К. Маркс. ЛОРД ПАЛЬМЕРСТОН

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ

{В «New-York Daily Tribune» от 19 октября 1853г статья начиналась следующими словами, отсутствующими в «People’s Paper»: «Восточные осложнения породили в Англии большие перемены если не в положении партий, то, по крайней мере, в положении лиц, стоящих во главе партий. Лорд Пальмерстон снова сделался любимцем публики. Его имя у всех на устах; он-де – единственный человек, способный спасти Англию; он негласно провозглашен непременным премьером измененного кабинета, которого громко требуют и тори, и виги, и самозваные патриоты, и пресса, и общественное мнение в целом.

Пальмерстоновская мания представляет собой настолько необычайное явление, что иной раз напрашивается предположение, не является ли она попросту фикцией, пущенной в ход не для внутреннего употребления, а в качестве экспортного товара, предназначенного для сбыта за границей. Но это предположение всё же ошибочно».}

Руджьеро все снова и снова пленяется ложными прелестями Альчины, за которыми, как он знает, скрывается старая ведьма —

 

«Без глаз и без зубов, без вкуса, без всего» {Шекспир. «Как вам это понравится», акт 2, сцена 7}.

 

Странствующий рыцарь не может не влюбиться в нее снова, хотя и знает, что она превратила всех своих прежних поклонников в ослов и других животных. Английская публика — новый Руджьеро, и Пальмерстон — новая Альчина. Хотя Пальмерстону уже под семьдесят и он с 1807г почти непрерывно подвизается на политической арене, он умудряется всегда придавать себе прелесть новизны, снова и снова возбуждать все те надежды, которые обычно возлагаются на неискушенных, многообещающих юношей. И хотя он уже стоит одной ногой в могиле, все еще считают, что его настоящая карьера — впереди. Если бы он завтра умер, вся Англия с удивлением узнала бы, что он уже целых полвека был министром.

Если он не для всякого дела хорош как государственный деятель, то, по крайней мере, как актер он годится для любой роли. Ему одинаково хорошо дается как комический, так и героический стиль, как пафос, так и фамильярный тон, как трагедия, так и фарс, впрочем, фарс, пожалуй, больше всего соответствует его душевному складу. Он не первоклассный оратор, но совершенный полемист. Обладая удивительной памятью, большим опытом, непревзойденным тактом, никогда не изменяющим ему présence d'esprit {присутствием духа, находчивостью}, гибкостью светского человека, будучи тончайшим знатоком всех парламентских махинаций, интриг, партий и деятелей, он великолепным образом и с приятной непринужденностью действует при сложных обстоятельствах, приспосабливаясь к предрассудкам и используя впечатлительность своей публики. При этом его циничная наглость служит ему защитой от всяких неожиданностей, его эгоизм и ловкость предохраняют его от всяких признаний в порыве откровенности; его крайняя фривольность, его полное равнодушие, его аристократическая пренебрежительность оберегают его от запальчивости. Своими исключительно удачными шутками он умеет всех расположить в свою пользу. Никогда не теряя самообладания, он постоянно оставляет разгоряченного противника в дураках. Если он и неспособен овладеть каким-нибудь предметом, то все же умеет им играть, а если ему недостает общих воззрений, то зато он всегда готов плести изящный узор из общих фраз.

Наделенный беспокойным, неутомимым духом, он не терпит бездействия и жаждет если не деятельности, то хотя бы возбуждения. Такая страна, как Англия, естественно, доставляет ему возможность действовать в любом уголке земного шара. То, к чему он стремится, является не самим успехом, а лишь его видимостью.

Если он ничего не может сделать, то он что-либо изобретает. Когда он не осмеливается вмешаться, он играет роль посредника. Если он не способен померяться силами с сильным врагом, он создает себе врага слабого.

Не будучи человеком широких планов, далеко идущих комбинаций, не преследуя никаких великих целей, он ввязывается в затруднения только для того, чтобы затем эффектно из них выпутываться. Ему нужны осложнения, ибо они дают ему возможность проявить свою деятельность, и, если их не оказывается налицо, он сам их создает. Он находит наслаждение в мнимых конфликтах, в мнимых битвах с мнимыми противниками, в обменах дипломатическими нотами, в приказах к отплытию судов, пока, наконец, вся эта суматоха не заканчивается для него бурными парламентскими дебатами, которые непременно принесут ему минутный успех, составляющий постоянную и единственную цель всех его стремлений. Он действует в международных конфликтах как артист, доводя дело до определенной грани, отступая, когда положение становится угрожающим, но при всех обстоятельствах достигая той драматической напряженности, в которой он нуждается. В его представлении само историческое развитие является не более как развлечением, изобретенным специально для личного удовольствия благородного виконта Пальмерстона оф Пальмерстон {В «New-York Daily Tribune» от 19 октября 1853г после этих слов напечатана следующая фраза: «Он является выдающимся образчиком той породы людей, которую Томас Карлейль обозначил как категорию фальшивых руководителей мира»}.

Уступая иностранному влиянию на деле, он противится ему на словах. Он перенял по наследству от Каннинга доктрину о миссии Англии распространять конституционализм на континенте, и потому у него никогда не бывает недостатка в поводах для того, чтобы возбуждать национальные предрассудки и противодействовать революции в других странах, поддерживая в то же время ревнивую подозрительность иностранных держав. После того как ему удалось таким удобным способом сделаться bête noire {жупелом} всех континентальных дворов, он без труда сумел прослыть у себя в стране истинно английским министром. Несмотря на то, что он первоначально был тори, он сумел внести в управление иностранными делами все то притворство и противоречивость, которые составляют сущность вигизма. Он умеет сочетать демократическую фразеологию с олигархическими воззрениями, прикрывать политику спекулирующей на мире буржуазии кичливыми тирадами старой аристократической Англии; он умеет казаться нападающим, когда на самом деле потворствует, и защитником, когда на самом деле предает; он умеет ублажать показного врага и доводить до отчаяния мнимого союзника; он умеет в надлежащий момент спора оказаться на стороне сильного против слабого и обладает искусством произносить смелые слова, обращаясь в бегство.

