены только или все же проще и легче в определенных местах» по тем причинам, что там либо дешевле жизненные средства, либо больше топлива, либо больше воды для приведения в движение машин (стр. 112—113); 7) «в общем, если то же самое количество труда в одной стране по сравнению с другой производит один из двух товаров в большей пропорции, чем другой, то в интересах обеих стран вести обмен друг с другом» (стр. 119).
§ 5) «Выгода, извлекаемая из обмена одного товара на другой, всегда проистекает из полученного, а не из отданного товара. Поэтому и всякая выгода в торговле одной страны с другой проистекает из ввезенных товаров; страна выгадывает па ввозе и не на чем ином» (стр. 120). «Если человек обладает некоторым промышленным или продовольственным товаром, то он не сможет выгадать на том, что просто избавится от своего товара. Только посредством того, что он избавляется от своего товара, чтобы получить другой товар, он находит выгоду в получении этого последнего: ведь он мог бы удерживать у себя свой товар, если бы считал, что этот товар имеет большую стоимость, чем тот, на который он его обменял. Тот факт, что он предпочел другой товар своему, является доказательством того, что другой товар имеет для него большую стоимость» (стр. 121). Так же обстоит дело и с нациями. «Выгода каждой нации состоит не просто в избавлении от своего продукта, а в том, что она за него получает» (стр. 121).
ПОСРЕДНИК
§ 6) «Посредник обмена — это такой предмет, который, чтобы осуществить обмен между двумя другими предметами, сначала принимается в обмен на один из этих двух предметов, а затем отдается в обмен на другой» (стр. 125). Золото, серебро, деньги.
§ 7) «Стоимость денег равна тому отношению, в котором деньги обмениваются на другие предметы, или тому количеству денег, которое дается в обмен на определенное количество других вещей» (стр. 128).
Это отношение определяется совокупным количеством всех
денег, имеющихся в данной стране (там же). «Если мы предположим, что собраны
вместе все товары данной страны, с одной стороны, и все деньги страны, — с
другой, то очевидно, что при обмене обеих масс друг на друга стоимость денег»,
т. е. то количество товаров, которое обменивается на них, «всецело зависит от
их собственного количества» (стр. 128—129). «Совершенно так же дело обстоит и в
действительности. Совокупная масса товаров данной страны обменивается на
совокупную массу денег не сразу: товары обмениваются частями, часто очень
небольшими, и в различные периоды в течение года. Та же самая монета, которая
сегодня служила для одного обмена, завтра может служить для другого. Одна часть
денег применяется для большого числа обменов, другая — для очень малого, а
третья накопляется и вовсе не служит для обмена. В этом многообразии величин
можно найти некоторую среднюю норму, основанную на том числе обменов, для
которого применялась бы каждая монета, если бы все они опосредовали одинаковое
число обменов. Определим эту норму каким-нибудь числом, например 10. Если
каждая из монет, имеющихся в стране, послужила для 10 покупок, то это то же самое,
как если бы совокупное количество монет удесятерилось и каждая монета служила
только для одной покупки. В этом случае стоимость всех товаров страны равна
удесятеренной стоимости всех денег страны, потому что стоимость каждой монеты 
равна стоимости того количества товаров, на которое ее
можно обменять, и потому что каждая монета служит для десяти обменов в год»
(стр. 129— 130).
[XXIV] «Если вместо того, чтобы каждая монета служила для десяти обменов в год, удесятерилась бы совокупная масса денег и каждая монета служила бы только для одного обмена, то очевидно, что всякое увеличение этой массы вызвало бы соответственное уменьшение стоимости каждой из этих монет, взятой в отдельности. Так как мы предположили, что масса товаров, на которую можно обменять все деньги, остается прежней, то стоимость совокупной массы денег после увеличения ее количества не сделалась больше, чем прежде. Если мы предположили, что увеличение массы денег произошло на одну десятую, то стоимость каждой из ее частей, например 1 унции, должна уменьшиться на одну десятую. Если совокупная масса денег составляет 1000000 унций и она увеличивается на одну десятую, то, каково бы ни было уменьшение стоимости целого, это уменьшение должно пропорционально отразиться на каждой из частей целого; 1/10 миллиона относится к миллиону, как 1/10 унции к унции» (стр. 130—131). «Если совокупная масса денег составляет только 1/10 предположенной суммы, а каждая из ее частей служит для 10 покупок в год, то это то же самое, как если бы эта масса была обменена десять раз на одну десятую совокупной массы товаров; но если одна десятая часть предположенной суммы, т. е. совокупная масса денег увеличивается в некоторой пропорции, то это то же самое, как если бы в этой пропорции увеличилось целое, т. е. предположенная сумма. Таким образом, какова бы ни была степень увеличения или уменьшения совокупной массы денег, если количество остальных вещей остается прежним, то стоимость этой совокупной массы и каждой из ее частей испытывает пропорциональное уменьшение или увеличение. Ясно, что это положение—абсолютная истина. Всякий раз, когда стоимость денег испытывает повышение или понижение, а количество товаров, на которое их можно обменять, и скорость обращения остаются прежними, причиной изменения стоимости должно быть пропорциональное уменьшение или увеличение количества денег, и это изменение нельзя приписать действию никакой иной причины. Если уменьшается масса товаров, в то время как совокупность денег остается прежней, то это то же самое, как если бы увеличилась совокупная масса денег, и, соответственно, наоборот. Подобные изменения являются результатом всякого изменения скорости обращения. Под скоростью обращения понимают число покупок, совершаемых в данное время. Всякое увеличение числа этих покупок оказывает такое же действие, как и увеличение совокупной массы денег; уменьшение этого числа производит противоположное действие» (стр. 131—132). «Если некоторая часть годового продукта вовсе не была обменена, — как то, что потребляют сами производители, или то, что не обменивается на деньги, — то эту часть продукта нельзя принимать в расчет, потому что то, что не обменивается на деньги, находится по отношению к деньгам в таком же положении, как если бы оно вовсе не существовало» (стр. 132—133).
§ 8) Чем же регулируется количество денег? «Изготовление денег может происходить при двоякого рода обстоятельствах. Правительство может или предоставить свободу увеличению или сокращению денег, или же оно само регулирует это количество и делает его по своему усмотрению большим или меньшим».
В первом случае «оно открывает публике двери монетного двора и всем желающим предоставляет возможность превратить свои слитки в монету. Владельцы слитков могут пожелать этого превращения в деньги только в том случае, если оно отвечает их интересам, т. е. если превращенные в монету слитки обладают большей стоимостью, чем они имели ее в своей прежней форме. А это бывает лишь тогда, когда деньги имеют исключительную стоимость, и одно и то же количество отчеканенного металла может быть обменено на большее количество других товаров, чем при обмене их па тот же металл, но в виде слитков. Поскольку стоимость денег зависит от их количества, то они имеют большую стоимость, когда их мало». Тогда происходит превращение слитка в монету; по именно благодаря этому увеличению восстанавливается прежняя пропорция. Если, следовательно, деньги превышают стоимость слитков, то при свободном течении дол интервенцией частников восстанавливается равновесие путем увеличения количества денег (стр. 134—136). «Если же количество денег в обращении столь велико, что стоимость денег падает ниже стоимости слитков, то прежняя пропорция восстанавливается точно таким же образом путем немедленного превращения монеты в слитки» (стр. 136).
[XXV] «Таким образом, если увеличение или уменьшение количества денег происходит свободно, то это количество регулируется стоимостью денежного металла, ибо частные лица заинтересованы в таком увеличении или уменьшении в зависимости от того, превышает ли стоимость денег в форме монеты их стоимость в форме слитка, или наоборот» (стр. 137). «Но если количество денег определяется стоимостью денежного металла, то что же определяет эту стоимость? Золото и серебро суть товары, продукты, требующие применения труда и капитала. Поэтому стоимость золота и серебра, как и стоимость всех других продуктов, определяется издержками производства» (там же).
