К. Маркс. ЭСПАРТЕРО

 

Отличительной чертой всех революций является то, что именно тогда, когда народ, кажется, стоит на пороге великих начинаний, когда ему предстоит открыть новую эру, он дает увлечь себя иллюзиями прошлого и добровольно уступает всю свою с таким трудом завоеванную власть, все свое влияние представителям — подлинным или мнимым — народного движения минувшей эпохи. Эспартеро — один из таких людей прошлого, которых народ в моменты социальных кризисов привык сажать себе на спину и от которых потом ему так же трудно избавиться, как Синдбаду-мореходу от злого старика, зажавшего его шею ногами. Спросите испанца, принадлежащего к так называемой прогрессистской школе, каково политическое значение Эспартеро, и он, не задумываясь, ответит вам, что

 

«Эспартеро воплощает в себе единство великой либеральной партии; Эспартеро популярен, потому что вышел из народа; его популярность служит исключительно делу прогрессистов».

 

Он, действительно, сын ремесленника, поднявшийся до поста регента Испании; вступив в армию простым солдатом, он ушел из нее фельдмаршалом. Но если он и символизирует единство великой либеральной партии, то, пожалуй, лишь как посредственность, в которой нейтрализуются все крайности. Что же касается популярности прогрессистов, то без преувеличения можно сказать, что ей наступил конец в тот момент, как со всей массы партии она была перенесена на эту отдельную личность.

Тот факт, что до сих пор никто не сумел раскрыть секрет успеха Эспартеро, является лучшим доказательством двусмысленного и исключительного характера этого успеха. В то время как его друзья отделываются неопределенными аллегориями, его враги, намекая на некую черту его частной жизни, объявляют его попросту счастливым игроком. Видно, ни тем, ни другим не удается установить какую-либо логическую связь между человеком, с одной стороны, его славой и именем — с другой.

Военные заслуги Эспартеро в такой же мере спорны, в какой его политические промаха неоспоримы. В объемистой биографии Эспартеро, составленной г-ном де Флорес, много говорится о боевой доблести и полководческом искусстве, проявленных им в провинциях Чаркас, Ла-Пас, Арекипа, Потоси и Кочабамба, где он сражался под командой генерала Морильо, которому было поручено вернуть южноамериканские государства под власть испанской короны. Однако об общем впечатлении, которое его американские подвиги оставили в легко возбудимых головах его земляков, достаточно говорит прозвище «вождя аякучизма», данное ему самому, и кличка «аякучосы», данная его приверженцам, — намек на проигранную при Аякучо битву, в которой Перу и Южная Америка были окончательно потеряны для Испании. Слов нет, весьма оригинален тот герой, который получил свое историческое прозвище не от победы, а от поражения. За семь лет войны против карлистов он ни разу не отличился каким-либо смелым ударом вроде тех, которые быстро доставили его сопернику Нарваэсу репутацию воина железной закалки. Он, несомненно, обладал даром наилучшим образом использовать мелкие успехи, но если Марото выдал ему последние силы претендента, то это было чистейшей случайностью, а восстание Кабреры в 1840г представляло всего лишь запоздалую попытку гальванизировать труп карлизма. Сам г-н де Марлиани, историк современной Испании и почитатель Эспартеро, вынужден признать, что эта семилетняя война может сравниться только с феодальными войнами мелких владетелей Галлии в Х веке, когда успех не являлся результатом победы. Кроме того, к несчастью, оказывается, что из всех подвигов Эспартеро в Испании самое яркое впечатление оставило если не поражение в полном смысле слова, то по меньшей мере дело, весьма странное для героя свободы: он прославился бомбардировкой городов, а именно — Барселоны и Севильи. Если бы испанцы, — говорит один писатель, — захотели его изобразить в образе Марса, они придали бы этому богу вид «сокрушителя стен».