Одни обвиняют его в том, что он состоит на жаловании у России, другие подозревают его в карбонарстве. В 1848г ему пришлось защищаться от грозившего привлечением к суду обвинения в том, что он действовал как министр царя Николая; зато в 1850г он, к своему удовлетворению, стал объектом преследования со стороны иностранных послов, составивших против него заговор, который имел успех в палате лордов, но потерпел провал в палате общин. Если он предавал чужие пароды, то делал это с величайшей вежливостью, ибо вежливость — это мелкая монета чёрта, которой чёрт оплачивает кровь обманутых им простаков. Если угнетатели всегда могли рассчитывать на его действенную помощь, то угнетенных он щедро одаривал своим ораторским великодушием. Подавление поляков, итальянцев, венгров, немцев всегда совпадало с его пребыванием у власти, но расправлявшиеся с ними деспоты всегда подозревали его в тайных сношениях с жертвами, которых они преследовали с его же соизволения. До сих пор, имея его своим противником, можно было при всех обстоятельствах рассчитывать на вероятный успех, а имея его своим другом — всегда ожидать верного поражения. Но если подобное дипломатическое искусство не увенчало его переговоры с иностранными государствами сколько-нибудь блестящими результатами, то тем более блестяще обнаружил он его в умении навязать английскому народу определенное толкование этих результатов, заставляя его принимать фразы за дела, фантазии за реальность и за возвышенными предлогами не видеть низменных мотивов.

Генри Джон Темпл, виконт Пальмерстон, унаследовавший свой титул от ирландского пэра, был в 1807г назначен лордом адмиралтейства при образовании министерства герцога Портленда. В 1809г он стал секретарем по военным делам и оставался на этом посту до мая 1828 года. В 1830г он чрезвычайно ловко перебежал к вигам, которые сделали его своим бессменным министром иностранных дел. Не считая промежутков времени, когда у власти были тори, то есть с ноября 1834 до апреля 1835г и с 1841 по 1846г, он несет ответственность за всю внешнюю политику Англии с момента революции 1830г до декабря 1851 года.

Не кажется ли весьма странным на первый взгляд видеть этого Дон-Кихота «свободных учреждений», этого Пиндара «прославленной конституционной системы» в качестве непременного и видного члена торийских кабинетов г-на Персивала, графа Ливерпула, г-на Каннинга, лорда Годрича и герцога Веллингтона? И именно в течение того продолжительного периода, когда велась антиякобинская война, когда государственный долг достиг чудовищных размеров, когда были изданы хлебные законы, когда иностранные наемники находились на английской земле, когда народу, — пользуясь выражением коллеги Пальмерстона, лорда Сидмута, — время от времени «пускали кровь», когда прессе был заткнут рот, собрания были воспрещены, а народные массы обезоружены, когда были отменены свобода личности и нормальное судопроизводство и вся страна находилась по существу на осадном положении, — одним словом, в самую позорную и реакционную эпоху английской истории!

Весьма характерен парламентский дебют Пальмерстона. 3 февраля 1808г он взял слово. В защиту чего? В защиту тайны дипломатических переговоров и самого позорного акта насилия, который когда-либо совершала одна нация над другой, а именно бомбардировки Копенгагена и захвата датского флота в то самое время, когда Англия официально открыто заявляла, что находится с Данией в состоянии нерушимого мира. По первому вопросу он заявил:

 

«В этом особом случае министры его величества обязаны» (кто их обязал?) «сохранять тайну».

 

Но он пошел еще дальше:

 

«Да и вообще я против того, чтобы предавать гласности деятельность дипломатии, так как раскрытие тайны в этой области обычно влечет за собой прекращение дальнейшей информации из данного источника».

 

Видок защищал бы такое же дело теми же словами. Что касается пиратского нападения на Данию, то, признавая, что Дания не проявила никакой враждебности по отношению к Великобритании, Пальмерстон все же утверждал, что англичане были вправе бомбардировать столицу Дании и присвоить ее флот, так как необходимо было предотвратить возможное превращение датского нейтралитета — под давлением Франции — в открытую вражду. Таково было новое международное право, возвещенное милордом Пальмерстоном.

Следующее ораторское творение этого английского министра par excellence {по преимуществу} было посвящено защите пребывания в Англии иностранных войск, привезенных с континента явно для того, чтобы силой поддержать тот олигархический режим, для основания которого Вильгельм прибыл в 1688г из Голландии со своими голландскими войсками. На вполне обоснованные «опасения за вольности страны», вызванные присутствием немецкого королевского легиона, Пальмерстон ответил весьма вызывающим образом: а почему бы нам не иметь 16000 иностранцев у себя в стране, если, как известно, мы содержим «гораздо большее количество иностранных войск в других странах?» (Палата общин, 10 марта 1812 года.)

Когда подобные же опасения за неприкосновенность конституционного режима были высказаны в связи с сохранением после 1815г большой постоянной армии, Пальмерстон счел, что «достаточной гарантией конституционного устройства является само устройство пашей армии», офицеры которой большей частью «люди с состоянием и связями». (Палата общин, 8 марта 1816 года.)

Когда против содержания большой постоянной армии выступили с финансовой точки зрения, Пальмерстон сделал любопытное открытие, что «многие из наших финансовых затруднений были вызваны незначительным мирным контингентом нашей армии в прошлое время». (Палата общин, 25 апреля 1816 года.)

Когда ему указывали на контраст между «налоговым бременем страны» и «нищетой народа», с одной стороны, и расточительными военными расходами — с другой, он напоминал парламенту, что это налоговое бремя и нищета являются «той ценой, которую мы» (то есть английская олигархия) «согласились уплатить за свою свободу и независимость». (Палата общин, 16 мая 1820 года.)

По его мнению опасность военного деспотизма существует только в результате стараний

 

«заблуждающихся лиц, именующих себя сторонниками реформы, требующих для страны такого рода реформ, которые согласно самым элементарным правилам государственной деятельности неизбежно привели бы, в случае их осуществления, к военному деспотизму». (Палата общин, 14 июня 1820 года.)

 

Если в больших постоянных армиях он, таким образом, видел всеисцеляющее средство для поддержания порядка в стране, то в телесных наказаниях он видел всеисцеляющее средство для поддержания порядка в армии. Он защищал телесные наказания 5 марта 1824г при обсуждении билля о мятежах300, он объявил их «абсолютно необходимыми» 11 марта 1825г, он рекомендовал их снова 10 марта 1828г, он отстаивал их во время дебатов в апреле 1833г и в дальнейшем по всякому поводу выказывал себя горячим сторонником этой меры.