Говоря об этом выравнивании денег и стоимости металла и изображая издержки производства в качестве единственного момента, определяющего стоимость, Милль — как и вообще школа Рикардо — совершает ту ошибку, что формулирует абстрактный закон, не учитывая изменения и постоянного упразднения этого закона, благодаря чему он только и осуществляется. Если постоянным законом является, например, то, что издержки производства в конечном счете — или, вернее, при спорадически, случайно устанавливающемся соответствии спроса и предложения — определяют цену (стоимость), то столь же постоянным законом является и то, что такого соответствия нет и что, следовательно, стоимость и издержки производства не находятся в необходимом отношении друг к другу. Спрос и предложение соответствуют друг другу лишь какое-то время, вследствие предшествующих колебаний спроса и предложения, вследствие несоответствия между издержками производства и меновой стоимостью; это колебание и это несоответствие вновь наступают вслед за установившимся на какое-то время соответствием. Это действительное движение, лишь абстрактным, случайным и односторонним моментом которого является указанный закон, превращается новейшими политэкономами в акциденцию, в нечто несущественное. Почему? Потому, что при тех строгих и точных формулах, к которым они сводят политическую экономию, основная формула, если бы они хотели дать абстрактное выражение указанному движению, должна была бы гласить: закон определяется в политической экономии через свою противоположность, через отсутствие закона; истинный закон политической экномии есть случайность, из движения которой мы, ученые, произвольно фиксируем в форме законов отдельные моменты. —
Очень удачно выражая суть дела в виде одного понятия, Милль характеризует деньги как посредника обмена. Сущность денег заключается прежде всего не в том, что в них отчуждается собственность, а в том, что здесь отчуждается и становится свойством материальной вещи, находящейся вне человека, свойством денег, та опосредствующая деятельность или то опосредствующее движение, тот человеческий, общественный акт, в результате которого продукты человека взаимно восполняют друг друга. Отчуждая саму эту опосредствующую деятельность, человек может теперь действовать лишь как потерявший себя, как обесчеловеченный человек; само соотнесение вещей, человеческое оперирование ими, становится оперированием некой сущности, находящейся вне человека и над человеком. Вместо того чтобы сам человек был посредником для человека, наличие этого чуждого посредника приводит к тому, что человек рассматривает свою собственную волю, свою деятельность, свое отношение к другим — как силу, независимую от него и от них. Таким образом его рабство достигает апогея. Так как посредник есть действительная власть над тем, с чем он меня опосредствует, то ясно, что этот посредник становится действительным богом. Его культ становится самоцелью. Предметы, оторванные от этого посредника, утрачивают свою стоимость. Следовательно, они обладают стоимостью лишь постольку, поскольку они его представляют, между тем как первоначально казалось, что посредник обладает стоимостью лишь постольку, поскольку он их представляет. Это переворачивание первоначального отношения неизбежно. Этот посредник есть поэтому потерявшая самое себя, отчужденная сущность частной собственности, ставшая для самой себя внешней, отчужденная частная собственность, отчужденное опосредствование человеческого производства с человеческим производством, отчужденная родовая деятельность человека. Все свойства, принадлежащие этой родовой производственной деятельности человека, переносятся поэтому на этого посредника. Следовательно, человек как человек, то есть в отрыве от этого посредника, становится настолько беднее, насколько этот посредник становится богаче. —
Христос первоначально является представителем: 1) людей перед богом; 2) бога перед людьми; 3) людей перед человеком.
Так и деньги, согласно их понятию, первоначально представляют: 1) частную собственность для частной собственности; 2) общество для частной собственности; 3) частную собственность для общества.
Но Христос есть отчужденный бог и отчужденный человек. Бог значим теперь лишь постольку, поскольку он представляет Христа, человек — лишь постольку, поскольку он представляет Христа. Точно так же обстоит дело и с деньгами. —
Почему частная собственность неизбежно должна развиваться в деньги? Потому, что человек как существо общительное неизбежно должен прийти к обмену [XXV], а обмен — при наличии частной собственности как своей предпосылки — неизбежно должен привести к стоимости. Дело в том, что опосредствующее движение человека, совершающего обмен, не является при этой предпосылке движением общественным, человеческим, оно не является человеческим отношением, это абстрактное отношение частной собственности к частной собственности, и это абстрактное отношение есть стоимость. Деньги только и являются действительным существованием стоимости как стоимости. Так как совершающие обмен люди относятся друг к другу не как люди, то и сама вещь утрачивает значение человеческой, личной собственности. Общественное отношение частной собственности к частной собственности является уже таким отношением, в котором частная собственность отчуждена от самой себя. Самостоятельное существование этого отношения — деньги — есть поэтому отчуждение частной собственности, абстракция от ее специфической, личной природы. —
Оппозиция новейшей политической экономии по отношению к монетарной системе, système monétaire, не может поэтому привести к решающей победе первой, несмотря на все ее умничанье, ибо, если грубое политэкономическое суеверие народа и правительств цепко держится за такой чувственный, осязаемый, бросающийся в глаза предмет, как денежный мешок, и поэтому верит в абсолютную стоимость благородных металлов и обладание ими считает единственно реальным богатством и если затем приходит просвещенный, светски образованный политэконом и доказывает им, что деньги есть такой же товар, как и всякий другой, и что в силу этого их стоимость, как и стоимость любого другого товара, зависит от отношения издержек производства к спросу (конкуренция) и предложению, к количеству или конкуренции других товаров, — то такому политэконому справедливо возражают, что действительная стоимость вещей заключается все же в их меновой стоимости, что эта последняя в конечном счете существует в деньгах, а деньги существуют в благородных металлах, и что, следовательно, деньги являются истинной стоимостью вещей и поэтому — самой желанной вещью. Больше того, доктрины просвещенного политэконома в конечном счете сами сводятся к этой премудрости с той только разницей, что просвещенный политэконом обладает способностью к абстракциям, позволяющей ему распознавать существование денег во всех формах товаров и потому избавляющей его от веры в исключительную стоимость их официального металлического существования. — Металлическое существование денег есть лишь официальное чувственно воспринимаемое выражение той денежной души, которая пронизывает все звенья производства и все движения буржуазного общества.
Противоположность новейшей политической экономии монетарной системе заключается лишь в том, что она денежную сущность ухватывает в ее абстрактности и всеобщности и поэтому возвышается над чувственной формой суеверия, полагающего, что эта сущность существует исключительно в благородных металлах. На место этого грубого суеверия она ставит суеверие утонченное. Но так как обе, в сущности, имеют один и тот же корень, то просвещенная форма суеверия не в состоянии вытеснить целиком его грубую чувственную форму, ибо критике подвергается не сущность суеверия, а лишь определенная форма этой сущности.
Личностное бытие денег как денег — а не только как внутреннего, в-себе-сущего, скрытого отношения товаров друг к другу в процессе их обращения или обмена, — это бытие тем больше соответствует сущности денег, чем абстрактнее они сами, чем меньше естественного отношения они имеют к другим товарам, чем в большей степени они выступают как продукт и в то же время как не-продукт человека, чем в меньшей степени естественно выросшим является элемент их бытия, чем в большей степени они созданы человеком или, выражаясь языком политэкономии, чем большим является обратное отношение их стоимости как денег к меновой стоимости или к денежной стоимости того материала, в котором они существуют. Поэтому бумажные деньги и многочисленные бумажные представители денег (такие, как векселя, чеки, долговые обязательства и т. д.) являются более совершенным бытием денег как денег и необходимым моментом в прогрессирующем развитии денег. В кредитной системе, законченным выражением которой является банковская система, создается видимость, будто власть этой чуждой материальной силы сломлена, отношение самоотчуждения снято и человек вновь очутился в человеческих отношениях к человеку. Обманутые этой видимостью сен-симонисты рассматривают развитие денег, векселя, бумажные деньги, бумажные представители денег, кредит и банковскую систему как ступени преодоления отрыва человека от вещи, капитала от труда, частной собственности от денег, денег от человека, отрыва человека от человека. Поэтому их идеал — организованная банковская система. Но это лишь видимость преодоления [XXVI] отчуждения, возврата человека к самому себе и в силу этого к другому человеку; это тем более гнусное и крайнее самоотчуждение, обесчеловечение, что его элементом является уже не товар, не металл, не бумажные деньги, а моральное бытие, общественное бытие, внутренняя жизнь самого человека, и это тем отвратительнее, что под видимостью доверия человека к человеку здесь скрывается величайшее недоверие и полнейшее отчуждение.
