Ф. Энгельс. ВОЕННЫЙ ВОПРОС В ПРУССИИ И НЕМЕЦКАЯ РАБОЧАЯ ПАРТИЯ

 

Прения по военному вопросу велись до сих пор исключительно между правительством и феодальной партией, с одной стороны, и либеральной и радикальной буржуазией — с другой. Теперь, когда приближается кризис, настало время высказаться также и рабочей партии.

В критике военных дел, о которых идет речь, мы можем исходить только из существующих реальных отношений. Мы не можем ожидать от прусского правительства, чтобы оно действовало иначе, чем исходя из прусской точки зрения, пока в Германии и Европе сохраняются нынешние отношения. Столь же мало можем мы требовать и от буржуазной оппозиции, чтобы она исходила из иной точки зрения, чем точка зрения ее собственных буржуазных интересов.

Партия рабочих, которая во всех вопросах, разделяющих реакцию и буржуазию, стоит вне непосредственного конфликта, имеет то преимущество, что может обсуждать такие вопросы совершенно хладнокровно и беспристрастно. Только она и может обсуждать их научно, исторически, как если бы они уже были достоянием прошлого, — анатомически, как если бы они уже стали трупами.

 

I

Каково было состояние прусской армии при прежней системе, об этом после опыта мобилизации 1850 и 1859гг не может быть двух мнений. Абсолютная монархия с 1815г была связана официальным обещанием не взимать никаких новых налогов и не выпускать никаких займов без предварительного согласия будущего представительного учреждения. Нарушить это обещание было невозможно; без такого согласия ни один заем не сулил ни малейшего успеха. Налоговая же система была в общем такова, что доходы от налогов возрастали отнюдь не в той же пропорции, в какой возрастало богатство страны. Абсолютизм был беден, очень беден, и чрезвычайных расходов, вызванных бурями 1830г, было достаточно, чтобы принудить его к крайней бережливости. Отсюда введение двухгодичного срока службы, отсюда система экономии во всех отраслях военного управления, которая свела к самому низкому количественному и качественному уровню запас вооружения, подготовленный на случай мобилизации. Несмотря на это, положение Пруссии, как великой державы, надо было сохранять; для этого к началу войны ей нужна была возможно более сильная первоочередная полевая армия, вот почему к ней был присоединен ландвер первого призыва. Следовательно, позаботились о том, чтобы при первой же угрозе войны стала необходимой мобилизация и чтобы вместе с мобилизацией рухнуло и все здание. Такой случай произошел в 1850г и закончился полнейшим фиаско Пруссии.

В 1850г обнаружились только материальные недостатки системы; вся эта история закончилась раньше, чем могли обнаружиться моральные изъяны. Вотированные палатами фонды были употреблены на то, чтобы по возможности устранить материальные недостатки. По возможности, так как ни при каких условиях нельзя держать материальную часть подготовленной таким образом, чтобы за две недели снарядить и привести в боевую готовность призванные резервы, а еще через две недели — весь первый призыв ландвера. Не следует забывать, что в кадровых войсках числилось самое большее три призывных возраста, между тем как резерв и ландвер первого призыва вместе насчитывали девять призывных возрастов; следовательно, на каждых трех солдат кадровых войск, находящихся в боевой готовности, надо было в течение четырех недель снарядить не менее семи призванных. Но вот началась Итальянская война 1859г, а с ней и новая всеобщая мобилизация. И на этот раз материальные недостатки еще в значительной мере давали себя чувствовать, но они были гораздо менее значительны по сравнению с моральными изъянами системы, которые вскрылись только теперь, когда армия была мобилизована на более продолжительный срок. На ландвер не обращалось никакого внимания, это бесспорно; кадры его батальонов большей частью не существовали, и их еще только нужно было создавать; из наличных офицеров многие были непригодны к полевой службе. Но даже если бы все это обстояло иначе, все же оставалось фактом, что офицеры не могли не быть совершенно чуждыми для своих солдат, чуждыми именно в силу своих военных качеств, и что у большинства из них эти военные качества были слишком низки, чтобы батальоны с такими офицерами можно было с полной уверенностью посылать против испытанных войск. Если офицеры ландвера прекрасно сражались во время Датской войны, то не следует забывать, что существует большое различие между батальоном, имеющим ⁴/₅ кадровых офицеров и ¹/₅ офицеров ландвера, и батальоном, в котором соотношение обратное. К этому присоединился еще один решающий момент. Сразу обнаружилось то, что могли бы предвидеть заранее: хотя с ландвером можно идти в бой, именно в бой для защиты своей собственной страны, однако с ним ни при каких обстоятельствах нельзя вести наступательной войны. Ландвер до такой степени является организацией оборонительной, что идти с ним в наступление можно только лишь в результате отраженного неприятельского нашествия, как это было в 1814 и 1815 годах. Ландвер, состоящий в большинстве своем из женатых людей в возрасте от 26 до 32 лет, не позволит месяцами держать себя на границах без дела, когда из дому ежедневно прибывают письма о том, что жена и дети терпят нужду, так как пособия семьям призванных оказались в высшей степени недостаточными. К этому присоединилось еще и то, что солдаты не знали, против кого они должны сражаться: против французов или против австрийцев — ведь ни те, ни другие в ту пору не причинили Пруссии никакого вреда. Можно ли было с такими войсками, деморализованными месяцами бездействия, идти в наступление против хорошо организованных и обладающих военным опытом армий?

Ясно, что должна была наступить перемена. Пруссия должна была при данных условиях иметь более крепкую организацию первоочередной полевой армии. Как же она создавалась?

Тридцать шесть призванных пехотных полков ландвера были задержаны на время и превращены постепенно в новые линейные полки. Мало-помалу численность кавалерии и артиллерии была также увеличена настолько, чтобы она соответствовала этому усиленному составу пехотных войск, и, наконец, крепостная артиллерия была отделена от полевой, что во всяком случае было улучшением, в особенности для Пруссии. Словом, пехота была удвоена, а кавалерия и артиллерия увеличены приблизительно в полтора раза. Для того, чтобы сохранить этот усиленный состав армии, было предложено увеличить срок службы в кадровых войсках с пяти до семи лет, — три года на действительной службе (в пехоте), четыре в резерве, — напротив, воинскую повинность в ландвере второго призыва сократить на четыре года и, наконец, увеличить контингент ежегодного рекрутского набора с прежних 40000 до 63000. Ландвер же тем временем был оставлен без всякого внимания.

Увеличение батальонов, эскадронов и батарей в установленных таким образом размерах почти в точности соответствовало увеличению населения Пруссии с 10 миллионов в 1815 до 18 миллионов в 1861 году; а так как богатство Пруссии за это время росло быстрее, чем ее население, и так как другие европейские великие державы усилили свои армии с 1815г в гораздо большей степени, то такое увеличение кадрового состава армии нисколько не было чрезмерным. При этом из всех тягот воинской повинности по проекту увеличивалось только пребывание в резерве для наиболее молодых возрастов, зато для старших возрастов пребывание в ландвере было вдвое облегчено, а ландвер второго призыва фактически почти совсем уничтожался, тогда как первый призыв занял теперь примерно место, отводившееся ранее второму.

Однако против проекта можно было возразить следующее:

Всеобщая воинская повинность, — кстати сказать, единственный демократический институт, существующий в Пруссии, хотя бы только на бумаге, — представляет собой такой огромный прогресс в сравнении со всеми прежними военными системами, что там, где она уже существовала, хотя бы и в несовершенном виде, она не может быть снова упразднена на длительный срок. Имеется только два ясно выраженных принципа организации наших нынешних войск: либо вербовка, — но она устарела и возможна только в исключительных случаях, как, например, в Англии, — либо всеобщая воинская повинность. Всякие конскрипции и жеребьевки — только очень несовершенные формы последней. Основная идея прусского закона 1814г — каждый гражданин государства, физически к тому годный, обязан в течение тех лет, когда он способен носить оружие, лично защищать страну — эта основная идея значительно выше принципа найма заместителя, практикуемого во всех странах с конскрипционной системой, и после своего пятидесятилетнего существования эта идея, конечно, не будет принесена в жертву страстному желанию буржуазии ввести, как говорят французы, «торговлю человеческим мясом».

Но раз уж прусская военная система основана на всеобщей воинской повинности без заместительства, то она может развиваться в свойственном ей духе и с успехом только при условии, если все больше будет осуществляться ее основной принцип. Посмотрим, как обстоит дело в этом отношении.

В 1815г на 10 миллионов жителей — 40000 призванных, что составляет 4 на тысячу. В 1861г на 18 миллионов — 63000 призванных, то есть 3,5 на тысячу. Следовательно, шаг назад, хотя и это — прогресс в сравнении с положением вещей до 1859г, когда призывалось только 2²/₉ на тысячу. Чтобы снова достигнуть хотя бы процентной нормы 1815г, надо было бы призывать 72000 человек. (Мы увидим, что на самом деле в армию ежегодно вступает приблизительно такое или даже большее количество.) Но разве военная мощь прусского народа исчерпывается ежегодным набором четырех человек на тысячу населения?

Дармштадтская «Allgemeine Militär-Zeitung» многократно доказывала на основании статистики средних немецких государств, что в Германии ровно половина являющихся к набору молодых людей годна к военной службе. Число же молодых людей, явившихся к набору в 1861г, равнялось, согласно «Zeitschrift des preussischen statistischen Bureaus» (март 1864г) — 227005. Это давало бы ежегодно 113500 годных к службе рекрутов. Если мы исключим отсюда 6500 человек как незаменимых или морально непригодных, то все же остается еще 107000. Почему же из них служат только 63000 или самое большее 72000—75000 человек?