Не было такого злоупотребления в армии, которое он не оправдывал бы какими-либо основательными доводами, если только оказывалось, что в этих злоупотреблениях заинтересованы аристократические паразиты. В качестве примера можно привести прения о продаже патентов на офицерский чин. (Палата общин, 12 марта 1828 года.)

Лорд Пальмерстон любит изображать себя неутомимым борцом за установление свободы совести. Однако он голосовал против резолюции лорда Рассела об отмене актов о присяге и о корпорациях. А почему? Да потому, что он «как ревностный и горячий друг свободы совести» не мог допустить, чтобы диссентеров302 «избавляли от воображаемых притеснений, в то время как католики страдают от действительных зол». (Палата общин, 26 февраля 1828 года.)

В доказательство своего ревностного стремления к свободе совести он нам сообщает, что «огорчен ростом числа диссентеров и желает, чтобы государственная церковь получила полное преобладание в Англии». Он также желает, «чтобы государственная церковь содержалась за счет инаковерующих». Склонный к шуткам светлейший лорд сетует на богатых диссентеров за то, что они содержат специальные церкви для бедных, в то время как

 

«в англиканской церкви одним только беднякам приходится страдать от недостатка места в церкви... Было бы нелепо утверждать, что бедняки должны уделять средства на церковь из своих скудных доходов». (Палата общин, 9 апреля 1824 года.)

 

Разумеется, было бы еще более нелепо утверждать, что богачи, принадлежащие к государственной церкви, должны уделять средства на церковь из своих обильных доходов.

Посмотрим теперь, каким образом Пальмерстон боролся за эмансипацию католиков, ибо это одно из тех дел, по поводу которых он особенно «претендует» на благодарность со стороны ирландского народа. Я не буду останавливаться на том обстоятельстве, что, объявив себя сторонником эмансипации католиков в качестве члена кабинета Каннинга, он тем не менее вошел в министерство Веллингтона, которое с открытой враждебностью относилось к этой эмансипации. Может быть, лорд Пальмерстон считал, что свобода совести — это одно из тех прав человека, в которые не должно вмешиваться законодательство? Предоставим слово ему самому:

 

«Хотя я и желаю, чтобы считались с требованиями католиков, но я никогда не соглашусь с тем, что эти требования основаны на праве... Если бы я считал, что католики отстаивают свои права, то я отказался бы войти в комитет». (Палата общин, 1 марта 1813 года.)

 

Но почему он возражал против того, чтобы католики отстаивали свои права?

 

«Потому, что законодательная власть страны правомочна лишить любой класс общества тех или иных политических прав, если это признается необходимым для безопасности и благосостояния целого... Это один из основных принципов, на которых покоится цивилизованное правление». (Палата общин, 1 марта 1813 года.)

 

Здесь перед вами самое циничное из когда-либо сделанных признаний, что масса народа не имеет вообще никаких прав, что она может пользоваться известными свободами лишь в той мере, в какой сочтет нужным предоставить эти свободы народу законодательная власть, или, другими словами, правящий класс. Сообразно с этим, лорд Пальмерстон объявляет без обиняков, что «эмансипация католиков должна быть делом милости и благорасположения». (Палата общин, 10 февраля 1829 года.)

Он, следовательно, только из соображений целесообразности соблаговолил положить конец ограничению католиков в правах. Но что же скрывалось за этой целесообразностью?

Пальмерстон является одним из крупных землевладельцев Ирландии и поэтому хочет поддержать иллюзию, будто против ирландских зол нет других средств, кроме эмансипации католиков, будто эта эмансипация исцелит Ирландию от бедствий, причиненных ей не проживающими в самой стране лендлордами, и заменит законодательство о бедных. (Палата общин, 18 марта 1829 года.)

Великий филантроп, который впоследствии произвел «очистку» своих имений в Ирландии от исконных ирландцев, не мог допустить, чтобы нищета ирландцев хотя бы на мгновение омрачила своими зловещими тучами безоблачный небосвод земельных и денежных магнатов {В «New-York Daily Tribune» от 19 октября 1853г вместо слов «безоблачный небосвод земельных и денежных магнатов» напечатано: «безоблачный небосвод над парламентом земельных и денежных магнатов»}.

 

«Правда», — говорил он, — «крестьянство Ирландии не пользуется всеми теми благами, которыми пользуется все английское крестьянство» (стоит только подумать, что это за блага, которыми пользуется семья с доходом в 7 шиллингов в неделю!), «Но все же», — продолжал он, — «и у ирландского крестьянина есть свои блага... Он хорошо обеспечен топливом и лишь изредка» (только четыре дня из шести!) «бывает без пищи».

 

Какое благо! Но это еще не все, что имеет ирландский крестьянин. «Он обладает гораздо более веселым характером, чем его английский собрат по несчастью». (Палата общин, 7 мая 1829 года.)

О вымогательствах со стороны ирландских лендлордов Пальмерстон говорит в таком же шутливом топе, как о благах, которыми обладает ирландское крестьянство.

 

«Говорят, что ирландские лендлорды добиваются самой высокой арендной платы, какая только возможна. Но, милостивый государь, я думаю, что в этом нет ничего особенного; в Англии лендлорды, наверное, поступают точно так же». (Палата общин, 7 марта 1829 года.)

 

Следует ли после всего этого удивляться тому, что человек, так глубоко привязанный к таинствам «прославленной английской конституции» и к «преимуществам английских свободных учреждений», стремится распространить их по всему континенту?

 

СТАТЬЯ ВТОРАЯ

Когда движение за реформу стало непреодолимым, лорд Пальмерстон покинул тори и перебежал в лагерь вигов. Хотя он считал, что опасность возникновения военного деспотизма исходит не от присутствия немецкого королевского легиона на английской земле и не от сохранения большой постоянной армии, но исключительно от «лиц, именующих себя сторонниками реформы», он тем не менее уже в 1828г благосклонно относился к распространению избирательного права на такие большие промышленные города, как Бирмингем, Лидс и Манчестер. Но почему?

 

«Не потому, что в принципе я друг реформы, а потому, что я ее решительный враг».

 

Он убедился в том, что некоторые уступки, своевременно сделанные бурно развивавшемуся промышленному капиталу, могли бы явиться наиболее надежным средством предотвращения «всеобщей реформы». (Палата общин, 27 июня 1828 года.) Став союзником вигов, он сразу же перестал делать вид, будто целью их билля о реформе было преодоление узких рамок венецианской конституции; наоборот, реформа должна была придать силу и прочность последней, оторвав буржуазию от народной оппозиции.