Что составляет сущность кредита? Мы здесь полностью отвлекаемся от содержания кредита, которым опять-таки остаются деньги. Мы отвлекаемся, стало быть, от содержания этого доверия, оказываемого одним человеком другому, когда один человек признает другого тем, что он ссужает ему те или иные стоимости и, — в лучшем случае, если он не требует платы за кредит, то есть не является ростовщиком, — дарит своему ближнему свое доверие, исходящее из предположения, что этот ближний не плут, а «добропорядочный» человек. Под «добропорядочным» человеком тот, кто дарит свое доверие, разумеет, подобно Шейлоку, «платежеспособного» человека.
Кредит мыслим при наличии двух отношений и при двух различных условиях. Эти два отношения таковы: богатый кредитует бедного, которого он считает прилежным и надежным. Этот вид кредита принадлежит к романтической, сентиментальной части политической экономии, к ее блужданиям, эксцессам, исключениям, — не к правилу. Но даже если предположить это исключение, если допустить эту романтическую возможность, то для богатого гарантией возвращения осужденных денег служит сама жизнь бедного, его талант и его деятельность; другими словами, все социальные добродетели бедного, все содержание его жизнедеятельности, само его существование служат в глазах богатого залогом возвращения его капитала вместе с обычными процентами. Поэтому смерть бедного рассматривается кредитором как наихудшее зло. Это смерть его капитала вкупе с процентами. Подумать только, сколько низости в такой оценке человека в деньгах, заключенной в кредитных отношениях! При этом само собой разумеется, что кредитор имеет, кроме моральных гарантий, еще и гарантию юридического принуждения, а также более или менее реальные гарантии в отношении кредитуемого им человека. Если же кредитуемый сам состоятелен, то кредит становится просто-напросто посредником, облегчающим обмен, то есть теми же самыми деньгами, только возведенными в совершенно идеальную форму.
Кредит есть политэкономическое суждение относительно нравственности человека. В кредите вместо металла или бумаги посредником обмена стал сам человек, но не в качестве человека, а как бытие того или иного капитала и процентов. Таким образом то, что опосредствует обмен, действительно возвратилось и обратно переместилось из своей материальной формы в человека, но только потому, что сам человек переместил себя вовне и сделался какой-то внешней материальной формой. В кредитных отношениях не деньги упразднены человеком, а сам человек превратился в деньги, или деньги обрели в человеке свое тело. Человеческая индивидуальность, человеческая мораль сами стали предметом торговли и тем материалом, в котором существуют деньги. Материей, телом денежной души являются уже не деньги, не бумаги, а мое собственное личное бытие, моя плоть и кровь, моя общественная добродетель и репутация. Кредит вкладывает денежную стоимость уже не в деньги, а в человеческую плоть и в человеческое сердце. Вот до какой степени всякий прогресс и все непоследовательности в рамках ложной системы оказываются величайшим регрессом и величайшей последовательностью гнусности.
В рамках кредитной системы ее отчужденная от человека природа получает двоякого рода подтверждение под видом высшего политэкономического признания человека: 1) Противоположность между капиталистом и рабочим, между крупным и мелким капиталистом становится еще большей, поскольку кредит дается только тому, кто уже является имущим, и поскольку этот кредит предоставляет богатому новый шанс для накопления. Что же касается бедного, то он все свое существование видит утверждаемым или отрицаемым в произвольном приговоре, выносимом ему богатым, поскольку все существование бедного всецело зависит от этой случайности. 2) Взаимное лицемерие и ханжество доходят до того, что тому, кого лишают кредита, выносят не только простой приговор о его бедности, но также и моральный приговор о том, что он не заслуживает ни доверия, ни признания и, стало быть, является социальным парием, дурным человеком. Бедный в добавление к своим лишениям получает еще и это унижение: он вынужден обращаться к богатому с унизительной просьбой о кредите. [XXVII] 3) В результате этого всецело идеального существования денег фальшивомонетничество может теперь осуществляться человеком не на каком-нибудь другом материале, а уже только на своей собственной личности: сам человек вынужден превращать себя в фальшивую монету, выманивать кредит хитростью, ложью и т. д., и эти кредитные отношения — как со стороны того, кто оказывает доверие, так и со стороны того, кто в этом доверии нуждается, — становятся предметом торговли, предметом взаимного обмана и злоупотреблений. Здесь вместе с тем в полном блеске обнаруживается, что основой этого политэкономического доверия является отсутствие доверия: недоверчивое и расчетливое обдумывание — кредитовать или не кредитовать; слежка за тайнами личной жизни и т. д. человека, ищущего кредит; разглашение временных неудач этого человека для того, чтобы, вызвав внезапное потрясение его кредита, убрать с дороги соперника и т. д. Целая система банкротств, фиктивных предприятий и т. д. ...В государственном кредите положение государства совершенно такое же, каково, как было показано выше, положение отдельного человека... В игре государственными ценными бумагами обнаруживается, насколько государство превратилось в игрушку спекулянтов и т. д.
4) Кредитная система получает, наконец, свое завершение в банковском деле. Созданное банкирами господство банка в государстве, концентрация имущества в руках банкиров, этого политэкономического ареопага нации, есть достойное завершение денег.
Так как в кредитной системе моральное признание человека, как и доверие к государству и т. д., приняло форму кредита, то тайна, заключенная во лжи морального признания, аморальная низость этой моральности, а также ханжество и эгоизм, образующие основу указанного доверия к государству, выступают наружу и показывают свою действительную природу.
Обмен — как человеческой деятельностью внутри самого производства, так и человеческими продуктами — равнозначен родовой деятельности и родовому духу, действительным, осознанным и истинным бытием которых является общественная деятельность и общественное наслаждение. Так как человеческая сущность является истинной общественной связью людей, то люди в процессе деятельного осуществления своей сущности творят, производят человеческую общественную связь, общественную сущность, которая не есть некая абстрактно-всеобщая сила, противостоящая отдельному индивиду, а является сущностью каждого отдельного индивида, его собственной деятельностью, его собственной жизнью, его собственным наслаждением, его собственным богатством. Поэтому указанная истинная общественная связь возникает не вследствие рефлексии; она выступает как продукт нужды и эгоизма индивидов, то есть как непосредственный продукт деятельного осуществления индивидами своего собственного бытия. От человека не зависит, быть или не быть этой общественной связи; но до тех пор, пока человек не признает себя в качестве человека и поэтому не организует мир по-человечески, эта общественная связь выступает в форме отчуждения. Ибо субъект этой общественной связи, человек, есть отчужденное от самого себя существо. Люди — не в абстракции, а в качестве действительных, живых, особенных индивидов — суть это сообщество. Каковы индивиды, такова и сама эта общественная связь. Поэтому идентичными являются положения, что человек отчужден от самого себя и что общество этого отчужденного человека есть карикатура на его действительную общественную связь, на его истинную родовую жизнь; что его деятельность оказывается в силу этого мукой, его собственное творение — чуждой ему силой, его богатство — его бедностью, сущностная связь, соединяющая его с другим человеком, — несущественной связью и, напротив, его оторванность от другого человека оказывается его истинным бытием; что его жизнь оказывается принесением в жертву его жизни, осуществление его сущности оказывается недействительностью его жизни, его производство — производством его небытия, его власть над предметом оказывается властью предмета над ним, а сам он, властелин своего творения, оказывается рабом этого творения.
Политическая экономия рассматривает общественную связь людей, или их деятельно осуществляющуюся человеческую сущность, их взаимное дополнение друг друга в родовой жизни, в истинно человеческой жизни в форме обмена и торговли.
«Общество», — говорит Дестют де Траси, — «это ряд взаимных обменов... Оно как раз и есть это движение взаимной интеграции». «Общество», — говорит Адам Смит, — «есть торговое общество. Каждый из его членов является торговцем».
Как видно, эту отчужденную форму социального общения политическая экономия фиксирует в качестве существенной и изначальной и в качестве соответствующей человеческому предназначению.