Во время сессии 1863г военный министр фон Роон сообщил военной комиссии палаты депутатов следующие данные о наборе 1861 года:

Общая численность населения (перепись 1858г)                                                                                                                                                           17758823

Двадцатилетние военнообязанные призыва 1861г                                                                                                                                                          217438

Перенесенные из списков прежних лет военнообязанные, о которых еще нет окончательного решения                                                         348364          565802

Из них:

1) Оставшихся неразысканными                                                                                                                                                                          55770

2) Переехавших в другие округа и там подлежавших призыву                                                                                                                      82216

3) Не явившихся без уважительных причин                                                                                                                                                       10960

4) Поступивших вольноопределяющимися сроком на три года                                                                                                                    5025

5) Имеющих права вольноопределяющихся с одногодичным сроком службы                                                                                        14811

6) Получивших отсрочку или освобожденных как лиц духовного звания                                                                                                  1638

7) Обязанных к морской службе                                                                                                                                                                          299

8) Исключенных из списков как морально непригодных                                                                                                                                596

9) Освобожденных окружными комиссиями как явно непригодных                                                                                                            2489

10) Освобожденных окружными комиссиями как длительно непригодных                                                                                               15238

11) Перечисленных в эрзац-резерв:

а) ростом ниже 5 футов после троекратного освидетельствования                                                                                     8998

б) ростом ниже 5 футов 1 дюйма 3 линий после троекратного освидетельствования                                                              9553

в) временно непригодных после троекратного освидетельствования                                                                                  46761

г) по домашним обстоятельствам после троекратного освидетельствования                                                                   4213

д) оставшихся до распоряжения после пятикратного освидетельствования                                                                      291     69816

12) Предназначенных для службы в обозе, кроме призванных в обоз                                                                                                         6774

13) Получивших отсрочку на год:

а) временно непригодных                                                                                                                                                              219136

б) по домашним обстоятельствам                                                                                                                                               10013

в) лишенных прав гражданского состояния и состоящих под следствием                                                                         1087  230236          495868

Остается к призыву                                                                                                                                                                                                                                        69934

Фактически призвано                                                                                                                                                                                                                                    59459

Остаются впредь до распоряжения                                                                                                                                                                                                           10475

Как бы несовершенна ни была эта статистика, как бы ни затемняла она все дело тем, что в каждой статье, с 1 до 13, смешиваются лица призыва 1861г с лицами двух предыдущих возрастных контингентов, оставшихся впредь до распоряжения, все же она содержит несколько очень ценных признаний.

В качестве рекрутов было призвано 59459 человек. В качестве вольноопределяющихся с трехгодичным сроком поступило 5025 человек. На одногодичный срок службы имели право 14811 человек; как известно, годность к службе вольноопределяющихся с одногодичным сроком не подвергается слишком строгому испытанию ввиду того, что их содержание ничего не стоит; поэтому мы можем допустить, что, по крайней мере, половина из них, следовательно 7400, действительно поступили на службу. Это по очень скромному подсчету; ведь категория лиц, проходящих аттестацию для одногодичной службы, состоит большей частью из годных к службе людей; те, которые заведомо негодны, вообще не считают нужным подвергаться аттестации. Все же возьмем цифру 7400. В соответствии с этим, в 1861г в армию вступило всего 71884 человека.

Посмотрим дальше. В качестве духовных лиц получило отсрочку, либо освобождено 1638 человек. Почему господа духовные не должны служить, — понять невозможно. Напротив, год военной службы, жизнь на открытом воздухе, соприкосновение с внешним миром могут быть им только полезны. Итак, смело внесем их в списки; 1/3 из общего количества, которая приходится на текущий год, считая, что 3/4 из них будет негодных, все же составит 139 человек, которых следует взять.

18551 человек были отпущены потому, что они не вышли ростом. Заметим себе, что они «уволены в резерв», а не вообще освобождены от службы. Следовательно, в случае войны они все-таки должны будут служить. Они освобождаются только от парадной службы мирного времени, так как для этого они недостаточно представительны на вид. Тем самым признается, что эти низкорослые люди вполне годны для службы, и в случае необходимости их даже намереваются использовать. Что эти низкорослые люди могут быть отличными солдатами, доказывает французская армия, в которой служат люди до 4 футов 8 дюймов ростом. Поэтому мы безусловно причисляем их к военным ресурсам страны. Вышеупомянутая цифра включает только тех, которые после троекратного освидетельствования окончательно отставлены вследствие их небольшого роста; это, следовательно, то количество, которое повторяется ежегодно. Мы вычеркиваем отсюда половину, негодную по другим причинам, и у нас, таким образом, остается 9275 парней небольшого роста, из которых опытный офицер наверняка быстро сделал бы великолепных солдат.

Дальше мы находим 6774 человека, предназначенных в обоз, кроме призванных в обоз людей. Но обоз тоже относится к армии, и совершенно непонятно, почему эти люди не должны отбыть короткую шестимесячную службу в обозе, что было бы лучше как для них, так и для обоза.

Следовательно, мы имеем:

Действительно поступивших на службу людей                                                                                                                        71884

Духовных лиц                                                                                                                                                                                  139

Людей годных, но ростом ниже установленной нормы                                                                                                          9275

Лиц, предназначенных в обоз                                                                                                                                                       6774

——————————————————

Всего                                                                                                                                                                                                               88072 человека,

которые, по собственному признанию рооновской статистики, ежегодно могли бы вступать в армию, если бы всеобщую воинскую повинность проводили всерьез.

Возьмем теперь непригодных:

Получили отсрочку на год как временно непригодные                                                                                                          219136 человек

После троекратного освидетельствования, как ditto {сказано}, перечислены в резерв                                                       46761 »

Исключены из списков как длительно непригодные только                                                                                                                17727 »

——————————————————

Всего                                                                                                                                                                                                                283624 человека

Таким образом, лица, длительно непригодные вследствие действительных физических недостатков, составляют менее 7% всех освобожденных от службы вследствие непригодности и менее 4% всех являющихся ежегодно в призывные комиссии. Почти 17% временно непригодных, после троекратного освидетельствования, ежегодно перечисляются в резерв. Это, следовательно, 23-летние люди, то есть люди, находящиеся в таком возрасте, когда человеческий организм начинает уже окончательно складываться. Мы, несомненно, не преувеличим, если предположим, что треть из них по достижении 25-летнего возраста окажется вполне годной к службе, а это составит 15587 человек. Самое меньшее, чего можно требовать от этих людей, это чтобы в течение, двух лет они ежегодно отбывали службу в пехоте по три месяца для того, чтобы пройти хотя бы школу рекрутов. А это было бы равносильно увеличению армии мирного времени на 3897 человек.

Однако всей системе медицинского освидетельствования рекрутов в Пруссии придан своеобразный характер. Рекрутов было всегда больше, чем их можно набрать, и все же хотели сохранить при этом видимость всеобщей воинской повинности. Что могло быть проще, как отбирать в желательном количестве самых лучших людей, а остальных под тем или иным предлогом объявлять непригодными? При таких условиях, которые, кстати сказать, существовали в Пруссии с 1815г и существуют по сей день, понятие непригодности к военной службе получило совершенно ненормально растяжимое толкование, как это лучше всего доказывает сравнение со средними немецкими государствами. В тех из них, где существует конскрипция и жеребьевка, не было никаких оснований объявлять непригодными большее количество лиц, чем их было в действительности. Условия в них таковы же, как и в Пруссии; в отдельных государствах, как, например, в Саксонии, даже хуже, так как там процент населения, занятого в промышленности, выше. Однако, как уже говорилось выше, в «Allgemeine Militar-Zeitung» неоднократно было доказано, что в средних государствах Германии ровно половина людей, являющихся на призыв, годна; точно так же должно обстоять дело и в Пруссии. Как только начнется серьезная война, в представлении о пригодности к военной службе в Пруссии произойдет внезапная революция, и тогда поймут, на беду для себя слишком поздно, как много пригодных сил было упущено.

Но вот что удивительнее всего. Среди 565802 военнообязанных, о которых еще нет решения, имеется:

Оставшихся неразысканными                                                                                                       55770 человек

Переехавших в другие округа или там подлежащих призыву                                                 82216 »

Не явившихся без уважительных причин                                                                                    10960 »

—————————————————

Всего                                                                                                                                                  148946 человек

Таким образом, несмотря на прославленный прусский контроль, — а тот, кому когда-либо довелось быть военнообязанным в Пруссии, знает, что это значит, — каждый год исчезает целых 27% военнообязанных. Как же это может быть? И куда девается 82216 человек, которых исключают из списков как «переехавших в другие округа или там подлежащих призыву»? Неужели для того, чтобы освободиться от воинской повинности, в настоящее время достаточно просто переехать из Берлина в Потсдам? Мы склонны думать, что в данном случае — ведь и на старуху бывает проруха — господа чиновники попросту дали маху в своей статистике, а именно, что эти 82216 человек фигурируют дважды в общей сумме 565802: один раз в своем родном округе и вторично в округе, куда они переехали. Было бы очень желательно установить это точно, — и лучше всего может это сделать военная комиссия палаты, — ибо уменьшение действительного числа военнообязанных до 483586 значительно изменило бы все процентные отношения. Но допустим пока, что это правильно, — тогда все еще остается 66730 человек, ежегодно исчезающих и улетучивающихся, которых ни прусский контроль, ни полиция не могут призвать под ружье. Это составляет почти 14% военнообязанных. Отсюда следует, что все помехи в свободе передвижения, существующие в Пруссии под предлогом контроля военнообязанных, совершенно излишни. Действительная эмиграция из Пруссии, как известно, очень незначительна и не может идти ни в какое сравнение с числом испарившихся рекрутов. Из этого количества — около 67000 человек — эмигрируют из Пруссии далеко не все. Большая часть либо все время остается внутри страны, либо отправляется за границу лишь на короткий срок. Вообще все предупредительные мероприятия против уклонения от воинской повинности бесполезны и, в крайнем случае, они толкают к эмиграции. Тем не менее основная масса молодых людей не имеет возможности эмигрировать. Стоит только тех лиц, которые уклоняются от призыва, заставить исправно и без послабления отбывать службу — и не нужна будет вся эта бестолковая канитель и бумагомаранье, а рекрутов будет больше, чем раньше.

Впрочем, для полной уверенности, будем считать доказанным только то, что вытекает из собственной статистики г-на фон Роона, а именно, что, не считая вольноопределяющихся с одногодичным сроком, ежегодно может быть призвано 85000 молодых людей. Численность же теперешней армии мирного времени составляет приблизительно 210000 человек. При двухлетнем сроке службы 85000 человек ежегодно составят вместе 170000; к этому нужно добавить офицеров, унтер-офицеров и сверхсрочнослужащих — от 25000 до 35000 человек; всего получается, таким образом, от 195000 до 205000 человек; с одногодичными же вольноопределяющимися — от 202 до 212 тысяч человек. Следовательно, при двухгодичном сроке службы в пехоте и пешей артиллерии (о кавалерии будет сказано позже) все кадры реорганизованной армии могут быть доведены, даже согласно собственной статистике правительства, до полной численности мирного времени. При действительном проведении всеобщей воинской повинности, при двухгодичном сроке службы, в армии, по всей вероятности, было бы на 30000 человек больше; следовательно, чтобы не превышать все же количество в 200000—210000 человек, можно было бы часть людей увольнять уже после 1—1,5 лет службы. Это досрочное увольнение в качестве награды за усердие по службе было бы полезней для всей армии, чем удлинение срока службы на шесть месяцев.

Численный состав армии военного времени получился бы следующий:

Четыре возрастных контингента, согласно плану реорганизации, по 63000 человек каждый — дают в сумме 252000 резервистов. Три же возрастных контингента — по 85000 каждый — дают 255000 резервистов. Следовательно, результат несомненно столь же благоприятный, как и по плану реорганизации. (Так как здесь речь идет только о численных соотношениях, то ничего не изменится, если мы в данном случае совершенно не станем принимать в расчет уменьшения числа возрастных групп резерва.)