 

«Настроения буржуазии будут меняться, и ее недовольство конституцией превратится в приверженность к последней, отчего конституция значительно укрепится и усилится».

 

Он утешал пэров, уверяя их, что осуществление билля о реформе на деле не угрожает «влиянию палаты лордов» и ее «воздействию на выборы». Аристократии он говорил, что конституция не утратит своего феодального характера, ибо «землевладение — это тот великий фундамент, на котором покоятся здание общества и учреждения страны». Он рассеивал ее страх и с помощью брошенных невзначай иронических намеков: «нас упрекали в том, будто у нас нет серьезного и искреннего желания дать народу подлинное представительство», или — «уверяли, будто мы хотим лишь предоставить аристократии и землевладению влияние в другой форме». Он даже дошел до признания, что наряду с неизбежными уступками буржуазии «главным и руководящим принципом билля о реформе» является «упразднение избирательных привилегий», то есть избирательных привилегий старых торийских «гнилых местечек» в пользу новых вигских. (Палата общин, 24 марта 1831 и 14 марта 1832 года.)

Но теперь настало время вновь обратиться к деяниям благородного лорда в области внешней политики.

Когда в 1823г, в соответствии с постановлениями Веронского конгресса, в Испанию вступила французская армия, чтобы уничтожить конституцию страны и выдать народ беспощадной мести идиота-Бурбона {Фердинанда VII} и его свиты из монахов-ханжей, лорд Пальмерстон отверг идею какого бы то ни было «донкихотского крестового похода во имя абстрактных принципов», какого бы то ни было выступления в «пользу народа», героическое сопротивление которого в свое время спасло Англию от подчинения ее власти Наполеона. Слова, с которыми он обратился по этому поводу к своим тогдашним вигским противникам, живо и верно отражают его собственную внешнюю политику с того момента, когда он сделался бессменным министром иностранных дел своих тогдашних оппонентов. Он сказал:

 

«Кое-кто хотел бы, чтобы мы уже во время переговоров прибегали к угрозам, не будучи готовыми к войне в случае неудачи этих переговоров. Если бы мы твердили о войне, думая на самом деле о нейтралитете, если бы мы угрожали армией, а потом спрятались бы за какую-нибудь официальную бумагу, если бы мы вызывающе размахивали мечом в момент обсуждения вопроса, а кончили бы тем, что в час битвы взялись бы за перо, чтобы настрочить кучу протестов, — мы поступали бы как хвастливые трусы, навлекли бы на себя презрение всей Европы и стали бы посмешищем в ее глазах». (Палата общин, 30 апреля 1823 года.)

 

Наконец, мы подходим к прениям по греко-турецкому вопросу, впервые доставившим лорду Пальмерстону возможность проявить свой несравненный талант неутомимого и непоколебимого защитника русских интересов как в кабинете министров, так и в палате общин. Одну за другой воспроизвел он, словно эхо, все ходячие фразы, пущенные в ход Россией о турецких зверствах, греко-православной цивилизации, свободе совести, христианстве и т. д. Но прежде всего мы видим, как он в качестве министра отвергает всякую попытку осудить «похвальное поведение адмирала Кодрингтона», послужившее причиной разгрома турецкого флота при Наварине, признав при этом, что «это сражение произошло с державой, с которой мы не находимся в состоянии войны», и что оно является «прискорбным событием». (Палата общин, 31 января 1828 года.)

После того как он затем покинул свой пост, он обрушился с целой серией нападок на лорда Абердина, упрекая его в том, что тот слишком медленно выполняет приказы России.

 

«Где были наша быстрота и энергия, когда дело шло о выполнении наших обязательств по отношению к Греции? Уже приближается июль 1829г, а все еще не выполнен договор, заключенный в июле 1827 года... Правда, из Мореи турки вытеснены... Но почему были приостановлены военные действия французов на Коринфском перешейке?.. Последовало вмешательство со стороны Англии с ее узколобой политикой и их дальнейшее успешное продвижение было задержано... И почему бы союзникам не поступить с областями к северу от перешейка так же, как поступили они с областями к югу от него, и не занять сразу всю территорию, которая должна быть предоставлена Греции? Я полагаю, что союзники вели с Турцией достаточно много переговоров о Греции». (Палата общин, 1 июня 1829 года.)

 

Общеизвестно, что в это время князь Меттерних оказывал противодействие посягательствам России, и русским дипломатическим агентам было поэтому поручено — вспомним депеши Поццо-ди-Борго и князя Ливена—изображать Австрию как непримиримого врага освобождения Греции и европейской цивилизации, успехи которой были-де единственной целью русской дипломатии. Благородный лорд естественно следует по этой проторенной дорожке.

 

«Вследствие узости ее взглядов и злосчастных предрассудков, господствующих в ее политике, Австрия почти опустилась до уровня второстепенной державы».

 

Вследствие же колеблющейся политики Абердина Англия выглядит

 

«главным звеном в той цепи, составными частями которой являются Мигел, Испания, Австрия и Махмуд... В задержке с выполнением июльского договора народ усматривает не столько страх перед турецким сопротивлением, сколько непреодолимую неприязнь к свободе Греции». (Палата общин, 1 июня 1829 года.)

 

Снова и снова нападает он на Абердина за антирусский характер его дипломатии: {В «New-York Daily Tribune» от 19 октября 1853г вместо слов: «Снова и снова нападает он на Абердина за антирусский характер его дипломатии» напечатано: «В течение полустолетия в качестве единственной преграды русскому продвижению к Константинополю выдвигалась фраза о том, что целостность Турецкой империи необходима для сохранения равновесия сил. «Я возражаю», — заявил Пальмерстон 5 февраля 1830г, — «против политики, которая возводит целостность европейских владений Турции в принцип, жизненно необходимый для интересов христианской и цивилизованной Европы». Снова и снова принимается он критиковать Абердина»}

 

«Я, с своей стороны, не удовлетворен некоторыми депешами английского правительства; хотя они, без сомнения, хорошо читаются, достаточно отшлифованы, отстаивают в общих чертах целесообразность примирения с Россией; по вместе с тем они сопровождаются чересчур, быть может, сильным выражением чувств, которые Англия питает к Турции и, если их будет читать заинтересованная сторона, то легко может показаться, что они означают большее, чем на самом деле желали сказать их авторы... Я бы хотел, чтобы Англия приняла твердое решение — и это почти единственно приемлемый курс — ни при каких обстоятельствах и ни в коем случае не становиться в этой войне на сторону Турции и чтобы она открыто и чистосердечно заявила об этом Турции... Существуют три наиболее безжалостные вещи: время, огонь и султан». (Палата общин, 16 февраля 1830 года.)