[XXVIII] Политическая экономия — как и действительное движение — исходит из отношения человека к человеку как отношения частного собственника к частному собственнику. Если человек предполагается в качестве частного собственника, то есть, следовательно, в качестве исключительного владельца, который посредством этого исключительного владения утверждает свою личность и отличает себя от других людей, а вместе с тем и соотносится с ними — частная собственность есть его личное, отличающее его, а потому его существенное бытие, — то утрата, или упразднение, частной собственности есть отчуждение человека и самой частной собственности. Мы остановимся здесь лишь на этом последнем определении. Если я отказываюсь от своей частной собственности в пользу кого-то другого, то она перестает быть моею; она становится независимой от меня, вне моей сферы находящейся вещью, внешней по отношению ко мне вещью. Я отчуждаю, следовательно, мою частную собственность. По отношению к себе я тем самым полагаю ее как отчужденную частную собственность. Но если я просто отчуждаю мою частную собственность по отношению к себе, то я полагаю ее только в качестве отчужденной вещи вообще, я снимаю лишь мое личное отношение к ней, я возвращаю ее во власть стихийных сил природы. Отчужденной частной собственностью вещь становится лишь тогда, когда она перестает быть моей частной собственностью, не переставая от этого быть вообще частной собственностью, то есть тогда, когда она вступает в такое же отношение к какому-нибудь другому человеку вне меня, в каком она находилась ко мне самому, другими словами, — когда она становится частной собственностью какого-нибудь другого человека. Если исключить случаи насилия — как прихожу я к тому, что вынужден отчуждать другому человеку мою частную собственность? Политическая экономия правильно отвечает: в силу нужды, в силу потребности. Другой человек тоже есть частный собственник, но собственник некоторой другой вещи, в которой я нуждаюсь и без которой я не могу или не хочу обходиться, которая представляется мне предметом потребности, необходимым для совершенствования моего бытия и для осуществления моей сущности.
Той связью, которая соотносит двух частных собственников друг с другом, является специфическая природа предмета, который является материей их частной собственности. Страстное желание иметь два предмета, то есть потребность в них, показывает каждому частному собственнику, заставляет его осознать, что кроме частнособственнического отношения к предметам, он находится еще и в другом существенном отношении к ним, что он есть не то обособленное существо, за которое он себя принимает, а тотальное существо, потребности которого находятся в отношении внутренней собственности также и к продуктам труда другого человека, ибо потребность в какой-нибудь вещи есть самое очевидное, самое неопровержимое доказательство того, что эта вещь принадлежит к моей сущности, что ее бытие для меня, собственность на нее является собственностью и своеобразием моей сущности. Таким образом, оба собственника вынуждены отказываться от своей частной собственности, но отказываться так, что они одновременно утверждают частную собственность, или отказываться от нее в рамках отношений частной собственности. Следовательно, каждый отчуждает часть своей частной собственности другому.
Общественная связь, или общественное отношение, обоих частных собственников оказывается, следовательно, взаимным отчуждением частной собственности, отношением отчуждения с обеих сторон, или отчуждением как отношением обоих частных собственников, в то время как в простой частной собственности отчуждение было еще только односторонним, еще только по отношению к себе.
Обмен, или меновая торговля, есть, стало быть, общественный, родовой акт, общественная связь, социальное общение и интеграция людей в рамках частной собственности и потому — внешний, отчужденный родовой акт. Именно поэтому он и выступает как меновая торговля. В силу этого он вместе с тем является также и противоположностью общественному отношению.
Благодаря взаимному отчуждению частной собственности сама частная собственность приобретает определение отчужденной частной собственности. Во-первых, потому, что она перестает быть продуктом труда владельца этой собственности, исключительным выражением его личности, ибо он ее отчуждает, так что эта собственность уплывает от владельца, продуктом которого она была, и приобретает личное значение для того, чьим продуктом она не является. Частная собственность утратила личное значение для владельца. Во-вторых, она была соотнесена с другой частной собственностью, была приравнена к ней. Ее место занимает частная собственность на другой предмет, как и она сама заменила частную собственность на другой предмет. С обеих сторон частная собственность выступает, следовательно, как представитель частной собственности на другой предмет, как нечто равное некоторому другому продукту, обладающему другими натуральными свойствами, и обе стороны соотносятся друг с другом таким образом, что каждая из них представляет бытие другой и обе взаимно относятся друг к другу как заместители самих себя и своего инобытия. Бытие частной собственности как таковой стало поэтому ее бытием в качестве заменителя, эквивалента. Вместо непосредственного единства ее с самой собою она теперь выступает лишь как отношение к некоему другому. Ее бытие в качестве эквивалента уже не есть такое ее бытие, которое составляет ее своеобразие. Она становится поэтому стоимостью и непосредственно меновой стоимостью. Ее бытие в качестве стоимости есть такое определение [XXIX] ее самой, которое отличается от ее непосредственного бытия и является внешним для ее специфической сущности, отчужденным определением, некоторым всего лишь относительным бытием.
Как эта стоимость определяется детальнее и как она превращается в цену, следует рассмотреть в другом месте.
Отношение обмена предполагает, что труд становится трудом непосредственно ради заработка. Это отношение отчужденного труда достигает своей вершины только в результате того, что 1) с одной стороны, труд ради заработка — и продукт рабочего — не находится ни в каком непосредственном отношении к потребности рабочего и к его трудовому предназначению, а определяется, как в том, так и в другом смысле, чуждыми самому рабочему общественными комбинациями; 2) тот, кто покупает продукт, сам ничего не производит, а лишь обменивает то, что произведено другим человеком. В упомянутой выше грубой форме отчужденной частной собственности, в меновой торговле, каждый из обоих частных собственников производит то, к чему его непосредственно побуждает его потребность, его склонность и имеющийся под руками природный материал. Каждый обменивает поэтому только излишек своей продукции. Труд, конечно, был непосредственным источником существования того, кто трудится, но вместе с тем он был и деятельным осуществлением его индивидуального бытия. В результате обмена его труд отчасти становится источником дохода. Цель этого труда и его бытие стали различны. Продукт производится как стоимость, как меновая стоимость, как эквивалент, а не ради его непосредственного личного отношения к производителю. Чем разностороннее становится производство, а это значит — чем разностороннее становятся, с одной стороны, потребности и чем одностороннее, с другой стороны, выполняемые производителем работы, тем в большей степени его труд подпадает под категорию труда ради заработка, пока наконец все значение его труда не сведется к труду ради заработка и пока не станет совершенно случайным и несущественным, находится ли производитель в отношении непосредственного потребления и личной потребности к своему продукту и является ли его деятельность, выполнение самого труда, для него самоудовлетворением его личности, осуществлением его природных задатков и духовных целей.
В труде ради заработка заключено: 1) отчуждение и случайность труда по отношению к трудящемуся субъекту; 2) отчуждение и случайность труда по отношению к его предмету; 3) то, что назначение, рабочего определяется потребностями общества, которые, однако, ему чужды, которым он вынужден подчиняться, в силу эгоистической потребности, в силу нужды и которые для него имеют значение только источника удовлетворения его непосредственных нужд, как и он сам имеет для общества значение только раба потребностей общества; 4) то, что для рабочего сохранение его индивидуального бытия выступает как цель его деятельности, а его действительная работа имеет для него значение только средства; так что он живет только для того, чтобы добывать себе жизненные средства.
Следовательно, чем больше и многообразнее становится могущество общества в рамках частнособственнических отношений, тем эгоистичнее, тем менее общественным, тем более отчужденным от своей собственной сущности становится человек.
Подобно тому как взаимный обмен продуктами человеческой деятельности выступает как меновая торговля, как торгашество [Schacher], так взаимное дополнение и взаимный обмен самой деятельностью выступают как разделение труда, которое делает из человека в высшей степени абстрактное существо, токарный станок и т. д., превращает его в духовного и физического урода.
Как раз единство человеческого труда рассматривается теперь всего лишь как разделение потому, что общественная сущность получает существование только в форме своей противоположности, в форме отчуждения. Вместе с цивилизацией растет и разделение труда.