В этом-то и заключается слабое место плана реорганизации. Под видом возвращения к первоначальной всеобщей воинской повинности, которая, разумеется, не может существовать без ландвера, как мощного резерва армии, он делает скорее уклон в сторону франко-австрийской кадровой системы и тем самым вносит неустойчивость в прусскую военную систему, что должно повлечь за собой самые худшие последствия. Нельзя смешивать обе системы, нельзя одновременно иметь преимущества обеих. Несомненно — и это никогда не оспаривалось, — что кадровая система с продолжительными сроками воинской повинности и пребывания на действительной службе обеспечивает армии в начале войны большие преимущества. Люди лучше знают друг друга; даже отпускники, которым большей частью отпуска даются каждый раз лишь на короткий срок, считают себя в течение всего отпускного времени солдатами и всегда готовы к тому, чтобы быть призванными на действительную службу, чего, конечно, нельзя сказать о прусских резервистах; благодаря этому батальоны, впервые участвующие в бою, несомненно обнаруживают большую стойкость. Против этого, однако, следует возразить, что если считать это самым важным, то можно с таким же успехом принять английскую систему десятилетнего срока действительной службы; что для французов безусловно гораздо полезнее оказались их алжирские походы, войны в Крыму и в Италии, чем долгосрочная служба; что, наконец, при этой системе можно подготовить только часть способного носить оружие человеческого материала и что, следовательно, далеко не все силы нации приводятся в действие. Кроме того, немецкий солдат, как показывает опыт, очень легко привыкает к боевой обстановке, и три значительных сражения, проведенных хотя бы с переменным успехом, уже да ют исправному в других отношениях батальону столько же, сколько целый лишний год службы. Для такого государства, как Пруссия, кадровая система невозможна. При кадровой системе Пруссия могла бы располагать армией самое большее в 300000—400000 человек, при составе ее в мирное время в 200000 человек. Однако, чтобы поддержать свое положение великой державы, такое количество необходимо ей уже для выступления в поход первоочередной полевой армии, то есть ей потребуется для всякой серьезной войны, включая крепостные гарнизоны, пополнения и т. д., 500000—600000 человек. Если 18 миллионов пруссаков должны во время войны выставить приблизительно такую же многочисленную армию, как 35 миллионов французов, 34 миллиона австрийцев и 60 миллионов русских, то это может быть достигнуто только посредством всеобщей воинской повинности, непродолжительной, но напряженной службы и сравнительно длительного пребывания в ландвере. При такой системе всегда приходится кое-чем пожертвовать в отношении боевой готовности войск и даже их боеспособности в первый момент войны; государство и политика приобретают нейтральный, оборонительный характер; но следует также помнить, что заносчивая наступательная тактика кадровой системы привела от Йены к Тильзиту, а скромная оборонительная тактика системы ландвера и всеобщей воинской повинности привела от Кацбаха к Парижу. Итак, либо конскрипционная система и заместительство с семи-восьмигодичным сроком службы, из которого почти половина на действительной службе, без дальнейшего отбывания повинности в ландвере; либо же всеобщая воинская повинность с пятигодичным, самое большее шестигодичным сроком службы, из которых два года на действительной службе с последующим отбыванием повинности в ландвере прусского или швейцарского типа. Но чтобы народные массы несли сперва тяготы конскрипционной системы, а затем еще системы ландвера, — этого не сможет выдержать ни одна европейская нация, даже турки, которые, сохраняя свое воинственное варварство, все еще обладают наибольшей выносливостью. Большое количество обученных людей при коротком сроке службы и продолжительном пребывании военнообязанными или же небольшое количество обученных при длительном сроке службы и коротком сроке пребывания военнообязанными — вот в чем вопрос; но нужно выбирать либо то, либо другое.

Уильям Нейпир, который, разумеется, считает английского солдата лучшим в мире, говорит в своей истории войны на Пиренейском полуострове, что английский пехотинец после трехлетней службы вполне подготовлен во всех отношениях. А ведь нужно иметь в виду, что элементы, из которых формировалась английская армия в начале этого столетия, были наихудшими из всех элементов, из которых вообще может быть создано войско. Теперешняя английская армия сформирована из гораздо лучших элементов, но и они в моральном и интеллектуальном отношении все еще бесконечно хуже состава прусской армии. И разве того, чего достигали английские офицеры в три года, имея дело с таким сбродом, нельзя достигнуть в Пруссии в два года при наличии превосходно поддающегося обучению, частью уже хорошо обученного, с самого начала морально подготовленного сырого рекрутского материала?

Конечно, в настоящее время учиться солдат должен больше. Но это обстоятельство никогда не выдвигалось в качестве серьезного возражения против двухгодичного срока службы. Обычно ссылаются на необходимость воспитания настоящего солдатского духа, который вырабатывается-де только на третьем году службы. Если господам угодно говорить откровенно и если они не желают принять во внимание признанное выше лучшее качество батальонов, то это соображение скорее политического, чем военного характера. Настоящий солдатский дух должен проявить себя больше при внутреннем Дюппеле, чем при внешнем. Нам никогда не приходилось видеть, чтобы прусский солдат на третьем году службы выучился чему-нибудь большему, чем скучать, вымогать у рекрутов деньги на выпивку и отпускать плоские остроты по адресу своего начальства. Если бы большинство наших офицеров прослужило хоть один год в качестве рядовых или унтер-офицеров, они не могли бы этого не заметить. «Настоящий солдатский дух», поскольку он имеет политический характер, как это показывает опыт, очень быстро испаряется и к тому же безвозвратно. Военный же дух остается и после двух лет службы.

Двухгодичного срока, следовательно, вполне достаточно, чтобы обучить наших солдат службе в пехоте. С тех пор как полевая артиллерия отделена от крепостной, это относится и к пешей артиллерии; отдельные трудности, которые могут здесь встретиться, можно будет устранить либо еще большим разделением труда, либо и без того желательным упрощением материальной части полевой артиллерии. Равным образом никаких трудностей не встретил бы набор большего количества сверхсрочников; но именно эту категорию людей, если они не годятся в унтер-офицеры, в прусской армии считают весьма нежелательной. Какое это хорошее доказательство против продолжительного срока службы! Только в крепостной артиллерии с ее столь разнообразной материальной частью и в инженерных войсках с их многосторонними отраслями работы, которые, однако, нельзя полностью отделить друг от друга, опытные сверхсрочники становятся ценными, хотя и здесь они редки. Конная артиллерия потребует такого же срока службы, как и кавалерия.

Что касается кавалерии, то тот, кто привык с детства к верховой езде, нуждается только в кратком сроке службы, вновь обучаемые же обязательно требуют длительного срока. У нас мало людей, привыкших с детства к верховой езде, и потому нам бесспорно нужен четырехгодичный срок службы, намеченный в плане реорганизации. Единственной настоящей формой боя для конницы является атака в сомкнутом строю с саблями наголо, для проведения которой необходимо величайшее мужество и полнейшее взаимное доверие людей. Следовательно, люди должны знать, что они могут положиться как друг на друга, так и на своих командиров. А для этого нужен продолжительный срок службы. Но и без уверенности всадника в своей лошади кавалерия тоже никуда не годится; человек ведь должен уметь ездить верхом, а чтобы достигнуть уверенности в том, что он может управлять лошадью, то есть почти любой лошадью, которая ему может достаться, — для этого также необходим длительный срок службы. Для этого рода войск сверхсрочники безусловно желательны, и чем больше они будут настоящими ландскнехтами, тем лучше, — лишь бы у них была любовь к делу. Со стороны оппозиции нас будут упрекать в том, что это означает создание кавалерии из одних только наемников, готовых принять участие в любом государственном перевороте. Мы отвечаем: возможно. Но при существующих условиях кавалерия всегда будет реакционной (вспомним баденских драгун 1849г), подобно тому как артиллерия всегда будет либеральной. Это заложено в природе вещей. Дело нисколько не изменится от того, будет ли несколькими сверхсрочниками больше или меньше. К тому же при баррикадной борьбе кавалерия все равно непригодна, а баррикадная борьба в больших городах, особенно поведение при этом пехоты и артиллерии, решает в настоящее время судьбу всех государственных переворотов.

Но кроме увеличения числа сверхсрочников существуют еще другие средства для поднятия боеспособности и внутренней сплоченности армии при непродолжительном сроке службы. Сюда относятся, между прочим, учебные лагеря, которые сам военный министр фон Роон назвал средством, компенсирующим более короткий срок службы. Далее, рациональная постановка обучения, — и в этом отношении в Пруссии нужно сделать еще очень много. Предрассудок, что при непродолжительном сроке службы для компенсации его краткости необходимы якобы преувеличенная точность парадного марша, «муштровка» при экзерцициях, смехотворно высокое выбрасывание ног, чтобы «без сгиба в колене» пробивать дыру в воздухе, — весь этот предрассудок покоится на явном преувеличении. О необходимости всего этого в прусской армии болтали до тех пор, пока это не превратилось, наконец, в неподлежащую сомнению аксиому. Но какая польза в том, что солдаты при ружейных приемах с такой силой ударяют ружьем о собственное плечо, что почти опрокидываются, причем по всему строю пробегает отнюдь не воинственное содрогание, чего не увидишь ни в какой другой армии? — Наконец, в качестве эквивалента сокращенного срока службы, и самого существенного эквивалента его, следует считать лучшее физическое воспитание юношества. Необходимо только позаботиться, чтобы действительно что-нибудь делалось в этом направлении. Правда, во всех сельских школах поставлены параллельные брусья и турники, но наши бедняги школьные учителя еще плохо умеют с ними обращаться. Пусть назначат в каждый округ хотя бы по одному отставному унтер-офицеру, пригодному к работе в качестве учителя гимнастики, и поручат ему руководство обучением гимнастике; пусть позаботятся о том, чтобы школьная молодежь постепенно научилась маршировать в строю, усвоила движения взвода и роты и твердо бы знала соответствующие команды. В течение 6—8 лет это возместится сторицей, и рекрутов будет больше, и они будут крепче.

В вышеизложенной критике плана реорганизации мы исходили, как было сказано, исключительно из фактически существующих политических и военных условий. Сюда относится и предположение, что при теперешних обстоятельствах законодательное установление двухгодичного срока службы для пехоты и пешей артиллерии явилось бы максимально достижимым сокращением срока службы. Мы даже полагаем, что такое государство, как Пруссия, совершило бы величайший промах, — независимо от того, какая бы партия ни стояла у власти, — если бы оно в настоящий момент еще более сократило положенный срок службы. Пока с одной стороны находится французская армия, а с другой — русская, и пока существует возможность согласованного нападения их обеих одновременно, необходимо иметь войска, которым не пришлось бы учиться азбуке военного дела только лишь перед лицом неприятеля. Поэтому мы совершенно не принимаем во внимание фантазий о милиционной армии без всякого, так сказать, срока службы; в той форме, в какой себе это представляют, милиционная армия в настоящее время невозможна для страны с 18 миллионами жителей и с границами, совершенно открытыми для нападения; впрочем, и при других условиях она возможна не в такой форме.