 

Здесь я должен напомнить читателю некоторые исторические факты, чтобы не оставить никаких сомнений насчет характера филэллинских чувств благородного лорда.

Россия заняла Гокчу, полосу земли, граничащую с озером Севан, — бесспорное персидское владение, — и в качестве возмещения за ее эвакуацию потребовала от Персии отказа от притязаний на другую часть персидской территории, на Капан. Когда Персия отказалась уступить, Россия начала против нее войну, одержала победу и принудила ее в феврале 1828г подписать Туркманчайский договор. По этому договору Персия должна была выплатить России возмещение в два миллиона фунтов стерлингов и уступить провинции Эривань и Нахичевань, включая крепости Эривань и Аббасабад. Единственной целью этого договора, по словам Николая, являлось установление общей границы по Араксу, что, по его утверждению, являлось якобы единственным средством к устранению всяких будущих споров между обоими государствами. Но в то же время он отказался возвратить Персии Талыш и Моган, расположенные на персидском берегу Аракса. Наконец, Персия обязалась также не держать военного флота на Каспийском море. Таково было происхождение русско-персидской войны и таковы были ее результаты.

Что касается религии и свободы Греции, то Россия заботилась о них в то время так же мало, как мало в настоящее время заботится бог православных о судьбе ключей церкви «гроба господня» или знаменитого «купола». Традиционная политика России издавна состояла в том, чтобы побуждать греков к восстанию, а затем покидать их, предоставляя мести султана. Симпатии России к возрождению Эллады были столь сильны, что на Веронском конгрессе она рассматривала греков как мятежников и признавала за султаном право отвергать всякое иностранное вмешательство в отношения между ним и его христианскими подданными. Более того, царь предлагал свою «помощь Порте в деле подавления мятежников» — предложение, которое, само собой разумеется, было отклонено. После провала этой попытки он обратился уже к великим державам с прямо противоположным предложением: «послать в Турцию армию, которая продиктовала бы мир под стенами Сераля». Для того чтобы связать царю руки чем-то вроде общего выступления, другие великие державы заключили с ним в Лондоне 6 июля 1827г договор, по которому они взаимно обязались, в случае необходимости, уладить спор между султаном и греками силой оружия. За несколько месяцев до подписания этого договора Россия заключила с Турцией договор — Аккерманскую конвенцию, — обязавшись по нему отказаться от всякого вмешательства в греческие дела. До заключения этого договора Россия побудила персидского наследника престола напасть на Оттоманскую империю и осыпала Порту самыми грубыми оскорблениями с целью толкнуть ее на разрыв. Посло всего этого английский посол предъявил Порте условия Лондонского договора от 6 июля 1827 года; он действовал опять-таки от имени России и других держав. С помощью затруднений, вызванных этим нагромождением лжи и обмана, Россия нашла, наконец, предлог к войне 1828—1829 годов. Эта война закончилась Адрианопольским договором, содержание которого резюмируют следующие выдержки из известной брошюры Мак-Нейла «Продвижение России на Востоке»:

 

«По Адрианопольскому договору царь приобрел Анапу и Поти и значительную территорию на черноморском побережье, часть Ахалцихского пашалыка с крепостями Ахалкалаки и Ахалцих, а также острова в устье Дуная; он выговорил себе такое условие, как разрушение турецкой крепости Журжево и очищение турками территории на правом берегу Дуная на расстоянии многих миль от реки... Много тысяч армянских семей были переселены из азиатских провинций Турции на территорию царя отчасти насильно, а отчасти в результате влияния духовенства... Для своих подданных, находящихся в Турции, царь добился освобождения от всякой ответственности перед местными властями и наложил на Порту огромную контрибуцию под видом возмещения военных издержек и торговых убытков, наконец, в качестве залога, гарантирующего уплату этих сумм, удержал Молдавию, Валахию и Силистрию... Обязав этим договором Турцию признать протокол от 22 марта, который закреплял за султаном права сюзерена Греции и получение от нее ежегодной дани, Россия в то же время использовала все свое влияние для того, чтобы добиться независимости Греции. Греция была превращена в независимое государство, и ее президентом был назначен граф Каподистрия, бывший русский министр».

 

Таковы факты. Посмотрим, как отображены они в картине, нарисованной рукой лорда Пальмерстона:

 

«Вполне правдоподобно, что русско-турецкая война возникла в результате посягательств Турции на торговлю и права России и нарушений Турцией договоров». (Палата общин, 16 февраля 1830 года.)

 

Когда Пальмерстон сделался воплощением вигизма в министерстве иностранных дел, он усовершенствовал эту точку зрения:

 

«Почтенный и доблестный член парламента» (полковник Эванс) «представил поведение России с 1815г до нынешнего дня как постоянную агрессию против других государств. Он указывал в особенности на войны России с Персией и Турцией. Ни в одном из этих случаев Россия не была нападающей стороной, и если в результате персидской войны произошло увеличение ее силы, то это случилось не потому, что она этого добивалась... И в войне с Турцией Россия также не была нападающей стороной. Я не хочу утомлять палату перечислением всех провокаций, которые позволила себе Турция по отношению к России; но нельзя, я полагаю, отрицать, что Турция изгнала со своей территории русских подданных, задержала русские суда, нарушила все постановления Аккерманской конвенции и после сделанных ей представлений отказалась возместить ущерб. Таким образом, если вообще существуют справедливые основания для войны, то Россия имела их в войне с Турцией. Несмотря на это, она не приобрела никаких новых территорий, — по крайней мере, в Европе. Я знаю, что некоторые пункты были оккупированы в течение продолжительного времени» (Молдавия и Валахия — только пункты, а устье Дуная — сущая безделица!) «и что были сделаны некоторые дополнительные приобретения на азиатском побережье у Черного моря, но имелось соглашение между Россией и другими европейскими державами, согласно которому успех России в этой войне не должен был привести к какому-либо расширению ее территории в Европе». (Палата общин, 7 августа 1832 года.)