Когда в 1840г Кристину принудили отречься от регентства и бежать из Испании, Эспартеро, вопреки желанию весьма значительной части прогрессистов, принял высшую власть в рамках парламентского режима. Он окружил себя чем-то вроде камарильи и разыгрывал из себя военного диктатора, в сущности не пытаясь подняться выше уровня рядового конституционного монарха. Его милостями пользовались скорее модера206, чем старые прогрессисты, которые, за редкими исключениями, были отстранены от должностей. Не умиротворив своих врагов, он постепенно оттолкнул своих друзей. Не найдя в себе мужества разбить оковы парламентского режима, он не смог ни принять его, ни использовать, ни превратить в орудие для действия. За три года его диктатуры революционный дух постепенно был сломлен в результате бесконечных компромиссов, а раздоры в прогрессистской партии, никем не сдерживаемые, достигли такой остроты, что модерадос смогли посредством coup de main {внезапного удара} вернуть себе всю полноту власти. Таким образом, Эспартеро настолько утратил свой авторитет, что им же назначенный посол в Париже вступил против него в заговор с Кристиной и Нарваэсом; он стал настолько беспомощным, что не смог парировать эти жалкие интриги и мелкие плутни Луи-Филиппа. Он настолько не понимал собственного положения, что неосмотрительно пытался пойти против общественного мнения, которое только и ждало повода, чтобы уничтожить его.

В мае 1843г, когда он уже утратил всякую популярность, он удерживал Линахе, Сурбано и других членов своей военной камарильи на их постах, хотя от него настойчиво требовали их отставки; он распустил министерство Лопеса, располагавшее значительным большинством в палате депутатов, и упорно отказывал изгнанным модерадос в амнистии, за которую в то время стояли все — парламент, народ и сама армия. Требование амнистии попросту означало, что его управление опротивело всем. Тогда-то внезапно целый ураган пронунсиаменто против «тирана Эспартеро» потряс полуостров из конца в конец; это движение по быстроте распространения можно сравнить только с нынешним. Модерадос и прогрессисты соединились для общей цели — избавиться от регента. Кризис захватил его врасплох, роковой час застал его неподготовленным.

Нарваэс в сопровождении О'Доннеля, Кончи и Песуэлы высадился в Валенсии с горстью людей. С их стороны с самого начала были проявлены быстрота действий, рассчитанная отвага, энергия и решимость. Со стороны Эспартеро — беспомощные колебания, гибельные промедления, вялая нерешительность, беспечная слабость. В то время, когда Нарваэс снял осаду Теруэля и направился в Арагон, Эспартеро покинул Мадрид и потратил несколько недель в Альбасете на необъяснимое бездействие. Когда Нарваэс привлек на свою сторону корпуса Сеоане и Сурбано у Торрехона и пошел на Мадрид, Эспартеро соединился, наконец, с Ван-Халеном и подверг Севилью бесполезной и возмутительной бомбардировке. Затем он стал стремительно отступать с одной позиции на другую, на каждом-этапе теряя все новые отряды, пока, наконец, не очутился на морском берегу. Когда он сел на корабль в Кадисе, то этот город — последний, где у него еще оставались приверженцы, — послал своему герою последнее прости, также высказавшись против него. Один англичанин, находившийся во время этой катастрофы в Испании, дает яркое изображение «скользящей шкалы» успехов Эспартеро:

 

«Это не было мгновенное и ужасное падение после честной битвы, это был медленный спуск, шаг за шагом, без всякой борьбы, от Мадрида к Сьюдад-Реаль, от Сьюдад-Реаль к Альбасете, от Альбасете к Кордове, от Кордовы к Севилье, от Севильи к Пуэрто-де-Санта-Мариа, а оттуда в широкий океан. Он падал от обожествления к восторженной преданности, от преданности к привязанности, от привязанности к уважению, от уважения к безразличию, от безразличия к презрению, от презрения к ненависти, а ненависть выбросила его в море».