После всего вышеизложенного спрашивается: были ли приемлемы основные черты плана реорганизации для палаты депутатов, стоящей на прусской точке зрения? Мы отвечаем, исходя из военных и политических соображений: увеличение кадров в том виде, как это было проведено, усиление армии мирного времени до 180000—200000 человек, превращение ландвера первого призыва в крупный армейский резерв, или во второочередную полевую армию, или же в крепостные гарнизоны было приемлемо при условии, что будет строго проводиться всеобщая воинская повинность, что законодательным порядком будет установлен двухгодичный срок пребывания на действительной службе, трехгодичный в резерве и пребывание до 36-летнего возраста в ландвере и что, наконец, будут восстановлены кадры ландвера первого призыва. Можно ли было добиться осуществления этих условий? Лишь немногие из тех, кто следил за дебатами, станут отрицать, что при «новой эре», а, пожалуй, даже и позднее это было возможно.

Как же вела себя буржуазная оппозиция?

 

II

Прусская буржуазия, которая, как самая развитая часть всей немецкой буржуазии, имеет в данном случае право представлять последнюю, влачит свое политическое существование с таким отсутствием мужества, которому нет равного в истории даже этого не отличающегося храбростью класса и которое может быть только до известной степени оправдано происходившими в то же время внешними событиями. В марте и апреле 1848г буржуазия была господином положения; но едва начались первые самостоятельные выступления рабочего класса, как буржуазия тотчас же испугалась и бросилась назад под защиту той самой бюрократии и того самого феодального дворянства, над которыми она только что одержала победу с помощью рабочих. Неизбежным результатом этого явился мантёйфелевский период. Наконец наступила — и притом без всякого содействия буржуазной оппозиции — «новая эра». Неожиданная удача вскружила головы буржуа. Они совершенно позабыли о том положении, которое сами себе создали своими неоднократными пересмотрами конституции, своей покорностью бюрократии и феодалам (вплоть до восстановления феодальных провинциальных и окружных сословных собраний), своим постоянным отступлением с одной позиции на другую. Они вообразили теперь, что снова стали господами положения, совершенно позабыв о том, что сами же восстановили все враждебные им силы, которые, с тех пор окрепнув, держали в своих руках реальную государственную власть совершенно так же, как и до 1848 года. Тут-то и нагрянула реорганизация армии подобно зажигательной бомбе, брошенной в их среду.

У буржуазии только два пути для приобретения политической власти. Так как она представляет собой армию офицеров без солдат и может добыть себе этих солдат только из рабочих, то она должна либо обеспечить себе союз с рабочими, либо выкупать по частям политическую власть у сил, находящихся выше нее и противостоящих ей, а именно у королевской власти. История английской и французской буржуазии показывает, что иных путей не существует.

Но прусская буржуазия — правда, без всяких оснований — совершенно потеряла охоту к тому, чтобы заключить искренний союз с рабочими. В 1848г немецкая рабочая партия, находившаяся тогда еще в начале своего развития и организации, была готова проделать для буржуазии работу на очень скромных условиях, но последняя боялась малейшего самостоятельного движения пролетариата больше, чем феодального дворянства и бюрократии. Спокойствие, купленное ценою холопства, казалось ей более предпочтительным, чем даже одна только перспектива борьбы за свободу. С тех пор этот священный страх перед рабочими сделался у буржуа традиционным, пока, наконец, г-н Шульце-Делич не начал своей агитации за копилку. Эта агитация должна была доказать рабочим, что для них нет большего счастья, чем в течение всей жизни подвергать самих себя и даже свое потомство промышленной эксплуатации буржуазии; больше того, что рабочие сами должны способствовать этой эксплуатации, добывая себе приработок посредством разного рода промышленных товариществ и тем самым предоставляя капиталистам возможность снижать заработную плату. Хотя промышленная буржуазия наряду с гусарскими поручиками — несомненно наиболее невежественный класс немецкой нации, все же подобная агитация среди такого в умственном отношении развитого народа, как немецкий, заведомо не имела никаких шансов на продолжительный успех. Более проницательные головы из среды самой буржуазии должны были понять, что из этого ничего не могло получиться, и союз с рабочими снова провалился.

Оставался мелочный торг с правительством из-за политической власти, за которую платилось чистоганом — разумеется, из народного кармана. Реальная власть буржуазии в государстве заключалась лишь в праве, к тому же еще очень ограниченном, вотировать налоги. Значит, сюда-то и надо было приложить рычаг, и класс, который так превосходно умеет торговаться, наверняка должен был при этом оказаться в выигрыше.

Но не тут-то было! Прусская буржуазная оппозиция — в полную противоположность классической буржуазии Англии XVII и XVIII столетий — поняла дело так, что она выторгует власть, не платя за это денег.

В чем же должна была состоять правильная политика буржуазной оппозиции, если исходить из чисто буржуазной точки зрения и полностью учитывать условия, при которых была преподнесена реорганизация армии? Буржуазная оппозиция должна была знать, если она учитывала свои силы, что она, которая только что была поднята — и, право, без всяких усилий с ее стороны — из того унизительного положения, в котором находилась при Мантёйфеле, безусловно не имела сил помешать фактическому проведению плана, который ведь уже начали осуществлять. Она должна была знать, что с каждой бесплодно прошедшей сессией становилось все труднее устранить фактически существующее нововведение, что, следовательно, с каждым годом правительство будет предлагать все меньшую цену за то, чтобы добиться согласия палаты. Она должна была знать, что ей еще очень далеко до того, чтобы иметь возможность назначать и свергать министров, и что, следовательно, чем дольше будет тянуться конфликт, тем меньше будет она встречать склонных к компромиссам министров. Она должна была, наконец, знать, что прежде всего в ее же собственных интересах было не доводить дела до крайности. Ибо серьезный конфликт с правительством, при том уровне развития, на котором находились немецкие рабочие, должен был неизбежно вызвать к жизни независимое рабочее движение и тем самым в крайнем случае снова поставить ее перед дилеммой: или союз с рабочими, но теперь уже на значительно менее выгодных условиях, чем в 1848г, или же — на колени перед правительством и «pater, peccavi!» {«отче, я согрешил!»}.

Либеральная и прогрессистская буржуазия должна была поэтому подвергнуть проект реорганизации армии и неразрывно с ним связанное увеличение контингента мирного времени беспристрастному деловому изучению, и тогда она, вероятно, пришла бы примерно к тем же результатам, что и мы. При этом ей не следовало забывать, что она все-таки не в состоянии была воспрепятствовать предварительному введению новшеств, поскольку план содержал так много верных и нужных вещей, а могла только замедлить их окончательное установление. Она должна была, следовательно, прежде всего остерегаться того, чтобы сразу занять прямо враждебную позицию в отношении реорганизации; напротив, она должна была эту реорганизацию и деньги, которые предстояло на нее вотировать, использовать для того, чтобы купить себе на них у «новой эры» возможно большую компенсацию, чтобы за 9 или 10 миллионов марок новых налогов приобрести себе как можно больше политической власти.

А как много тут надо было еще сделать! Было тут и все мантёйфелевское законодательство о печати и праве союзов; была тут и перешедшая без всяких изменений от абсолютной монархии власть полиции и чиновничества; устранение судов от решения дел путем оспаривания их компетенции; провинциальные и окружные сословные собрания и, прежде всего, господствовавшее при Мантёйфеле толкование конституции, в противовес которому нужно было установить новую конституционную практику; было тут и нарушение городского самоуправления бюрократией и еще тысяча других вещей, которые всякая другая буржуазия в подобном положении охотно выкупила бы ценою увеличения налогов на полталера с каждого жителя, и все это можно было получить, если бы действовали хоть сколько-нибудь искусно. Но буржуазная оппозиция была иного мнения. Что касается свободы печати, союзов, собраний, то законы Мантёйфеля установили как раз те пределы, в которых буржуа чувствовали себя покойно. Они могли беспрепятственно выступать в умеренной форме против правительства; всякое увеличение свободы приносило им меньше выгоды, чем рабочим, и буржуазия скорее готова была терпеть несколько большее притеснение со стороны правительства, чем дать рабочим свободу самостоятельного движения. Так же обстояло дело и с ограничением власти полиции и чиновников. Буржуазия полагала, что посредством министерства «новой эры» она уже подчинила себе бюрократию, и была довольна тем, что эта бюрократия сохраняла полную свободу действий в отношении рабочих. Она совершенно забыла, что бюрократия гораздо сильнее и жизнеспособнее, чем любое дружественное буржуазии министерство. И вот она вообразила, что с падением Мантёйфеля наступило тысячелетнее царство буржуазии и что дело теперь лишь в том, чтобы собрать созревшую жатву буржуазного единодержавия, не платя за это ни гроша.

Но как можно вотировать столько денег, да еще после того, как годы, последовавшие за 1848г, обошлись так дорого, так увеличили государственный долг и так повысили налоги! — Милостивые государи, вы — депутаты самого молодого конституционного государства в мире, и вы не знаете, что конституционализм — самая дорогостоящая в мире форма правления? Она чуть ли еще не дороже бонапартизма, который — apres moi le déluge! {после меня хоть потоп!} — покрывает старые долги все новыми и новыми и таким образом в десять лет растрачивает ресурсы столетия? Золотые времена ограниченного абсолютизма, которые вам все еще мерещатся, никогда не вернутся назад.

Но как же быть с оговорками в конституции насчет продолжения взимания уже однажды вотированных налогов? — Всякий знает, как скромна была «новая эра» в требовании денег. Вследствие того, что ценой официально зафиксированных контруступок издержки на реорганизацию включались в ординарные расходы, — вследствие этого приходилось поступиться еще немногим. Дело заключалось в вотировании новых налогов, которыми должны были покрываться эти издержки. Тут-то и можно было поскаредничать, а для этого нельзя было и желать лучшего министерства, чем министерство «новой эры». Ведь буржуазия продолжала бы еще оставаться хозяином положения настолько, насколько это было и раньше, и завладела бы новыми орудиями власти в других областях.