 

Ваши читатели теперь поймут, почему сэр Роберт Пиль заявил благородному лорду на открытом заседании палаты общин, что «ему не ясно, чьим представителем он является».

 

СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ

{В «New-York Daily Tribune» от 4 ноября 1853г, а также в отдельной брошюре «Пальмерстон и Россия», изданной в Лондоне в 1853г, статья начиналась следующими словами: «На недавно происходившем в Лондоне митинге протеста против действий английского министерства в теперешнем конфликте между Россией и Турцией один господин, который осмелился специально выступить с критикой лорда Пальмерстона, был освистан бурно негодующей аудиторией и принужден замолчать. Участники митинга, по-видимому, считали, что если у России и имеется друг в министерстве, то не благородный виконт является этим другом; они без сомнения устроили бы бурную овацию, если бы кто-нибудь смог объявить, что светлейший лорд сделался премьер-министром. Это удивительное доверие к столь неискреннему и фальшивому человеку еще раз показывает, как легко можно ввести в заблуждение публику блестящими внешними дарованиями и еще раз свидетельствует о необходимости сорвать маску с этого коварного врага всякого прогресса человеческой свободы. Ввиду этого мы намерены продолжить, опираясь на историю последнего двадцатипятилетия и парламентские дебаты, освещение той подлинной роли, которую играл в современной европейской драме этот искуснейший актер»}

Благородный виконт широко известен как рыцарственный защитник поляков. Он ни разу не упустил случая выразить чувство своей скорби по поводу судьбы Польши перед депутацией, ежегодно приводимой к нему «добрым, смертельно скучным» Дадли Стюартом {Игра слов: «dear, dully deadly» - «добрым, смертельно скучным», Dudley - имя},

 

«этим достойным мужем, который произносит речи, проводит резолюции, ставит на голосование адреса, сопровождает депутации, в любое время питает нужную меру доверия к нужному лицу и может также всегда, когда это требуется, провозгласить троекратное «ура» в честь королевы».

 

Когда лорд Пальмерстон приступил к своим министерским обязанностям в ноябре 1830г, поляки уже почти целый месяц вели вооруженную борьбу. А 8 августа 1831г г-н Хант уже представил палате общин от Вестминстерского объединения петицию в пользу поляков с требованием «удаления лорда Пальмерстона из кабинета ее величества». В тот же день г-н Юм констатировал, что из молчания благородного лорда надо сделать тот вывод, что правительство «ничего не намерено предпринять для поляков и хочет отдать их судьбу на милость России». На это лорд Пальмерстон возразил, что «любые обязательства, возложенные на нас существующими договорами, будут все время находиться в поле зрения правительства». В чем же, по его мнению, состояли обязательства, возложенные на Англию существующими договорами? На этот вопрос он сам дает ответ:

 

«Притязания России на владение Польшей носят дату Венского договора». (Палата общин, 9 июля 1833 года.)

 

Но этот договор ставит владение Польшей в зависимость от сохранения царем польской конституции. Однако

 

«один только факт участия Англии в Венском договоре еще не означает гарантии с нашей стороны, что Россия не станет нарушать этот договор». (Палата общин, 25 марта 1834 года.)

 

Итак, если вы гарантируете договор, это ни в коем случае не означает, что вы гарантируете его соблюдение. Именно таким образом ответили миланцы императору Фридриху Барбароссе: «Мы принесли Вам присягу, но, вспомните, мы не присягали соблюдать ее».

Впрочем, в одном отношении Венский договор был хорош. Он давал британскому правительству как одной из договаривающихся сторон

 

«право иметь и высказывать свое мнение о всяком действии, которое ведет к нарушению этого договора... Державы, участницы Венского договора, имели право требовать неприкосновенности польской конституции, и это было моим мнением, которое я не скрывал от русского правительства. Я предусмотрительно сообщил это мнение русскому правительству еще до взятия Варшавы и до того, как стали известны результаты военных действий. Я сообщил его еще раз, когда Варшава пала. Тем не менее русское правительство придерживалось другого взгляда на этот счет». (Палата общин, 9 июля 1833 года.)

 

Итак, он спокойно предусмотрел падение Польши и ждал этого удобного случая для того, чтобы высказать и развить свое мнение о некоторых статьях Венского договора, будучи убежденным в том, что великодушный царь стремится сокрушить польский народ вооруженной силой лишь для того, чтобы воздать должное той самой конституции, которую он попрал, когда народ еще обладал многими средствами для сопротивления. В то же время благородный лорд обвинял поляков в том, что они «сделали неуместный и, по его мнению, не имеющий оправдания шаг, свергнув императора». (Палата общин, 9 июля 1833 года.)

 

«Я мог бы также сказать, что поляки были нападающей стороной, ибо они начали борьбу». (Палата общин, 7 августа 1832 года.)

 

Когда опасения, что Польша будет окончательно уничтожена, переросли в тревогу, он заявил, что

 

«уничтожение Польши как в моральном, так и в политическом отношении настолько невыполнимо, что я считаю всякие опасения насчет попытки подобного рода излишними». (Палата общин, 28 июня 1832 года.)

 

Впоследствии ему напомнили про эти своеобразные предположения, высказанные им в такой манере, но он стал уверять, что его неправильно поняли, что он употребил эти слова не в политическом, а в житейском смысле, полагая, что русский император не в состоянии

 

«ни номинально, ни фактически уничтожить многие миллионы людей, проживающие в разделенном на части Царстве Польском». (Палата общин, 20 апреля 1836 года.)

 

Когда во время кампании в пользу поляков палата сделала попытку к вмешательству, Пальмерстон сослался на свою ответственность как министра. А когда то, чего опасались, совершилось, он холодно заявил, что

 

«никакое голосование палаты не может хотя бы в малейшей степени побудить Россию отменить свое решение». (Палата общин, 9 июля 1833 года.)

 

Когда после падения Варшавы были разоблачены жестокости, совершенные русскими, Пальмерстон рекомендовал палате отнестись к русскому императору возможно мягче. Он заявил, что

 

«никто больше него не сожалеет о некоторых выражениях, употребленных во время дебатов» (палата общин, 28 июня 1832 года), что «нынешний император России — человек возвышенного образа мыслей», что «если имели место случаи, когда русское правительство допускало по отношению к полякам чрезмерную жестокость, то мы можем рассматривать это как доказательство того, что власть русского императора фактически игнорировалась, и можем с уверенностью утверждать, что в этих случаях император скорее поддавался влиянию других, нежели действовал по велению своих непосредственных чувств». (Палата общин, 9 июля 1833 года.)