При предпосылке разделения труда продукт, материал частной собственности, все в большей степени приобретает для отдельного человека значение эквивалента, и так как человек обменивает теперь уже не свои излишки, а предмет своего производства, который может быть ему совершенно безразличным, то он уже и не обменивает свой продукт непосредственно на нужную ему вещь. Эквивалент получает свое существование эквивалента в деньгах, которые теперь являются непосредственным результатом труда ради заработка и посредником обмена (см. выше).
В деньгах с их полным безразличием как к природе материала, то есть к специфической материи частной собственности, так и к личности частного собственника обнаруживается всеобъемлющее господство отчужденной вещи над человеком. То, что выступало как господство личности над личностью, есть теперь всеобщее господство вещи над личностью, продукта над производителем. Если уже в эквиваленте, в стоимости заключено определение отчуждения частной собственности, то в деньгах это отчуждение получает чувственное, даже предметное существование.
[XXX] Ясно само собой, что политическая экономия способна понять все это развитие только как некий факт, как порождение случайной нужды.
Отделение труда от самого себя равнозначно отделению рабочего от капиталиста, отделению труда от капитала, первоначальная форма которого распадается на земельную собственность и движимую собственность... Первоначальное определение частной собственности — монополия; поэтому, когда частная собственность обретает политическую конституцию, эта конституция является конституцией монополии. Завершенная монополия есть конкуренция. Для политэконома существуют раздельно производство, потребление и в качестве посредников между ними обмен и распределение. Разделение производства и потребления, деятельности и духа между различными индивидами и в одном и том же индивиде есть отделение труда от его предмета и от самого себя как духа. Распределение есть деятельно осуществляющая себя сила частной собственности. — Отделение труда, капитала и земельной собственности друг от друга, а также отделение одного труда от другого, одного капитала от другого, одной земельной собственности от другой и, наконец, отделение труда от платы за труд, капитала от прибыли, прибыли от процентов, наконец, земельной собственности от земельной ренты — приводит к тому, что самоотчуждение выступает как в форме самоотчуждения, так и в форме взаимного отчуждения.
Предположим теперь случай, когда правительство желает фиксировать увеличение или уменьшение денег. «Если оно стремится удерживать количество денег в размерах, которые обеспечивают свободный ход вещей, то повышается стоимость золота, превращенного в деньги, и поэтому все заинтересованы превращать свои слитки в монету. В этом случае возникает подпольная фабрикация, и правительство вынуждено пресекать ее с помощью штрафов. Бели правительство желает поддерживать количество денег выше необходимого уровня, то оно понижает их стоимость, и тогда каждый старается переплавить их в слитки, против чего снова единственным средством является наказание. Однако надежда приобрести прибыль побеждает страх перед наказанием» (стр. 137—138).
§ 9) «Если два индивидуума должны друг другу по 100 фунтов стерлингов, то вместо того, чтобы расплатиться друг с другом, им достаточно прибегнуть к взаимному обмену обязательствами. Точно так же обстоит дело и между нациями. Отсюда векселя, причем они тем более необходимы в такое время, когда недостаточно просвещенная политика запрещала и сурово наказывала вывоз благородных металлов» (стр. 142, [143—144]).
§ 10) Сокращение непроизводительного потребления благодаря бумажным деньгам (стр. 146 и след.).
§11) «Неудобства, с которыми сопряжено применение бумажных денег, таковы: 1) Уклонение лиц, выпускающих бумажные деньги, от исполнения своих обязательств. 2) Подделка. 3) Валютный курс, изменение курса» (стр. 149).
§ 12) Благородные металлы являются товарами. «Вывозят же только те товары, которые менее дороги в стране, из которой их отправляют, чем в стране, куда их доставляют, а ввозят только те товары, которые более дороги в стране, куда их доставляют, чем в стране, из которой их отправляют». Таким образом, «от стоимости благородных металлов в данной стране зависит, следует ли их ввозить или вывозить» (стр. 175 и след.).
§ 13) «Стоимость благородных металлов соответствует количеству других вещей, которое дают в обмен на них» (стр. 177). Это отношение различно в разных странах и даже в разных местностях одной и той же страны. «Выражение «жизнь менее дорога» означает, что в определенной местности можно купить жизненные средства на меньшую сумму денег» (стр. 177).
§ 14) Отношение между странами подобно отношению между купцами, «они всегда стараются купить как можно дешевле, а продать как можно дороже» (стр. 215).
IV. О ПОТРЕБЛЕНИИ
«Производство, распределение, обмен суть только средства. Никто не производит ради производства». Все это — промежуточные, опосредующие операции. «Целью же является потребление» (стр. 237).
§ 1) Потребление бывает: 1) производительным. Оно включает в себя все, что расходуется с целью производства вещей, охватывает и средства существования рабочих; затем в него входят машины, инструменты, здания и животные, необходимые для производственных операций; наконец, сырье — «либо то, из которого непосредственно формируют производимый предмет, либо то, из которого его извлекают» (стр. 238—239). «Только вещи, входящие во вторую из этих рубрик, не потребляются полностью в процессе производственных операций» (стр. 239).
2) Непроизводительное потребление
«Содержание лакеев, всякое потребление, которое совершается не ради продукта, не с целью произвести с помощью одной вещи другую, эквивалентную ей, является непроизводительным» (стр. 240). «Производительное потребление само есть средство, а именно — средство для производства; непроизводительное же потребление является не средством, а целью; наслаждение, доставляемое этим потреблением, является мотивом всех предшествующих ему операций» (стр. 241). Посредством потребления первого рода ничто не утрачивается, а посредством потребления второго рода утрачивается все (там же). «То, что потребляется производительно, всегда есть капитал. Это — особенно замечательное свойство производительного потребления. Все то, что потребляется производительно», есть капитал, и оно «становится капиталом» именно благодаря такому потреблению (стр. [241]—242). «Все то, что производительные силы страны создают за год, составляет валовой годовой продукт. Наибольшая часть его предназначена для возмещения потребленного капитала. То, что остается от валового продукта после возмещения этого капитала, составляет чистый продукт; он всегда распределяется как прибыль на капитал или как земельная рента» (стр. [242]—243). «Он является тем фондом, из которого обычно происходит всякое добавление к национальному капиталу» (стр. 243). Производительному и непроизводительному потреблению соответствует производительный и непроизводительный труд (стр. 244).
§ 2) «Все, что производится в течение одного года, потребляется в течение следующего года» — производительно или непроизводительно (стр. 246).
§ 3) «Потребление расширяется по мере производства, человек производит только потому, что ему это требуется. Если производимый предмет представляет собой то, в чем человек нуждается, то он, накопив столько, сколько ему нужно, перестает работать». Если он производит больше, то это происходит потому, что он желает путем обмена получить на это «больше» какой-нибудь другой предмет. Он производит данную вещь из желания иметь другую. Производство этой вещи представляет для него единственное средство получить другую вещь, и он получает ее дешевле, чем если бы он был вынужден производить ее сам. При разделении труда он ограничивает себя производством одной определенной вещи или только части ее; только небольшую часть своего собственного производства применяет он для самого себя; все остальное предназначено для того, чтобы покупать другие товары, в которых он нуждается; и если человек ограничивает себя производством одной-единственной вещи и свой продукт обменивает на все другие, то он получает больше от каждой вещи, чем он получал бы, если бы производил ее [XXXI] сам. «Если человек производит для самого себя, то обмен не имеет места. Такому человеку не нужно ничего покупать, и он ничего не предлагает для продажи. Он обладает тем или другим предметом, он его произвел и не намерен избавляться от него. Если в порядке метафоры применять здесь термины «предложение и спрос», то предложение и спрос в этом случае полностью совпадают. Что касается предложения и спроса на предметы торговли, то мы можем оставить совершенно в стороне ту часть годового продукта, которую каждый производитель потребляет в той форме, которую он производит или получает» (стр. [249—250], 251).