Но ведь реакция окрепнет, если ее главное орудие — армию — увеличат вдвое? В этом вопросе прогрессистские буржуа впадали в совершенно неразрешимый конфликт сами с собой. Они требуют от Пруссии, чтобы она играла роль немецкого Пьемонта. Но для этого необходима сильная, боеспособная армия. У них министерство «новой эры», которое втихомолку придерживается тех же взглядов, наилучшее министерство, какое у них может быть в данных условиях. Они отказывают этому министерству в усилении армии. Ежедневно, с утра до вечера, у них не сходит с уст слава Пруссии, величие Пруссии, рост могущества Пруссии; но они отказывают Пруссии в таком усилении армии, которое лишь в точности соответствовало бы усилению, произведенному после 1814г у себя другими великими державами. Почему же они это делают? Потому что боятся, что это усиление пойдет на пользу только реакции, поднимет разорившееся военное дворянство и вообще даст феодальной и абсолютистско-бюрократической партии возможность путем государственного переворота похоронить весь конституционализм.

Допустим, что прогрессистские буржуа были правы, не желая усиливать реакцию, и что армия была вернейшей опорой реакции. Но представлялся ли когда-либо более удобный случай поставить армию под контроль палаты, чем именно эта реорганизация, предложенная самым дружественным буржуазии министерством, какое Пруссия когда-либо видала в спокойные времена? Как только дали бы согласие на известных условиях вотировать кредиты на усиление армии, разве нельзя было именно тогда же договориться о кадетских корпусах, о дворянских привилегиях и обо всех других спорных пунктах и добиться гарантий, которые придали бы офицерскому корпусу более буржуазный характер? Для «новой эры» одно лишь было ясно: усиление армии должно быть проведено. Окольные пути, которыми она контрабандой протаскивала реорганизацию в жизнь, лучше всего изобличали ее нечистую совесть и страх перед депутатами. Вот за это-то и надо было ухватиться обеими руками; другого такого случая буржуазии не дождаться вновь и через сотню лет. Чего только не выторговали бы в розницу у этого министерства, если бы прогрессисте кие буржуа взялись за дело не как скряги, а как крупные дельцы!

Ну, а теперь о практических результатах реорганизации в отношении самого офицерского корпуса. Нужно было найти офицеров для удвоенного числа батальонов. Кадетские корпуса уже далеко не могли удовлетворить этой потребности. Был проявлен такой либерализм, какого никогда еще раньше не проявляли в мирные времена; должности лейтенантов предлагались просто в качестве премии студентам, вольнослушателям и всем образованным молодым людям. Кто видел снова прусскую армию после реорганизации, тот не узнавал ее офицерского корпуса. Мы говорим это не понаслышке, а по личным наблюдениям. Специфический офицерский жаргон был почти вытеснен, молодые офицеры говорили на своем обычном родном языке; они никоим образом не принадлежали к замкнутой касте, а представляли больше, чем когда-либо с 1815г, все образованные классы и все провинции государства. Итак, эта позиция уже была завоевана в силу естественного хода событий; дело заключалось теперь только в том, чтобы удержать ее и использовать. Но прогрессистские буржуа все это игнорировали и продолжали болтать, как будто все эти офицеры были благородными кадетами. А между тем никогда с 1815г в Пруссии не было большего числа офицеров из среды буржуазии, чем именно теперь.

Кстати сказать, мы приписываем отважное поведение прусских офицеров перед лицом неприятеля в шлезвиг-гольштейнской войне главным образом этому вливанию свежей крови. Младшие офицеры старого состава одни не осмелились бы так часто действовать на собственный риск. В этом отношении правительство право, приписывая реорганизации существенное влияние на «блистательность» этих успехов; в чем кроме этого заключалась опасность реорганизации для датчан — нам неведомо.

Наконец — главный вопрос: облегчается ли с усилением армии мирного времени осуществление государственного переворота? Совершенно верно, что армии являются орудием, с помощью которого совершаются государственные перевороты, и что, следовательно, всякое усиление армии увеличивает также возможность совершения государственного переворота. Но численность армии, которая требуется великой державе, определяется не большими или меньшими шансами на государственный переворот, а размерами армий других великих держав. Кто сказал А, должен сказать и Б. Кто принял мандат прусского депутата и начертал на своем знамени величие Пруссии и ее влиятельное положение в Европе, тому приходится также соглашаться и на то, чтобы были созданы средства, без которых о величии Пруссии и ее влиятельном положении не может быть и речи. Если же эти средства не могут быть созданы без того, чтобы не облегчить возможность государственных переворотов, то тем хуже для господ прогрессистов. Если бы в 1848г они не вели себя так до смешного трусливо и неискусно, то период государственных переворотов, вероятно, давным-давно был бы позади. Но при существующих условиях им ничего больше не остается, как в конце концов все же признать необходимость усиления армии в той или иной форме, а свои опасения насчет государственных переворотов оставить при себе.

Между тем вопрос имеет ведь и другие стороны. Во-первых, все же предпочтительнее было вести переговоры о вотировании средств на это орудие государственного переворота с министерством «новой эры», чем с министерством Бисмарка. Во-вторых, само собой разумеется, что каждый дальнейший шаг к действительному проведению всеобщей воинской повинности делает прусскую армию менее пригодным орудием для государственных переворотов. Коль скоро стремление к самоуправлению и понимание необходимости борьбы против всех сопротивляющихся этому элементов уже проникло во всю народную массу, то и молодые люди в возрасте 20—21 года должны быть также захвачены этим движением, и осуществление государственного переворота с их помощью, даже под начальством феодального и абсолютистского офицерства, должно становиться все более затруднительным. Чем больше повышается уровень политического развития в стране, тем неблагонадежнее становится настроение призванных рекрутов. Даже нынешняя борьба между правительством и буржуазией должна была уже дать доказательства этого.

В-третьих, двухгодичный срок службы — достаточный противовес увеличению численности армии. В той мере, в какой усиление армии увеличивает в руках правительства материальные средства для насильственных переворотов, в той же самой мере двухгодичный срок службы уменьшает моральные средства для этого. На третьем году службы вечная зубрежка абсолютистских наставлений и привычка к повиновению у солдат может в известный момент, и притом в течение срока службы, принести кое-какие плоды. На. третьем году службы, когда отдельному солдату в военном отношении почти уже нечему учиться, наш призванный в порядке всеобщей воинской повинности в известной мере уже приближается к солдату, призванному на длительный срок в соответствии с франко-австрийской системой. Он приобретает кое-какие качества профессионального солдата и, как таковой, во всяком случае может быть гораздо легче использован, чем более молодой солдат. Если рассматривать вопрос с точки зрения возможности государственного переворота, то увольнение из армии солдат на третьем году службы наверняка уравновесило бы призыв еще 60000— 80000 человек.

А к этому присоединяется еще один и притом решающий момент. Мы не хотим отрицать, что могли бы создаться условия,— для этого мы слишком хорошо знаем нашу буржуазию, — при которых даже без мобилизации, с армией обычного состава мирного времени, государственный переворот все же был бы возможен. Но это едва ли вероятно. Чтобы совершить серьезный переворот, почти всегда необходимо произвести мобилизацию. Но тогда дело принимает иной оборот. Прусская армия мирного времени, при известных обстоятельствах, может стать простым орудием в руках правительства для использования внутри страны; прусская же армия военного времени — ни в коем случае. Тот, кому когда-нибудь приходилось видеть один и тот же батальон сперва на мирном, а затем на военном положении, знает, какая огромная разница во всем поведении людей, в характере всей массы. Люди, вступавшие в армию почти мальчиками, снова возвращаются в нее теперь уже взрослыми людьми; они приносят с собой накопленное ими чувство собственного достоинства, уверенность в себе, твердость и характер, что идет на пользу всему батальону. Отношение солдат к офицерам и офицеров к солдатам сразу становится иным. Батальон довольно значительно выигрывает в военном отношении, но в политическом—для абсолютистских целей — он становится совершенно ненадежным. Это можно было видеть еще при вступлении в Шлезвиг, где, к великому удивлению корреспондентов английских газет, прусские солдаты повсюду открыто принимали участие в политических демонстрациях и безбоязненно высказывали свои далеко не правоверные взгляды. И этим результатом — политической непригодностью мобилизованной армии для абсолютистских целей — мы обязаны главным образом мантёйфелевским временам и «новейшей» эре. В 1848г дело обстояло еще совершенно иначе.

В том-то как раз и состоит одна из лучших сторон прусской военной системы как до, так и после реорганизации, что при такой военной системе Пруссия не может ни вести непопулярную войну, ни совершить государственный переворот, который обещал бы быть прочным. Ибо если бы даже армия мирного времени и позволила использовать себя для маленького государственного переворота, то все же достаточно было бы первой мобилизации и первой угрозы войны, чтобы снова поставить под вопрос все «завоевания». Геройские подвиги армии мирного времени при «внутреннем Дюппеле» без санкции их со стороны армий военного времени имели бы лишь кратковременное значение, а получить эту санкцию будет чем дальше, тем труднее. Реакционные газеты объявили «армию», в противовес палатам, истинным народным представительством. Разумеется, они имели при этом в виду только офицеров. Если бы когда-либо дело дошло до того, что господа из «Kreuz-Zeitung» совершили бы государственный переворот, для чего им необходима мобилизованная армия, то будьте уверены, им пришлось бы сильно разочароваться в этом народном представительстве.

Но, в конце концов, и не в этом заключается главная гарантия против государственного переворота. Она заключается в том, что ни одно правительство не может путем государственного переворота собрать такую палату, которая станет вотировать ему новые налоги и займы, и что если бы оно даже создало палату, готовую на это, ни один банкир в Европе не открыл бы ему кредита на основании такого вотума палаты. В большинстве европейских государств дело обстояло бы иначе. Но Пруссия, после обещаний 1815г и многих тщетных попыток до 1848г получить деньги, теперь уже пользуется такой репутацией, что ей не ссудят ни гроша без правомерного и неоспоримого решения палаты. Сам г-н Рафаэль фон Эрлангер, который ссужал деньги даже американским конфедератам, вряд ли доверил бы наличные деньги прусскому правительству, вышедшему из государственного переворота. Этим Пруссия обязана исключительно ограниченности абсолютизма.

В том-то и заключается сила буржуазии, что правительство, когда оно нуждается в деньгах, — а это рано или поздно обязательно должно случиться, — принуждено само обращаться за деньгами к буржуазии, но в данном случае уже не к политическому представительству буржуазии, которое, в конце концов, знает, что оно для того и существует, чтобы платить, а к крупным финансистам, которые не прочь обделать хорошее дельце с правительством, которые измеряют кредитоспособность любого правительства тем же масштабом, что и кредитоспособность любого частного лица, и которым совершенно безразлично, много или мало солдат нужно прусскому государству. Эти господа учитывают вексель только с тремя подписями, и если наряду с правительством он подписан только палатой господ, без палаты депутатов, либо палатой депутатов, состоящей из подставных лиц, то они считают такой вексель дутым и отказываются от сделки.