 

Каким же образом Эспартеро мог снова стать спасителем страны и «мечом революции», как его называют? Это событие было бы совершенно непонятно, если бы не десять лет реакции, в течение которых Испания страдала под беспощадной диктатурой Нарваэса и под ярмом сменивших Эспартеро фаворитов королевы. Длительные периоды жестокой реакции имеют изумительное свойство восстанавливать престиж павших вождей, потерпевших неудачу в революции. Чем большим воображением одарен народ, — а где оно больше, чем на юге Европы, — тем сильнее его стремление противопоставить лицу, воплощающему деспотизм, лицо, воплощающее революцию. Так как он не может создать сразу такое лицо из ничего, народ воскрешает отживших героев своих прошлых движений. Разве сам Нарваэс не был на шаг от того, чтобы стать популярным за счет Сарториуса? Тот Эспартеро, который с триумфом вступил в Мадрид 29 июля, не был реальным лицом; это был призрак, имя, воспоминание.

Справедливость требует напомнить, что Эспартеро никогда не выдавал себя ни за кого, кроме конституционного монархиста; если на этот счет когда-либо существовало сомнение, оно должно было рассеяться при виде того восторженного приема, который в годы изгнания он встретил в Виндзорском замке и у правящих классов Англии. Когда он прибыл в Лондон, вся аристократия с Веллингтоном и Пальмерстоном во главе устремилась к нему. Абердин в качестве министра иностранных дел прислал ему приглашение на прием к королеве; лорд-мэр и олдермены Сити устроили в его честь гастрономическое чествование в Мэншен-хаусе; когда же стало известно, что испанский Цинциннат проводит свой; досуг в занятиях садоводством, то не было такого ботанического, садоводческого или земледельческого общества, которое не поспешило бы предложить ему почетное членство. Он был настоящим львом столицы. В конце 1847г амнистия вернула на родину испанских изгнанников, а Эспартеро декретом королевы Изабеллы был назначен сенатором. Однако он не покинул Англию, прежде чем королева Виктория не пригласила его и его герцогиню к столу и не оказала при этом ему небывалую честь, предложив провести ночь под кровлей Виндзорского замка. Правда, надо полагать, этот блеск, окруживший его особу, был отчасти вызван мнением, будто Эспартеро и раньше и теперь являлся представителем британских интересов в Испании. Верно и то, что демонстрации в честь Эспартеро были в некотором роде демонстрациями против Луи-Филиппа.

По возвращении в Испанию ему не давали прохода депутации и поздравления, а город Барселона отрядил к нему специального посла с поручением оправдать свое дурное поведение в 1843 году. Однако слышал ли кто-нибудь упоминание его имени в роковой период между январем 1846г и последними событиями? Поднял ли он сам голос во время этого мертвого молчания униженной Испании? Известно ли хотя бы об одном акте патриотического сопротивления с его стороны? Он преспокойно удаляется в свое имение в Логроньо, сажает капусту и цветы и дожидается своего часа. Он даже не пошел к революции, пока она сама не пришла за ним. Он сделал больше, чем сам Магомет. Он ждал, чтобы гора пришла к нему, и она действительно пришла. Впрочем, надо упомянуть об одном исключении. Когда разразилась февральская революция {1848 года}, а за ней последовало всеобщее потрясение Европы, он побудил г-на де Принсипе и нескольких друзей опубликовать брошюру под заглавием «Эспартеро, его прошлое, настоящее и будущее», с целью напомнить Испании, что она все еще служит приютом человеку прошлого, настоящего и будущего. Поскольку революционное движение во Франции вскоре пошло на убыль, человек прошлого, настоящего и будущего был снова предан забвению.

Эспартеро родился в Гранатуле, в Ламанче, и, подобно своему знаменитому земляку {Дон-Кихоту Ламанчскому}, он тоже имел свою навязчивую идею — конституцию, и свою Дульсинею Тобосскую — королеву Изабеллу. 8 января 1848г, когда он вернулся в Мадрид из своего английского изгнания, он был принят королевой и, прощаясь с ней, сказал:

 

«Прошу ваше величество призвать меня, когда бы вам ни понадобилась рука, чтобы вас защищать, или сердце, чтобы вас любить».