«Если мы здесь говорим о предложении и спросе, то мы говорим об этом в самом общем виде. Если мы о какой-нибудь определенной стране в определенную эпоху говорим, что ее предложение равно ее спросу, то мы утверждаем это не по отношению к одному или двум товарам: мы хотим сказать, что ее спрос на все товары, взятый в целом, равен всем тем товарам, которые эта страна может предложить в обмен. Несмотря на это равенство предложения и спроса, взятых в их целом, вполне может случиться, что какого-нибудь отдельного товара — или нескольких таких товаров — было произведено слишком много или слишком мало по отношению к спросу на эти товары» (стр. 251—252). «Для конституирования спроса необходимы две вещи: желание иметь тот или иной товар и обладание эквивалентным предметом, который можно дать в обмен на желаемый товар. Термин «спрос» обозначает желание и средства для купли. Если отсутствует одно из этих условий, купля не может состояться. Обладание эквивалентным предметом является необходимой основой всякого спроса. Человек тщетно желает иметь какие-нибудь предметы, если ему нечего дать для того, чтобы приобрести их. Эквивалентный предмет, пускаемый в ход человеком, является орудием спроса. Объем его спроса измеряется стоимостью этого предмета. Спрос и эквивалентный предмет — это такие термины, которые могут заменить друг друга. Мы уже видели, что каждый человек, производящий что-нибудь, стремится к обладанию другими предметами, отличными от того предмета, в производстве которого он участвовал, и это стремление, это желание измеряется совокупностью той его продукции, которую он не хочет удержать у себя для своего собственного потребления, Столь же очевидно и то, что человек может дать в обмен на другие предметы все то, что он произвел и чего он не хочет потребить сам. Таким образом, желание покупать и средства для купли равны друг другу, или спрос в точности равен тому его совокупному продукту, который не предназначен для собственного потребления производителя» (стр. 252—253).
Милль здесь со своей обычной циничной остротой и ясностью анализирует обмен на основе частной собственности.
Человек — такова основная предпосылка частной собственности — производит только ради того, чтобы иметь. Цель производства — обладание. И производство имеет не только такого рода утилитарную цель; оно преследует своекорыстную цель; человек производит лишь ради того, чтобы иметь для себя; предмет его производства есть опредмечивание его непосредственной, своекорыстной потребности. Поэтому человек, сам по себе — в диком, варварском состоянии — имеет меру своего производства в объеме той своей непосредственной потребности, содержанием которой непосредственно является сам производимый им предмет.
Поэтому человек в этом состоянии производит не больше того, в чем он непосредственно нуждается. Граница его потребности есть и граница его производства. Спрос и предложение поэтому в точности покрывают друг друга. Его производство измеряется его потребностью. В этом случае обмен не имеет места, или он сводится к обмену своего труда на продукт своего труда, и этот обмен есть скрытая форма (зародыш) действительного обмена.
Коль скоро имеет место обмен, имеет место производство сверх той непосредственной границы, которая положена непосредственной потребностью. Но это избыточное производство не является возвышением над своекорыстной потребностью. Напротив, оно есть только средство для того, чтобы удовлетворить такую потребность, которая находит свое опредмечивание не непосредственно в продукте данного производства, а в продукте другого человека. Производство становится источником дохода, трудом ради заработка. В то время как при первом отношении мерой производства является потребность, при этом втором отношении производство продукта, или, вернее, обладание продуктом, становится мерой того, в какой степени могут быть удовлетворены потребности.
Я производил для себя, а не для тебя, точно так же и ты производил для себя, а не для меня. Результат моего производства сам по себе точно так же не имеет непосредственного отношения к тебе, как результат твоего производства не имеет непосредственного отношения ко мне. Иными словами, наше производство не есть производство человека для человека как человека, то есть не есть общественное производство. Следовательно, в качестве человека ни один из нас не находится в отношении потребления к продукту другого. Как люди, мы не существуем друг для друга в продуктах, производимых каждым из нас. Поэтому и наш обмен не может быть таким опосредствующим движением, которое подтвердило бы, что мой продукт [ХХХ1Ц есть продукт для тебя, поскольку он является опредмечиванием твоей собственной сущности, твоей потребности. Дело в том, что не человеческая сущность образует связь наших производств друг для друга. Обмен может привести в движение и подтвердить только характер того отношения, которое каждый из нас имеет к своему собственному продукту, а значит и к продукту другого. Каждый из нас видит в своем продукте лишь свою собственную опредмеченную корысть и, следовательно, в продукте другого — иную, независимую от него, чуждую опредмеченную корысть.
Разумеется, как человек, ты имеешь человеческое отношение к моему продукту; ты испытываешь потребность в моем продукте; он, стало быть, наличествует для тебя в качестве предмета твоего желания и твоей воли. Но твоя потребность, твое желание, твоя воля есть в отношении моего продукта бессильная потребность, бессильное желание, бессильная воля. Другими словами, твоя человеческая и потому находящаяся в необходимом внутреннем отношении к моей человеческой продукции сущность не является твоей властью над этой продукцией, твоей собственностью на нее, ибо не своеобразие, не сила человеческой сущности признается в моей продукции. Напротив, твоя потребность, твое желание, твоя воля являются таким связующим началом, которое делает тебя зависимым от меня, так как они ставят тебя в зависимость от моего продукта. Они ни в какой мере не являются таким средством, которое давало бы тебе власть над моим продуктом; наоборот, они представляют собой средство, дающее мне власть над тобой!
Если я произвожу сверх того, что могу сам непосредственно потребить из произведенного мною предмета, то эта моя сверх-продукция утонченным образом рассчитана на твою потребность. Только по видимости я произвожу излишек этого предмета. В действительности я произвожу некоторый другой предмет, предмет твоего производства, на который я думаю обменять свой излишек, и этот обмен я мысленно уже совершил. Поэтому и то общественное отношение, в котором я нахожусь к тебе, мой труд для твоей потребности является всего лишь видимостью, и наше взаимное дополнение друг друга тоже является всего лишь видимостью, в основе которой лежит взаимный грабеж. Подоплекой здесь с необходимостью оказывается намерение ограбить, обмануть; в самом деле, так как наш обмен своекорыстен как с моей, так и с твоей стороны и так как каждая корысть стремится превзойти корысть другого человека, то мы неизбежно стремимся обмануть друг друга. Мера власти моего предмета над твоим предметом, которую я допускаю, нуждается, разумеется, в твоем признании, для того чтобы стать действительной властью. Но наше взаимное признание взаимной власти наших предметов есть борьба, а в борьбе побеждает тот, кто обладает большей энергией, силой, прозорливостью или ловкостью. Если достаточна физическая сила, то я прямо граблю тебя. Если царство физической силы сломлено, то мы взаимно стараемся пустить друг другу пыль в глаза, и более ловкий надувает менее ловкого. Кто кого обманет — это для отношения в целом случайность. Идеальное, мысленное надувательство имеет место с обеих сторон, то есть каждый из нас обоих в своем собственном суждении уже обманул другого. Итак, обмен с обеих сторон необходимым образом опосредствуется предметом производства и владения каждого из обменивающихся лиц. Идеальным отношением к предметам производства каждого из нас является, конечно, потребность каждого из нас. Но реальным, действительным, истинным, осуществляющимся на деле отношением оказывается только взаимно исключающее владение продуктами каждого из нас. Единственное, что в моих глазах придает твоей потребности в моем предмете стоимостное значение, достоинство, действенность, это твой предмет, эквивалент моего предмета. Продукт каждого из нас есть, следовательно, средство, опосредствование, орудие, признанная власть потребностей каждого из нас друг над другом. Твой спрос и находящийся в твоем владении эквивалент — это, стало быть, равнозначные, тождественные для меня термины, и твой спрос имеет действенный характер, а потому и смысл лишь в том случае, если он имеет смысл и действенный характер по отношению ко мне. Если тебя рассматривать просто как человека, без этого орудия обмена, то твой спрос есть неудовлетворенное стремление с твоей стороны, а для меня пустая фантазия. Следовательно, в качестве человека ты не находишься ни в каком отношении к моему предмету, так как и я сам не имею к нему никакого человеческого отношения. Но средство есть истинная власть над предметом, и поэтому мы обоюдно рассматриваем наш продукт как силу, дающую каждому власть над другим и господствующую также и над ним самим, то есть наш собственный продукт встал на дыбы против нас, он кажется нашей собственностью, а на деле его собственностью являемся мы. Мы сами исключены из истинной собственности, так как наша собственность исключает другого человека.