Здесь кончается военный вопрос и начинается вопрос конституционный. Безразлично, в результате каких ошибок и хитросплетений буржуазная оппозиция очутилась теперь в таком положении, что она должна либо одержать победу в военном вопросе, либо потерять тот остаток политической власти, которым она еще обладает. Правительство уже поставило под сомнение все ее право вотирования бюджета. И если правительство рано или поздно все же должно будет заключить мир с палатой, то не будет ли самой лучшей политикой просто настаивать на своем до тех пор, пока этот момент не наступит?

Раз уж конфликт зашел так далеко — безусловно да. Возможность заключить соглашение с существующим правительством на приемлемых основах — более чем сомнительна. Буржуазия, вследствие переоценки своих собственных сил, поставила себя в такое положение, что на этом военном вопросе она должна проверить, является ли она в государстве решающим фактором или же вовсе ничем. Если она победит, то одновременно завладеет властью назначать и смещать министров, властью, которой обладает английская палата общин. Если она потерпит поражение, то конституционным путем она никогда больше не приобретет какого-либо значения.

Но плохо знает наших немецких буржуа тот, кто думает, что от них можно ожидать такой выдержки. Мужество буржуазии в политических делах всегда находится в точном соответствии с тем весом, который она имеет в гражданском обществе данной страны. В Германии социальная мощь буржуазии гораздо меньше, чем в Англии и даже во Франции; в Германии буржуазия не вступила в союз со старой аристократией, как в Англии, и не уничтожила ее с помощью крестьян и рабочих, как во Франции. Феодальная аристократия в Германии все еще является силой, враждебной буржуазии, и, вдобавок, силой, связанной с правительствами. Фабричная промышленность, основа всей социальной мощи современной буржуазии, значительно меньше развита в Германии, чем во Франции и Англии, несмотря на ее огромный прогресс с 1848 года. Колоссальные скопления капиталов у отдельных лиц, часто встречающиеся в Англии и даже во Франции, в Германии бывают реже. Отсюда — мелкобуржуазный характер всей нашей буржуазии. Условия, в которых она живет, кругозор, который она может себе выработать,— мелочны; что же удивительного в том, что и весь образ ее мыслей такой же мелочный! Откуда же при таких условиях может появиться мужество бороться за дело до конца? Прусская буржуазия прекрасно знает, в какой зависимости от правительства она находится в сфере своей собственной промышленной деятельности. Концессии и административный контроль гнетут ее, как кошмар. При открытии каждого нового предприятия правительство может чинить ей препятствия. А тем более в политической области! Во время конфликта по военному вопросу буржуазная палата может только отвергать, она вынуждена только обороняться, в то время как правительство действует агрессивно, интерпретирует по-своему конституцию, преследует либеральных чиновников, аннулирует либеральные городские выборы, пускает в ход все рычаги бюрократического насилия, чтобы втолковать буржуа их верноподданническую точку зрения, захватывает фактически одну позицию за другой и таким образом завоевывает себе такое положение, какого не было даже у Мантёйфеля. Между тем внебюджетное расходование финансов и взимание налогов спокойно производится своим чередом, а реорганизация армии приобретает с каждым годом своего существования новую силу. Короче говоря, стоящая в перспективе окончательная победа буржуазии с каждым годом приобретает все более революционный характер, а ежедневно умножающиеся частичные победы правительства во всех областях все более и более приобретают вид совершившихся фактов. К тому же появляется совершенно независимое как от буржуазии, так и от правительства рабочее движение, которое вынуждает буржуазию либо делать рабочим весьма неприятные уступки, либо же быть готовой в решительный момент действовать без помощи рабочих. Хватит ли у прусской буржуазии при таких обстоятельствах мужества стоять на своем до конца? Ей бы следовало с 1848г необычайно выправиться, — в ее же собственном смысле, — но та жажда компромисса, которая с момента открытия нынешней сессии все время ярко проявляется в партии прогрессистов, не свидетельствует об этом. Мы опасаемся, что буржуазия и на этот раз не остановится перед тем, чтобы совершить предательство по отношению к самой себе.

 

III

«Каково же отношение рабочей партии к этой реорганизации армии и к возникшему на этой почве конфликту между правительством и буржуазной оппозицией?»

Для полного развертывания своей политической деятельности рабочий класс нуждается в значительно более широкой арене, чем та, которую представляют собой отдельные государства теперешней раздробленной Германии. Государственная раздробленность будет препятствием для движения пролетариата и никогда не приобретет в его глазах права на существование, никогда не явится предметом его серьезных размышлений. Немецкий пролетариат не будет заниматься имперскими конституциями, прусским верховенством, триадой и тому подобными вещами, — разве только с единственной целью навсегда покончить со всем этим; вопрос, сколько солдат требуется прусскому государству для прозябания в качестве великой державы, для него безразличен. Увеличатся ли несколько военные тяготы в результате реорганизации или нет, — для рабочего класса, как класса, это не имеет большого значения. Зато для него вовсе не безразлично, будет ли всеобщая воинская повинность проведена полностью или нет, Чем большее количество рабочих обучится владеть оружием, тем лучше. Всеобщая воинская повинность — необходимое и естественное дополнение к всеобщему избирательному праву; она дает возможность избирателям отстаивать свои решения с оружием в руках против всяких попыток государственного переворота.

Все более и более последовательное проведение всеобщей воинской повинности — единственный момент в реорганизации прусской армии, который представляет интерес для рабочего класса Германии.

Более важным является вопрос: какую позицию должна занять рабочая партия в возникшем на этой почве конфликте между правительством и палатой?

Современный рабочий, пролетарий, — продукт великой промышленной революции, которая именно за последние сто лет во всех цивилизованных странах совершила полный переворот во всем способе производства, сначала в промышленности, а затем и в земледелии; в результате этой революции в производстве принимают участие только два класса: класс капиталистов, владеющих орудиями труда, сырьем и жизненными средствами, и класс рабочих, которые не имеют ни орудий труда, ни сырья, ни жизненных средств, а должны сперва своим трудом покупать эти последние у капиталистов. Современный пролетарий, следовательно, имеет дело непосредственно только с одним общественным классом, который враждебно противостоит ему, эксплуатирует его,— с классом капиталистов, буржуа. В странах, где эта промышленная революция осуществлена полностью, как, например, в Англии, рабочий действительно имеет дело только с капиталистами, потому что и в деревне крупный арендатор имения является не чем иным, как капиталистом; аристократ, который только проедает земельную ренту со своих владений, не имеет с рабочим абсолютно никаких общественных точек соприкосновения.

Иначе обстоит дело в странах, где эта промышленная революция еще только совершается, как в Германии. Здесь еще сохранилось от прежних феодальных и послефеодальных отношений множество общественных элементов, которые, так сказать, затемняют общественную среду (medium) и лишают социальный строй Германии того простого, ясного, классического характера, которым отличается стадия развития Англии. Здесь, в Германии, в атмосфере, все более модернизирующейся с каждым днем, среди вполне современных капиталистов и рабочих живьем разгуливают изумительнейшие допотопные ископаемые: феодальные господа, вотчинные суды, захолустное юнкерство, телесные наказания, регирунгсраты, ландраты, цеховщина, конфликты из-за сферы компетенции, право административных взысканий и т. д. И мы видим, что в борьбе за политическую власть все эти ископаемые, продолжающие еще жить, объединяются против буржуазии, которая, будучи благодаря своей собственности могущественнейшим классом новой эпохи, во имя этой новой эпохи требует себе от них политического господства.

Кроме буржуазии и пролетариата, современная крупная промышленность производит еще нечто вроде промежуточного класса, стоящего между ними, — мелкую буржуазию. Эта последняя состоит частью из остатков прежнего, полусредневекового бюргерства, частью из рабочих, несколько поднявшихся над общим уровнем. Мелкая буржуазия в меньшей мере участвует в производстве, чем в распределении товаров; главное ее занятие — розничная торговля. В то время как старое бюргерство было самым устойчивым, современная мелкая буржуазия является наиболее меняющимся классом общества; банкротство стало в ее среде постоянным явлением. Благодаря обладанию небольшим капиталом, она по своим жизненным условиям примыкает к буржуазии, по неустойчивости же своего существования — к положению пролетариата. Ее политическая позиция так же полна противоречий, как и ее общественное бытие; в общем же ее наиболее точным выражением является «чистая демократия». Ее политическое призвание состоит в том, чтобы подталкивать вперед буржуазию в ее борьбе против остатков старого общества и в особенности против ее собственной слабости и трусости и помогать в завоевании таких свобод, как свобода печати, союзов и собраний, всеобщего избирательного права, местного самоуправления, без которых, несмотря на их буржуазную природу, трусливая буржуазия все же может обойтись, но без которых рабочие никогда не смогут завоевать себе освобождения.

В ходе борьбы между остатками старого, допотопного общества и буржуазией всюду, рано или поздно, наступает такой момент, когда обе борющиеся стороны обращаются к пролетариату и ищут его поддержки. Это совпадает обыкновенно с тем моментом, когда рабочий класс сам начинает приходить в движение. Феодальные и бюрократические представители гибнущего общества призывают рабочих к нападению совместно с ними на кровопийц-капиталистов, единственных врагов рабочего, а буржуа указывают рабочим на то, что они вместе представляют новую общественную эпоху и поэтому по отношению к гибнущей старой общественной форме их интересы, во всяком случае, совпадают. В то же время и рабочий класс постепенно приходит к сознанию, что он является особым классом, с особыми интересами и с особым самостоятельным будущим; и вместе с тем возникает вопрос, который настойчиво выдвигался последовательно в Англии, во Франции и в Германии: какую позицию должна занять рабочая партия по отношению к борющимся?

Это прежде всего будет зависеть от того, к каким целям в интересах класса стремится рабочая партия, то есть та часть рабочего класса, которая пришла к сознанию общих интересов класса.

Насколько известно, передовые рабочие в Германии выдвигают требование: освобождение рабочих от капиталистов путем передачи капитала, принадлежащего государству, ассоциированным рабочим для ведения производства за общий счет и без капиталистов, а в качестве средства для осуществления этой цели — завоевание политической власти путем всеобщего, прямого избирательного права.

Одно уже ясно: ни феодально-бюрократическая партия, которую принято называть просто реакцией, ни либерально-радикальная буржуазная партия не склонны будут добровольно уступить этим требованиям. Но ведь пролетариат становится силой с того момента, когда он образует самостоятельную рабочую партию, а с силой приходится считаться. Обе враждующие партии знают это и поэтому в известный момент будут склонны сделать рабочим мнимые или действительные уступки. На чьей же стороне рабочие могут добиться наибольших уступок?