 

И вот теперь ее величество призвала его, и ее странствующий рыцарь тут как тут, смиряет волны революции, парализует энергию масс своим обманчивым спокойствием, дает Кристине, Сан-Луису и присным убежище во дворце и громко проповедует свою нерушимую веру словам невинной Изабеллы.

Как известно, эта весьма достойная королева, черты которой, как говорят, с каждым годом обнаруживают все более поразительное сходство с чертами недоброй памяти Фердинанда VII, была объявлена совершеннолетней 15 ноября 1843 года. 21 ноября того же года ей исполнилось всего 13 лет. Олосага, которого Лопес на три месяца назначил ее опекуном, образовал министерство, неугодное камарилье и кортесам, избранным незадолго перед тем под впечатлением первого успеха Нарваэса. Он хотел распустить кортесы и добился королевского декрета с непроставленной датой обнародования за подписью королевы, дающего ему на это полномочия. Вечером 28 ноября королева собственноручно передала Олосаге этот документ. Вечером 29-го он снова беседовал с ней; но едва он покинул ее, как один из заместителей министра явился к нему на дом, сообщил ему о его отставке и потребовал обратно декрет, к подписанию которого он якобы принудил королеву. Олосага, адвокат по профессии, был слишком хитер, чтобы так просто попасться в ловушку. Он возвратил документ лишь на следующий день, после того как показал его, по крайней мере, сотне депутатов, чтобы доказать, что подпись королевы была сделана ее обычным, нормальным почерком. 13 декабря Гонсалес Браво, назначенный премьером, вызвал к королеве председателей палат, главных мадридских нотаблей, Нарваэса, маркиза де ла Санта-Круса и других, дабы ее величество могла сделать заявление относительно происшедшего между ней и Олосагой вечером 28 ноября. Невинная крошка-королева привела их в комнату, где она принимала Олосагу, и, в назидание им, очень живо, но несколько утрированно разыграла маленькую драматическую сцену. Вот так Олосага запер дверь на задвижку, так он схватил ее за платье, так заставил ее сесть, так водил ее рукой, так вынудил у нее подпись под декретом — словом, так совершил насилие над ее королевским достоинством. Во время этой сцены Гонсалес Браво записывал ее заявления, а присутствующие осматривали упомянутый декрет, подпись которого, казалось, была сделана с помарками и дрожащей рукой. Таким образом, на основании торжественного заявления королевы Олосага подлежал осуждению по обвинению в laesa majestas {оскорблении величества}, т. е. либо растерзанию на части четырьмя конями, либо, в лучшем случае, пожизненной ссылке на Филиппины. Но, как мы видели, Олосага принял свои меры предосторожности. Последовали семнадцатидневные дебаты в кортесах, вызвавшие еще большую сенсацию, нежели знаменитый процесс королевы Каролины в Англии. Защитительная речь Олосаги в кортесах содержит между прочим такие слова:

 

«Если нам говорят, будто слову королевы должно верить без всякого сомнения, то я отвечаю: нет! Обвинение либо есть, либо его нет. Если оно есть, то слово королевы, как и всякое другое, представляет свидетельское показание, и ему я противопоставляю свое».

 

При обсуждении этого вопроса в кортесах слову Олосаги было придано больше веса, нежели слову королевы. Позже он бежал в Португалию, спасаясь от подосланных к нему убийц. Таково было первое entrechat {антраша, балетное па} Изабеллы на политической сцене Испании и первое доказательство ее честности. И это та самая крошка-королева, верить словам которой Эспартеро теперь призывает народ и которой он, «меч революции», предлагает, после одиннадцатилетней «Школы злословия» {название известной комедии Шеридана}, «руку помощи» и «любящее сердце».

Написано К. Марксом 4 августа 1854г

Печатается по тексту газеты

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» №4161, 19 августа 1854г в качестве передовой

Перевод с английского

Hosted by uCoz