Единственно понятный язык, на котором мы говорим друг с другом, — это наши предметы в их отношениях друг к другу. Человеческого языка мы не поняли бы, и он остался бы недейственным; одной стороной он ощущался бы и сознавался бы как просьба, как мольба [XXXIII] и потому как унижение и вследствие этого применялся бы с чувством стыда и отверженности, а другой стороной он воспринимался бы и отвергался бы как бесстыдство или сумасбродство. Мы взаимно до такой степени отчуждены от человеческой сущности, что непосредственный язык этой сущности представляется нам оскорблением человеческого достоинства, и, наоборот, отчужденный язык вещных стоимостей представляется чем-то таким, что вполне соответствует законному, уверенному в себе и признающему самое себя человеческому достоинству.
Конечно, в твоих глазах твой продукт является орудием, средством для овладения моим продуктом и поэтому для удовлетворения твоей потребности. Но в моих глазах он есть цель нашего обмена. Наоборот, ты имеешь в моих глазах значение средства и орудия для производства того предмета, который для меня является целью, а ты, в свою очередь, находишься в таком же отношении к моему предмету. Но 1) каждый из нас действительно делает себя тем, чем он является в глазах другого; ты действительно превратил себя в средство, в орудие, в производителя твоего собственного предмета для того, чтобы овладеть моим предметом; 2) твой собственный предмет есть для тебя лишь чувственная оболочка, скрытая форма моего предмета; ибо твое производство означает, выражает стремление приобрести мой предмет. Следовательно, на деле ты для самого себя стал средством, орудием твоего предмета, рабом которого является твое желание, и ты поработал как раб ради того, чтобы предмет твоего желания никогда вновь не оказал тебе милости. Если это взаимное порабощение нас предметом в начале развития и в действительности выступает как отношение господства и рабства, то это есть лишь грубое и откровенное выражение нашего существенного отношения.
Наша взаимная ценность есть для нас стоимость имеющихся у каждого из нас предметов. Следовательно, сам человек у нас представляет для другого человека нечто лишенное ценности.
Предположим, что мы производили бы как люди. В таком случае каждый из нас в процессе своего производства двояким образом утверждал бы и самого себя и другого: 1) Я в моем производстве опредмечивал бы мою индивидуальность, ее своеобразие, и поэтому во время деятельности я наслаждался бы индивидуальным проявлением жизни, а в созерцании от произведенного предмета испытывал бы индивидуальную радость от сознания того, что моя личность выступает как предметная, чувственно созерцаемая и потому находящаяся вне всяких сомнений сила. 2) В твоем пользовании моим продуктом или твоем потреблении его я бы непосредственно испытывал сознание того, что моим трудом удовлетворена человеческая потребность, следовательно, опредмечена человеческая сущность, и что поэтому создан предмет, соответствующий потребности другого человеческого существа. 3) Я был бы для тебя посредником между тобою и родом и сознавался бы и воспринимался бы тобою как дополнение твоей собственной сущности, как неотъемлемая часть тебя самого, — и тем самым я сознавал бы самого себя утверждаемым в твоем мышлении и в твоей любви. 4) В моем индивидуальном проявлении жизни я непосредственно создавал бы твое жизненное проявление, и, следовательно, в моей индивидуальной деятельности я непосредственно утверждал бы и осуществлял бы мою истинную сущность, мою человеческую, мою общественную сущность.
Наше производство было бы в такой же мере и зеркалом, отражающим нашу сущность.
Таково было бы положение вещей, при котором с твоей стороны имело бы место то же самое, что имеет место с моей стороны.
Рассмотрим различные моменты, выступающие в нашем предположении.
Мой труд был бы свободным проявлением жизни и поэтому наслаждением жизнью. При предпосылке частной собственности он является отчуждением жизни, ибо я тружусь для того, чтобы жить, чтобы добывать себе средства к жизни. Мой труд не есть моя жизнь.
Во-вторых: в труде я поэтому утверждал бы мою индивидуальную жизнь и, следовательно, собственное своеобразие моей индивидуальности. Труд был бы моей истинной, деятельной собственностью. При предпосылке частной собственности моя индивидуальность отчуждена от меня до такой степени, что эта деятельность мне ненавистна, что она для меня — мука и, скорее, лишь видимость деятельности. Поэтому труд является здесь также лишь вынужденной деятельностью и возлагается на меня под давлением всего лишь внешней случайной нужды, а не в силу внутренней необходимой потребности.
Мой труд может проявиться в моем предмете только как то, что он собой представляет. Он не может проявиться как то, чего он по своей сущности собой не представляет. Поэтому он не проявляется теперь только как предметное, чувственно созерцаемое и вследствие этого находящееся вне всяких сомнений выражение моей самоутраты и моего бессилия.
3) «Ясно, что каждый человек добавляет к общей массе продуктов, составляющих предложение, совокупность всего того, что он произвел и не намерен потребить сам. В какой бы форме та или иная часть годового продукта ни попала в руки данного человека, если он решает сам ничего из нее не потреблять, то он захочет освободиться от всей этой части продукта; поэтому она целиком идет на увеличение предложения. Если же он сам потребляет часть этого количества продукта, то он хочет освободиться от всего остатка, и весь остаток прибавляется к предложению» (стр. 253). «Так как, следовательно, спрос каждого человека равен той части годового продукта, или, выражаясь иначе, той части богатства, от которой он хочет освободиться, и так как предложение каждого человека представляет собой в точности то же самое, то предложение и спрос каждого индивидуума по необходимости равны. Предложение и спрос находятся в своеобразном соотношении друг с другом. Каждый предлагаемый, выносимый на рынок, продаваемый товар всегда является в то же время объектом спроса, а товар, являющийся объектом спроса, всегда составляет в то же время часть общей массы продуктов, образующих предложение. Каждый товар всегда есть одновременно предмет спроса и предложения. Когда два человека производят обмен, то один из них приходит не для того, чтобы создать только предложение, а другой — не для того, чтобы создать только спрос; объект, предмет его предложения должен доставить ему предмет его спроса, и, следовательно, его спрос и его предложение совершенно равны между собой. Но если предложение и спрос каждого индивидуума всегда равны между собой, то это же относится и к предложению и спросу всех индивидуумов нации, вместе взятых. Поэтому, как бы велика ни была сумма годового продукта, она никогда не может превысить сумму годового спроса. Вся совокупность годового продукта распадается на то или иное число частей, равное числу индивидуумов, между которыми распределен годовой продукт. Вся совокупность спроса равна сумме того, что из всех этих частей их владельцы не удерживают для своего собственного потребления. Но совокупность всех этих частей как раз и равна всему годовому продукту» (стр. 253—255).
Против этого выдвигают то возражение, что «продовольственные или промышленные товары часто оказываются в слишком большом избытке по отношению к спросу. Мы не оспариваем этот факт, но он не опровергает истинности нашего утверждения» (стр. 255).
«Хотя спрос каждого индивидуума, приходящего на рынок, чтобы совершить обмен, равен его предложению, тем не менее может случиться, что он не встретит здесь покупателя такого рода, какого он ищет; может не оказаться никого, кто желает тот предмет, который он хочет обменять. Но ведь совершенно верно и то, что его спрос был равен его предложению, так как он желал получить некоторый предмет в обмен на предлагаемый им; так как деньги сами являются товаром и никто не хочет иметь деньги с иной целью, как для того чтобы израсходовать их на предметы производительного или непроизводительного потребления» (стр. 256). «Поскольку спрос и предложение каждого индивидуума равны между собой, то если на рынке наличие какого-нибудь товара или жизненного средства оказывается выше спроса, то наличие другого — ниже спроса» (там же). Если индивидуальные предложения и спрос уравниваются, то совокупные предложения и спрос всегда равны. «В этом случае избыток какого-нибудь товара не имеет места, как бы ни был велик годовой продукт. Предположим теперь, что это точное соответствие между спросом и предложением частично нарушено, например, что спрос на зерно остается тем же самым, а предложение сукна значительно увеличилось. Тогда оказывается в наличии избыток сукна, потому что спрос на этот товар не увеличился, но зато с необходимостью возникает соответственный дефицит других товаров, так как произведенное дополнительное количество сукна могло быть произведено только одним путем — путем отвлечения некоторого капитала от производства каких-нибудь других товаров и вследствие этого уменьшения произведенного количества их. Но если оказывается, что количество какого-нибудь товара уменьшается, в то время как остается налицо спрос на большее количество, то имеет место дефицит этого товара. Поэтому в одной и той же стране один или несколько товаров никогда не могут быть в наличии в количестве, превышающем спрос, без того чтобы один или несколько других товаров не оказались соответственно в количестве меньшем, чем то, на которое имеется спрос» (стр. 256, 257-258).