Для реакционной партии уже само существование буржуа и пролетариев является бельмом на глазу. Ее сила зависит от того, будет ли снова приостановлено или, по крайней мере, замедлено современное общественное развитие. Иначе все имущие классы постепенно превратятся в капиталистов, все угнетенные классы — в пролетариев, а вместе с тем исчезнет сама собой реакционная партия. Реакция, если она последовательна, стремится, конечно, упразднить пролетариат, но не путем движения вперед к его ассоциированию, а путем возврата вспять, превращения современных пролетариев сновав цеховых подмастерьев и в крепостных или полукрепостных зависимых крестьян [bäuerliche Hintersassen]. Устраивает ли наших пролетариев такое превращение? Хотят ли они снова вернуться под отеческую опеку цехового мастера и «милостивого господина», если бы нечто подобное было возможно? Разумеется, нет! Ведь именно отделение рабочего класса от всякой прежней мнимой собственности и мнимых привилегий, установление неприкрытого антагонизма между капиталом и трудом сделало вообще возможным существование единого многочисленного рабочего класса с общими интересами, существование рабочего движения, рабочей партии. К тому же подобный поворот истории вспять совершенно невозможен. Паровые машины, механические прядильные и ткацкие станки, паровые плуги и молотилки, железные дороги и электрический телеграф, современные паровые прессы делают невозможным такое нелепое движение вспять; наоборот, постепенно и неумолимо они уничтожают все остатки феодальных и цеховых отношений и растворяют все перешедшие от прежнего времени мелкие общественные противоречия в едином всемирно-историческом антагонизме между капиталом и трудом.

У буржуазии, напротив, нет никакой другой исторической задачи, как только всесторонне увеличить и поднять до высшего уровня упомянутые ранее гигантские производительные силы и средства обмена современного общества; при помощи своих кредитных обществ прибрать к рукам и те средства производства, которые унаследованы от прежних времен, а именно земельную собственность; развить при помощи современных орудий труда все отрасли производства; уничтожить все остатки феодального производства и феодальных отношений и таким образом свести все общество к простому антагонизму между классом капиталистов и классом неимущих рабочих. В той же мере, в какой происходит это упрощение общественных классовых противоречий, растет сила буржуазии, но в еще большей мере возрастает также сила пролетариата, его классовое сознание и способность к победе; только в результате этого увеличения мощи буржуазии пролетариат мало-помалу становится большинством, преобладающим большинством в государстве, как это уже имеет место в Англии, но чего вовсе нет еще в Германии, где в деревне крестьяне всех категорий, а в городах мелкие мастера, мелкие торговцы и т. п. еще преобладают над пролетариатом.

Следовательно, каждая победа реакции задерживает общественное развитие и неизбежно отдаляет момент победы рабочих. Напротив, каждая победа буржуазии над реакцией в известной мере является вместе с тем и победой рабочих, способствует окончательному свержению господства капиталистов, приближает время победы рабочих над буржуазией.

Сравним положение немецкой рабочей партии в 1848г и теперь. В Германии еще достаточно ветеранов, которые накануне 1848г, когда делались первые шаги к основанию немецкой рабочей партии, принимали в этом участие, которые после революции помогали ее построению, пока тогдашние условия позволяли это. Все они знают, какого труда стоило, даже в те бурные времена, вызвать к жизни рабочее движение, поддерживать его развитие, удалять реакционно-цеховые элементы, и как все это снова замерло спустя несколько лет. Если же теперь рабочее движение возникло, так сказать, само собой, то отчего это происходит? А оттого, что с 1848г крупная капиталистическая промышленность в Германии достигла неслыханных успехов, оттого, что она уничтожила массу мелких мастеров и других промежуточных элементов между рабочими и капиталистами, прямо противопоставила рабочую массу капиталистам, короче— создала значительный пролетариат там, где раньше он либо не существовал, либо был крайне малочисленным. Благодаря этому промышленному развитию рабочая партия и рабочее движение стали необходимостью.

Это не значит, что не могут наступить такие моменты, когда реакции покажется выгодным сделать уступки рабочим. Но это — уступки всегда совсем особого сорта. Они никогда не имеют политического характера. Феодально-бюрократическая реакция не станет ни расширять избирательное право, ни предоставлять свободу печати, союзов и собраний, ни ограничивать власть бюрократии. Уступки, которые она делает, всегда направлены прямо против буржуазии, и они такого сорта, что нисколько не увеличивают политической мощи рабочих. Так в Англии против воли фабрикантов был проведен закон о десятичасовом рабочем дне для фабричных рабочих. Так можно было бы в Пруссии потребовать от правительства точного исполнения предписаний о продолжительности рабочего времени на фабриках — предписаний, которые теперь существуют лишь на бумаге, — далее, можно было бы требовать права коалиций для рабочих и т. д. и, может быть, добиться этого. Однако, какие бы уступки ни делались со стороны реакции, одно остается неизменным: они достигаются без каких-либо встречных услуг со стороны рабочих; и это справедливо, так как, отравляя существование буржуазии, реакция тем самым уже достигает своей цели, и рабочие не обязаны ее благодарить, да они никогда и не благодарят ее.

Но существует еще один вид реакции, который за последнее время имел большой успех и очень в моде в определенных кругах; это тот вид реакции, который в настоящее время называют бонапартизмом. Бонапартизм является необходимой государственной формой в такой стране, где рабочий класс, который достиг в городах высокой ступени своего развития, но в деревне численно перевешивается мелким крестьянством, оказался побежденным в великой революционной битве классом капиталистов, мелкой буржуазией и армией. Когда во Франции парижские рабочие были побеждены в гигантской битве в июне 1848г, одновременно и буржуазия была совершенно истощена этой победой. Она сознавала, что второй такой победы выдержать не сможет. Номинально она еще господствовала, но была слишком слаба для господства. На первый план выдвинулась армия,— настоящий победитель, — опирающаяся на класс, из которого она преимущественно рекрутировалась, на мелких крестьян, желавших отдохнуть от городских смутьянов. Формой этого господства был, само собой разумеется, военный деспотизм, его естественным шефом — прирожденный наследник его, Луи Бонапарт.

Отношение бонапартизма как к рабочим, так и к капиталистам характеризуется тем, что он препятствует им наброситься друг на друга. Это означает, что он защищает буржуазию от насильственных нападений рабочих, поощряет мелкие мирные стычки между обоими классами, а во всем остальном лишает как тех, так и других всяких признаков политической власти. Ни права союзов, ни права собраний, ни свободы печати; всеобщее избирательное право — но под таким бюрократическим гнетом, что оппозиционные выборы почти невозможны; засилие полиции, невиданное до сих пор даже в полицейской Франции. Наряду с этим происходит прямой подкуп некоторой части как буржуазии, так и рабочих; первых — путем колоссальных кредитных мошенничеств, при помощи которых деньги мелких капиталистов перекочевывают в карманы крупных; вторых — путем колоссальных государственных строительных работ, которые рядом с естественным, самостоятельным пролетариатом концентрируют в больших городах пролетариат искусственный, связанный с империей, зависимый от правительства. Наконец, льстят чувству национальной гордости посредством мнимо-героических войн, которые, однако, всегда ведутся с высочайшего дозволения Европы против общего в данный момент козла отпущения, да и то лишь при том условии, что победа заранее обеспечена.

Самое большее, что при таком правительстве достается и рабочим и буржуазии, это то, что они отдыхают от борьбы, что промышленность — при прочих благоприятных условиях— сильно развивается, что, следовательно, создаются элементы для новой и более ожесточенной борьбы и что эта борьба вспыхивает, как только перестает существовать потребность в такой передышке. Было бы верхом глупости ожидать большего для рабочих от правительства, которое как раз для того только и существует, чтобы держать рабочих в узде по отношению к буржуазии.

Перейдем теперь к специально разбираемому нами случаю. Что может предложить рабочей партии реакция в Пруссии?

Может ли эта реакция предложить рабочему классу действительное участие в политической власти? — Безусловно нет. Во-первых, в новейшей истории, ни в Англии, ни во Франции, никогда еще не бывало случая, чтобы реакционное правительство сделало это. Во-вторых, в современной борьбе в Пруссии дело идет как раз о том, сосредоточит ли правительство всю реальную власть в своих руках или же оно должно будет разделить ее с парламентом. Не станет же правительство, в самом деле, пускать все средства в ход, лишать буржуазию власти лишь для того, чтобы затем подарить эту власть пролетариату!

Феодальная аристократия и бюрократия могут сохранить свою реальную власть в Пруссии и без парламентского представительства. Их традиционное положение при дворе, в армии, среди чиновничества гарантирует им эту власть. Им даже незачем желать особого представительства, так как палаты из дворян и чиновников, существовавшие при Мантёйфеле, в настоящее время в Пруссии надолго все-таки невозможны. Поэтому они не прочь послать к черту и всю систему палат.

Напротив, буржуазия и рабочие могут действительно организованно использовать политическую власть только через парламентское представительство, а это парламентское представительство только тогда чего-нибудь стоит, когда за ним обеспечено участие в обсуждении и решении, другими словами — если оно может держать в своих руках «ключ от денежного ящика». Но именно этому-то Бисмарк, как он сам признает, хочет помешать. Мы спрашиваем: в интересах ли рабочих, чтобы у этого парламента была отнята вся власть, у парламента, в который рабочие сами рассчитывают войти посредством завоевания всеобщего и прямого избирательного права и в котором они надеются когда-нибудь составить большинство? Разве в их интересах приводить в движение все рычаги агитации с целью войти в состав такого органа, который в конечном счете не будет иметь никакого веса? Разумеется, нет!

Ну, а если бы правительство отменило существующий избирательный закон и октроировало всеобщее и прямое избирательное право? Да, если бы! Если бы правительство выкинуло такой бонапартистский трюк и рабочие согласились бы на это, то уже тем самым они заранее признали бы за правительством право путем нового октроирования снова уничтожить всеобщее и прямое избирательное право, как только это ему заблагорассудится. И какую ценность имело бы тогда все это всеобщее и прямое избирательное право?

Если бы правительство октроировало всеобщее и прямое избирательное право, то оно заранее ограничило бы его такими оговорками, что оно уже не было бы всеобщим и прямым избирательным правом.

Что же касается самого всеобщего и прямого избирательного права, то стоит только отправиться во Францию, чтобы убедиться, какие безобидные выборы можно проводить при его помощи, когда имеется многочисленное тупое сельское население, хорошо организованная бюрократия, хорошо вышколенная пресса, союзы, в достаточной степени придавленные полицией, и совершенно нет никаких политических собраний. Много ли представителей рабочих вводит всеобщее и прямое избирательное право во французскую палату? А ведь французский пролетариат имеет перед немецким то преимущество, что он значительно более концентрирован и обладает более продолжительным опытом борьбы и организации.