 

В момент, когда, с одной стороны, была решена участь Польши, а с другой стороны, в результате мятежа Мухаммеда-Али, Турецкой империи неминуемо угрожал распад, Пальмерстон уверял палату, что «события развиваются в общем весьма удовлетворительно». (Палата общин, 26 января 1832 года.)

По случаю внесенного предложения об оказании помощи польским эмигрантам

 

«ему было в высшей степени тягостно возражать против выдачи денежных субсидий этим лицам, ибо естественное, стихийное чувство должно побуждать каждого великодушного человека согласиться на это; но предлагать какие-либо денежные субсидии этим несчастным было бы несовместимо с его долгом». (Палата общин, 25 марта 1834 года.)

 

Как мы вскоре увидим, этот столь мягкосердечный человек принял на счет британского народа значительную часть расходов по подавлению Польши.

Благородный лорд приложил все усилия к тому, чтобы скрыть от парламента все официальные документы о польской катастрофе. Тем не менее в палате общин были сделаны заявления, которые — а он ни разу даже не пытался их опровергнуть — не оставляют никакого сомнения относительно его роли в то роковое время.

После того как вспыхнула польская революция, австрийский консул не покинул Варшавы, а австрийское правительство решилось даже послать в Париж польского агента, г-на Валевского, поручив ему вступить в переговоры с правительствами Англии и Франции о восстановлении Царства Польского. Тюильрийский двор заявил, что он «готов действовать совместно с Англией, если она одобрит этот план». Лорд Пальмерстон отклонил это предложение. В 1831г г-н Талейран, французский посол при сент-джемском дворе, предложил план совместного выступления Франции и Англии, но получил достаточно ясный отказ, а также ноту благородного лорда, в которой говорилось, что

 

«дружеское посредничество в польском вопросе было бы отклонено Россией. Державы недавно отклонили подобное же предложение Франции. Вмешательство обоих дворов, французского и английского, могло бы носить лишь насильственный характер в случае отклонения посредничества со стороны России, но сердечные и доброжелательные отношения, существующие между сент-джемским и санкт-петербургским кабинетами, не позволили бы его величеству королю Великобритании решиться на вмешательство подобного рода. Еще не наступило такое время, когда можно было бы, рассчитывая на успех, предпринять подобные действия против воли государя, права которого бесспорны».

 

Но это еще не все. 23 февраля 1848г г-н Ансти сделал в палате общин следующее заявление:

 

«Швеция мобилизовала свой флот для того, чтобы предпринять диверсию в пользу Польши и вернуть себе свои прибалтийские провинции, столь несправедливо отторгнутые от нее во время последней войны. Наш посол при стокгольмском дворе получил от благородного лорда инструкции в духе, противоположном этим планам, и Швеция прекратила свои военные приготовления. С аналогичной целью персидский двор послал армию под командованием персидского наследного принца, которая в течение трех дней уже двигалась по направлению к русской границе. Секретарь посольства при тегеранском дворе, сэр Джон Мак-Нейл, выехал вслед за принцем, и, несмотря на то, что находился на расстоянии трехдневного пути от главной квартиры, нагнал его; в соответствии с инструкциями благородного лорда он стал от имени Англии грозить Персии войной, если принц продвинется хотя бы еще на один шаг к русской границе. Подобные же побудительные средства благородный лорд применил и для того, чтобы воспрепятствовать Турции возобновить с своей стороны войну».

 

Возражая против требования полковника Эванса, чтобы были представлены документы относительно нарушения Пруссией ее мнимого нейтралитета в русско-польской войне, лорд Пальмерстон заявил, что

 

«министры Великобритании не могут взирать на эту борьбу без глубочайшего сожаления, и они получат величайшее удовлетворение, если увидят ее окончание». (Палата общин, 16 августа 1831 года.)

 

Разумеется, он хотел увидеть ее окончание как можно скорее, и Пруссия разделяла его чувство.

Позднее по другому поводу г-н Г. Галли Найт в следующих словах резюмировал все поведение благородного лорда по отношению к польскому восстанию:

 

«Как только дело касается России, в поведении благородного лорда проявляется любопытная непоследовательность... В польском вопросе благородный лорд нас все время разочаровывал. Вспомним, что благородный лорд, когда от него настойчиво требовали употребить свое личное влияние в пользу Польши, вполне признавал справедливость ее дела и наших жалоб, но говорил нам: проявите только сдержанность в настоящий момент — вот-вот должен отправиться посол, известный своим либеральным образом мыслей, и вы можете быть уверены, что мы сделаем все как следует; вы только помешаете его переговорам, если рассердите державу, с которой ему придется иметь дело, а потому последуйте моему совету и сохраните сейчас спокойствие; будьте уверены, что этим будет достигнуто многое. Мы поверили этим уверениям; либеральный посол уехал; вел он когда-либо переговоры по этому вопросу или нет, мы так и не узнали. Единственное, что мы получили, это были красивые фразы благородного лорда и больше ничего». (Палата общин, 13 июля 1840 года.)

 

После того как так называемое Царство Польское исчезло с карты Европы, оставался еще призрачный остаток польской национальной самостоятельности в виде вольного города Кракова. Во время общей анархии, последовавшей за падением Французской империи, царь Александр не то чтобы завоевал герцогство Варшавское, но просто-напросто конфисковал его и, разумеется, стремился удержать его в своих руках вместе с Краковом, который включен был Бонапартом в состав герцогства. Австрия, некогда владевшая Краковом, желала получить его обратно. Царь, видя, что он не может получить Краков, но не желая уступить его Австрии, предложил сделать его вольным городом. Ввиду этого в VI статье Венского договора было постановлено:

 

«Город Краков с принадлежащей ему территорией объявляется на вечные времена вольным, независимым и совершенно нейтральным городом, под покровительством России, Австрии и Пруссии».

 

Согласно IX статье Венского договора,

 

«дворы российский, австрийский и прусский обязуются уважать сами и требовать, чтобы всегда уважался другими нейтралитет вольного города Кракова и принадлежащей ему территории. Никакая военная сила, никогда, ни под каким предлогом не может быть введена на эту территорию».