«Практические последствия недостатка равновесия между спросом и предложением известны. Цена товара, предлагаемого в избытке, падает, а цена дефицитного товара повышается. Падение цены первого товара вскоре, вследствие уменьшения прибыли, отвлекает часть капитала от этого вида производства. Повышение цены товара, оказавшегося в недостатке, привлекает часть капитала в эту отрасль производства. Это движение имеет место до тех пор, пока не выравняются прибыли, т. е. пока не совпадут спрос и предложение» (стр. 258). «Самым сильным доводом, который можно было бы привести в пользу утверждения, что годовой продукт может увеличиваться быстрее, чем потребление, был бы такой случай, когда каждый потреблял бы только предметы первой необходимости и таким образом весь остальной годовой продукт мог бы быть сбережен. Но это невозможный случай, потому что он не совместим, не согласуем с принципами человеческой природы». Тем не менее мы рассмотрим его последствия, чтобы подтвердить наличие равенства между продуктом и спросом на него (стр. 258—259).
«В этом случае часть годового продукта, которая достается каждому индивидууму, — за исключением того, что он потребляет в качестве предметов первой необходимости, — была бы употреблена на производство. Весь национальный капитал был бы употреблен на производство сырья и небольшого количества общеупотребляемых товаров, потому что это были бы единственные товары, на которые предъявлялся бы спрос. Так как доля каждого индивидуума в годовом продукте за вычетом того, что он мог бы потребить, употреблялась бы на производство, то она расходовалась бы на предметы, служащие для производства сырья и некоторых общеупотребляемых товаров. Но эти предметы сами являются именно сырьем и общеупотребляемыми товарами, а поэтому не только спрос каждого индивидуума целиком заключался бы в этих товарах, но и совокупное предложение также состояло бы из тех же самых товаров. А было доказано, что совокупный спрос равен совокупному предложению, потому что избыток годового продукта над потребленной частью сделался объектом спроса и потому что весь этот избыток стал бы объектом предложения. Таким образом, производство никогда не может увеличиваться слишком быстро по отношению к спросу. Производство является причиной и притом единственной причиной спроса. Оно создает предложение, только создавая спрос, и притом создает их обоих в одно и то же время и равными» (стр. 259-260).
4) «Всякое потребление исходит от индивидуумов или правительства. То, что потребляется правительством, вместо того чтобы быть потребляемым в качестве капитала и возмещаться в виде продукта, только потребляется и ничего не производит. Это потребление, однако, является источником той защиты, под которой имеет место всякое производство. Но если бы другие вещи не потреблялись способом, отличным от потребления правительства, то тогда вовсе не было бы продукта».
(То тогда, следовательно, Милль мог бы сказать далее, вовсе не было бы и правительства) (стр. 261—262).
«Государственный доход извлекается из платы за аренду земли, или из земельной ренты, из прибыли на капитал или из заработной платы» (стр. 262). «В какой пропорции и каким способом государственный доход подлежит извлечению из каждого из этих трех источников» (согласно Скарбеку, процент имеет форму: 1) ссудного процента, 2) земельной ренты, 3) арендной платы как особой формы земельной ренты)? «Это единственный интересующий нас здесь вопрос» (стр. 262). Способ извлечения государственного дохода бывает прямым или косвенным. Мы рассмотрим сначала первый (стр. 262—263).
5) Если государственные расходы покрываются из земельной ренты, то это «не затрагивает промышленности страны. Обработка земли зависит от капиталиста, который посвящает себя этому занятию, когда оно приносит ему обычную прибыль на его капитал. Для него безразлично, приходится ли ему уплачивать избыток продукта в форме земельной ренты собственнику земли или в форме налога правительственному сборщику» (стр. 264). Раньше суверен покрывал основную часть своих обычных расходов за счет принадлежавших ему земельных владений (доменов), военные расходы — за счет своих баронов, которым земельные владения предоставлялись только под этим условием. «Таким образом, в то время все правительственные расходы, за небольшим исключением, покрывались за счет земельной ренты» (стр. [264]—265). Поэтому покрытие государственных расходов за счет земельной ренты сопряжено с большой пользой. «Владельцы капиталов извлекали бы прибыль, рабочие получали бы заработную плату без какого-либо вычета, каждый индивидуум применял бы свой капитал наиболее выгодным способом, не будучи вынужденным, вследствие вредного действия налога, переносить свой капитал из какой-либо сферы, весьма производительной для нации, в другую, менее производительную сферу» (стр. 266).
Понятно, что Милль подобно Рикардо протестует против того, чтобы внушить какому-нибудь правительству мысль о том, чтобы сделать земельную ренту единственным источником налогов, так как это было бы пристрастно несправедливым обременением одного особого класса индивидуумов. Но — и это важное и коварное «но» — налог на земельную ренту, с точки зрения политэкономической, является единственным не вредным, следовательно, единственным, с политэкономической точки зрения, справедливым налогом. Единственное опасение, которое выдвигает политическая экономия, скорее заманчивое, чем отпугивающее, состоит в том, что «даже в стране с обычной плотностью населения и территорией уровень земельной ренты будет превышать потребности правительства». —
«Земельную ренту, как она теперь существует, покупают и продают, на ней базируются надежды торгующих индивидуумов: следовательно, она должна быть исключена из числа частных налогов», или ей, по меньшей мере, должна быть предоставлена некоторая перспектива на повышение. Торгашеские помыслы людей не посмели бы идти дальше этого. «Предположим теперь, что во власти законодательства, посредством исходящего от него акта и при условии пребывания всех остальных факторов в прежнем состоянии, удвоить размер чистого продукта с земель. В таком случае не было бы правового основания, которое препятствовало бы законодательству воспользоваться этим, но зато имелось бы очень много оснований воспользоваться властью», чтобы «покрывать государственные расходы из этого нового источника и чтобы освободить граждан от всяких иных повинностей на покрытие этих расходов. Такая мера не причинила бы никакой несправедливости земельному собственнику. Его рента в том размере, в каком он ее получал, а по большей части даже в таком размере, в каком он мог рассчитывать получать ее в результате каких-нибудь улучшений в земледелии, осталась бы прежней, а польза для остальных членов общества была бы очень большой» (стр. 268—269).
«Законодательство в действительности обладает предположенной нами властью. Всеми мерами, с помощью которых оно увеличивает численность населения и, следовательно, спрос на жизненные средства, оно увеличивает чистый земледельческий продукт в действительности так же, как если бы это случалось благодаря некоему чудотворному акту. Если же законодательство делает в действительности постепенно то, что в воображении было бы сделано посредством некоей мгновенной прямой операции, то это не изменяет положения дела» (стр. 269—270). «По мере возрастания населения и более или менее производительного применения капитала на земле, все большая доля чистого продукта, приносимого земледелием данной страны, входит в состав земельной ренты, тогда как прибыли на капиталы соответственно уменьшаются. Это непрерывное увеличение земельной ренты, проистекающее из условий, создаваемых обществом, а не частным актом земельных собственников, кажется ведет к образованию такого фонда, который в не меньшей степени пригоден для удовлетворения общегосударственных нужд, чем доход с земли в такой стране, в которой никогда не было частной собственности на землю». И собственник, получатель земельной ренты, который сохраняет за собой свой прежний доход, «не в праве жаловаться, если новый источник дохода, который ему ничего не стоит, обращается в фонд, служащий государству» (стр. 270—271).
6) «Прямой налог на прибыль с капитала падал бы только на капиталистов и не мог бы быть переложен ни на какую другую часть общества». Впрочем, «стоимость всех вещей осталась бы прежней» (стр. 272—273).
Написано К. Марксом в первой половине 1844г
Впервые опубликовано в Marx-Engels Gesamtausgabe. Erste Abteilung, Bd. 3, 1932
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