Тут возникает еще другой вопрос. В Германии сельского населения вдвое больше, чем городского, то есть в Германии 2/3 населения живет земледелием и 1/3 промышленностью. И так как крупное землевладение является в Германии правилом, а мелкий парцелльный крестьянин — исключением, то, иными словами, это значит, что если 1/3 рабочих находится под командой капиталистов, то 2/3 находятся под командой феодальных господ. Пусть же люди, которые все время нападают на капиталистов, но не находят ни одного негодующего словечка против феодалов, хорошенько поймут это. В Германии феодалы эксплуатируют вдвое большее количество рабочих, чем буржуазия; они являются в Германии точно такими же прямыми противниками рабочих, как и капиталисты. Но это далеко еще не все. Патриархальное ведение хозяйства в старых феодальных имениях приводит к наследственной зависимости сельского батрака иди безземельного крестьянина [Häusler] от его «милостивого господина», зависимости, сильно затрудняющей сельскохозяйственному пролетарию приобщение к движению городских рабочих. Попы, систематическое отупление деревни, скверное школьное обучение, оторванность людей от всего мира довершают остальное. Сельскохозяйственный пролетариат представляет собой ту часть рабочего класса, которая с наибольшим трудом и позднее других уясняет себе свои собственные интересы, свое собственное общественное положение; иными словами, это — та часть, которая дольше всего остается бессознательным орудием в руках эксплуатирующего ее привилегированного класса. А что же это за класс? В Германии это — не буржуазия, а феодальное дворянство. Но даже во Франции, где ведь существуют почти исключительно свободные крестьяне, владеющие землей, где у феодального дворянства давно уже отнята всякая политическая власть, всеобщее избирательное право не привело рабочих в палату, а наоборот, почти совсем устранило их оттуда. Каков же был бы результат всеобщего избирательного права в Германии, где феодальное дворянство является еще реальной социальной и политической силой и где на одного промышленного рабочего приходится два сельскохозяйственных рабочих? В Германии борьба против феодальной и бюрократической реакции — ведь та и другая у нас теперь неотделимы — равносильна борьбе за духовное и политическое освобождение сельского пролетариата, и пока сельский пролетариат не втянут в движение, до тех пор городской пролетариат в Германии не может достигнуть и не достигнет ни малейшего успеха, до тех пор всеобщее и прямое избирательное право является для пролетариата не оружием, а западней.

Быть может, это весьма откровенное, но необходимое разъяснение Воодушевит феодалов на выступление в пользу всеобщего и прямого избирательного права. Тем лучше.

Или, может быть, правительство ограничивает (если вообще при нынешнем положении дел есть еще что ограничивать) печать, право союзов, право собраний в отношении буржуазной оппозиции только для того, чтобы сделать подарок рабочим в виде свободной печати, свободного права союзов и собраний? В самом деле, не идет ли рабочее движение спокойно и беспрепятственно своим путем?

Вот тут-то и зарыта собака. Правительство знает, и буржуазия также знает, что все нынешнее немецкое рабочее движение только терпимо, — оно существует лишь до тех пор, пока это угодно правительству. Пока правительству выгодно, чтобы это движение существовало, чтобы у буржуазной оппозиции вырос новый, независимый противник, до тех пор оно будет терпеть это движение. Но с того момента, когда это движение превратит рабочих в самостоятельную силу, когда оно вследствие этого станет опасным для правительства, такому положению сразу наступит конец. Приемы, посредством которых покончили с агитацией прогрессистов в печати, союзах и на собраниях, пусть послужат предостережением для рабочих. Те же самые законы, указы и карательные меры, которые были применены в то время, могут быть в любой день направлены против рабочих и положат конец их агитации; они и будут применены, как только эта агитация станет опасной. Чрезвычайно важно, чтобы рабочие ясно разбирались в этом вопросе, чтобы они не впали в то самое заблуждение, в какое впала буржуазия при «новой эре», когда ее тоже только терпели, а она уже считала свое положение прочным. И если бы кто-либо вообразил, что теперешнее правительство освободит печать, право союзов и собраний от нынешних оков, то он относился бы именно к тем людям, с которыми не стоит и разговаривать. А без свободы печати, без права союзов и собраний рабочее движение невозможно.

Существующее в Пруссии правительство не так глупо, чтобы самому себе перерезать горло. И если бы дело дошло до того, что реакция кинула бы немецкому пролетариату в виде приманки несколько мнимых политических уступок, то — надо надеяться — немецкий пролетариат ответит ей гордыми словами старой «Песни о Хильдебранде»:

 

Mit gêrû scal man geba infâhan, ort widar orte.

«С копьем в руке примем мы дары твои, с копьем наперевес».

 

Что касается социальных уступок, которые реакция могла бы сделать рабочим, — сокращение рабочего дня на фабриках, лучшее соблюдение фабричных законов, право коалиции и т. д., — то опыт всех стран доказывает, что реакция делает такие предложения без того, чтобы рабочим нужно было предлагать ей за это хоть что-нибудь взамен. Реакция нуждается в рабочих, а вовсе не рабочие в реакции. Следовательно, пока рабочие в своей собственной самостоятельной агитации отстаивают эти требования, они могут рассчитывать на то, что наступит момент, когда реакционные элементы выдвинут те же самые требования исключительно для того, чтобы досадить буржуазии; и таким путем рабочие достигают успехов против буржуазии, нисколько не будучи обязанными благодарить реакцию.

Но если рабочей партии нечего ожидать от реакции, кроме мелких уступок, которые ей и так достанутся, без необходимости ради них заниматься попрошайничеством, — то чего же может она ожидать от буржуазной оппозиции?

Мы видели, что буржуазия и пролетариат — оба дети новой эпохи, что оба они в своей общественной деятельности стремятся к тому, чтобы устранить остатки хлама, унаследованного от прежних времен. Правда, они должны вести между собой очень серьезную борьбу, но эта борьба может быть доведена до конца только тогда, когда они будут стоять друг против друга, один на один. Только благодаря тому, что старый хлам полетит за борт, «корабль будет готов к бою», но с той лишь разницей, что на этот раз бой развернется не между двумя судами, а на борту одного корабля, между офицерами и матросами.

Буржуазия не может завоевать своего политического господства, не может выразить это политическое господство в конституции и в законах без того, чтобы не дать в то же время оружия в руки пролетариата. Против старых сословий, различающихся по признаку происхождения, она должна начертать на своем знамени права человека; против цеховщины — свободу торговли и промыслов; против бюрократической опеки — свободу и самоуправление. Чтобы быть последовательной, она должна, стало быть, требовать всеобщего и прямого избирательного права, свободы печати, союзов, собраний и отмены всех исключительных законов против отдельных классов населения. Но это и все, чего пролетариат должен требовать от буржуазии. Он не может требовать, чтобы буржуазия перестала быть буржуазией, но он несомненно может требовать, чтобы она последовательно проводила свои собственные принципы. А вместе с этим пролетариат получает в руки и то оружие, которое ему необходимо для его окончательной победы. С помощью свободы печати, права собраний и союзов он завоевывает себе всеобщее избирательное право, с помощью же всеобщего и прямого избирательного права, в сочетании с указанными агитационными средствами, — все прочее.

Следовательно, в интересах рабочих поддерживать буржуазию в ее борьбе против всех реакционных элементов до тех пор, пока она верна самой себе. Каждое завоевание, которое буржуазия вырывает у реакции, идет при этих условиях, в конечном счете, на пользу рабочему классу. Это инстинктивно поняли и немецкие рабочие. Во всех немецких государствах они совершенно правильно голосовали повсюду за наиболее радикальных кандидатов, имевших шансы быть избранными.

Но что, если буржуазия изменит самой себе, если она предаст свои собственные классовые интересы и вытекающие из них принципы?

Тогда у рабочих остаются два пути!

Либо толкать вперед буржуазию вопреки ее воле, насколько возможно принуждать ее расширить избирательное право, обеспечить свободу печати, союзов и собраний и таким образом создать пролетариату условия, при которых он получит свободу движения и организации. Так поступали английские рабочие со времени парламентской реформы 1832г, французские рабочие со времени июльской революции 1830г, и именно посредством и с помощью этого движения, ближайшие цели которого были чисто буржуазного характера, они способствовали своему собственному развитию и организации больше, чем каким-либо иным путем. А такой случай неизбежно наступит, ибо буржуазия, при недостатке у нее политического мужества, повсюду время от времени изменяет себе.

Либо же рабочие совершенно отворачиваются от буржуазного движения и предоставляют буржуазию ее участи. Этот случай имел место в Англии, Франции и Германии после поражения европейского рабочего движения в 1848—1850 годах. Он возможен только после колоссального и в данный момент безрезультатного напряжения сил, после которого класс нуждается в передышке. При здоровом состоянии рабочего класса такого рода случай невозможен; ведь он был бы равносилен полному политическому самоотречению, а на это не способен на долгий срок такой мужественный по своей природе класс, класс, которому нечего терять и который должен приобрести все.

Даже в самом крайнем случае, когда буржуазия из страха перед рабочими спрячется за спину реакции и для защиты от рабочих будет взывать к силе враждебных ей элементов, — даже и тогда рабочей партии не останется ничего другого, как продолжать агитацию, которой буржуазия изменила, агитацию вопреки буржуазии за буржуазную свободу, свободу печати, за право собраний и союзов. Без этих свобод рабочая партия сама не может получить свободу движения; борясь за них, она борется за условия своего собственного существования, за воздух, который ей нужен для дыхания.

Само собой разумеется, что во всех этих случаях рабочая партия не будет просто плестись в хвосте у буржуазии, а будет выступать как совершенно отличная от нее, самостоятельная партия. Она будет по всякому поводу напоминать буржуазии, что классовые интересы рабочих и классовые интересы капиталистов прямо противоположны и что рабочие сознают это. Она будет сохранять и развивать свою собственную организацию в противовес партийной организации буржуазии и только вести с последней переговоры как сила с силой. Таким путем она обеспечит себе позицию, которая внушит к ней уважение, будет разъяснять отдельным рабочим их классовые интересы, и при ближайшей революционной буре, — а эти бури теперь так же регулярно повторяются, как торговые кризисы и как бури в дни равноденствия, — будет готова к действию.

Отсюда сама собой вытекает политика рабочей партии в прусском конституционном конфликте:

прежде всего сохранять рабочую партию организованной, насколько это позволяют нынешние условия;

понуждать партию прогрессистов к действительному прогрессу, насколько это возможно;

заставить ее сделать свою программу более радикальной и придерживаться этой программы;

беспощадно бичевать и высмеивать каждый ее непоследовательный шаг и каждую слабость;

военный вопрос, как таковой, предоставить его естественному ходу, отдавая себе отчет в том, что рабочая партия тоже проведет когда-нибудь свою собственную, немецкую «реорганизацию армии»;

на лицемерные же заигрывания реакции отвечать: «С копьем в руке примем мы дары твои, с копьем наперевес».

Написано Ф. Энгельсом в конце января — 11 февраля 1865г

Печатается по тексту брошюры

Перевод с немецкого

Напечатано отдельной брошюрой в Гамбурге в конце февраля 1865г. Подпись: Фридрих Энгельс