 

Сразу же после окончания польского восстания 1830—1831гг русские войска неожиданно вступили в Краков, и эта оккупация продолжалась два месяца. Однако она рассматривалась как временная необходимая мера, вызванная войной, и была скоро забыта среди бурных событий того времени.

В 1836г Краков снова был оккупирован войсками Австрии, России и Пруссии под предлогом необходимости принудить краковские власти к выдаче лиц, принимавших участие в польской революции, которая произошла пять лет тому назад. Конституция Кракова была упразднена, находившиеся там три консула присвоили себе верховную власть, полиция была вверена австрийским шпионам, сенат был свергнут, суды распущены, университет обречен на бездействие запрещением приезжать студентам из соседних провинций, а торговля вольного города с окружающими странами прекращена {В «New-York Daily Tribune» от 4 ноября 1853г и в брошюре «Пальмерстон и Россия», изданной в Лондоне в 1853г, вместо предложения, начинающегося словами: «Конституция Кракова была упразднена...» напечатано: «Благородный лорд отказался от выступления с каким-либо протестом по этому поводу на том основании, что, как утверждал он в 1836 и 1840гг, «трудно придать нашим протестам действенную силу». Однако, когда Австрия окончательно конфисковала Краков, простой протест он счел «единственно действенным средством»»}.

Когда 18 марта 1836г благородному виконту был сделан запрос по поводу оккупации Кракова, он объявил, что эта оккупация носит лишь временный характер. Толкование, какое он давал действиям своих трех северных союзников, было настолько снисходительным и апологетичным, что он сам почувствовал необходимость остановиться на середине и прервать гладкое течение своей речи для того, чтобы сделать следующее торжественное заявление:

 

«Я нахожусь здесь не для того, чтобы защищать меры, которые я, напротив, должен порицать и осуждать. Я упомянул об этих фактах только потому, что они, если и не оправдывают насильственной оккупации Кракова, то, быть может, являются извиняющими обстоятельствами и т. п.».

 

Он признал, что Венский договор обязывал упомянутые три державы не предпринимать какого-либо шага без предварительного согласия Англии. Однако

 

«с полным правом можно сказать, что они невольно воздали должное справедливости и откровенности нашей страны, предположив, что мы никогда не одобрим подобного поведения».

 

Г-н Патрик Стюарт счел, однако, что для сохранения Кракова существует средство лучшее, чем «воздержание от протестов», и внес 20 апреля 1836г предложение, предписывающее правительству направить в вольный город Краков представителя в качестве консула, так как там уже находятся три консула трех северных держав. Одновременное прибытие в Краков французского и английского консулов явилось бы крупным событием {В «New-York Daily Tribune» от 4 ноября 1853г и в отдельной брошюре «Пальмерстон и Россия», изданной в Лондоне в 1853г, после слов: «крупным событием» напечатано: «и во всяком случае лишили бы благородного лорда возможности заявлять впоследствии, что он и не подозревал об интригах Австрии, России и Пруссии в Кракове»}. Когда благородный виконт увидел, что большинство палаты общин одобрительно относится к этому предложению, он побудил Стюарта взять его обратно, торжественно заверив палату, что у правительства есть «намерение послать в Краков агента с консульскими полномочиями». 22 марта 1837г лорд Дадли Стюарт напомнил ему о его обещании, но благородный лорд ответил на это, что он «переменил свое намерение и не послал в Краков агента с консульскими полномочиями и что и в настоящий момент у него нет такого намерения». Тогда лорд Дадли Стюарт объявил, что он внесет предложение о представлении документального объяснения по поводу этого странного заявления; однако благородный виконт сорвал принятие этого предложения попросту тем, что не явился в палату и вынудил ее отложить заседание из-за отсутствия кворума {В «New-York Daily Tribune» от 4 ноября 1853г и в отдельной брошюре «Пальмерстон и Россия», изданной в Лондоне в 1853г, после слов; «из-за отсутствия кворума» напечатано: «Он так никогда и не дал объяснения, почему или во имя каких соображений он не выполнил своего обещания и сумел воспрепятствовать каждой попытке вырвать у него какой-либо документ по этому делу»}.

В 1840г «временная» оккупация все еще продолжалась, ввиду чего население Кракова обратилось к правительствам Франции и Англии с меморандумом, в котором, между прочим, говорилось:

 

«Бедствия, которые обрушились на вольный город Краков и его население, таковы, что нижеподписавшимся и их согражданам не на что более надеяться, кроме как на могущественную и просвещенную защиту со стороны правительств Франции и Англии. Положение, в котором они находятся, дает им право взывать к вмешательству каждой державы, подписавшей Венский договор».

 

Когда благородного виконта запросили 13 июля 1840г по поводу этой краковской петиции, он заявил:

 

«Для Австрии и британского правительства вопрос об эвакуации Кракова есть только вопрос времени».

 

Что касается нарушения Венского договора, то, по его словам,

 

«не было бы никаких возможностей силой отстоять точку зрения Англии, если бы даже последняя была готова взяться за оружие, ибо очевидно что Краков является местом, где действия со стороны Англии неосуществимы».

 

Следует обратить внимание на то, что через два дня после этого заявления благородный лорд заключил с Россией, Австрией и Пруссией договор, закрывший для английского военного флота Черное море, — может быть, для того, чтобы и в этом районе для Англии стали неосуществимыми какие-либо действия. Это было как раз то время, когда благородный лорд возобновил Священный союз Англии с упомянутыми державами против Франции. Касаясь потерь, понесенных английской торговлей в результате оккупации Кракова, благородный лорд сослался на то, что «общая сумма экспорта в Германию не уменьшилась» — аргумент, который, по справедливому замечанию сэра Роберта Пиля, не имел никакого отношения к Кракову. О своих действительных намерениях в этом вопросе, а также по поводу посылки в Краков агента с консульскими полномочиями, Пальмерстон заявил, что

 

«печальный опыт, который он имел в отношении того способа, каким достопочтенные представители оппозиции использовали его злополучное заявление о намерении назначить в Краков британского консула» (заявление, которое благородный лорд сделал в 1836 г., чтобы избежать осуждения враждебно настроенной к нему палаты), «дает ему право решительно отказываться от всякого ответа на такие вопросы, чтобы снов а не подвергнуться подобным же несправедливым нападкам».

 

17 августа 1846г. он заявил, что

 

«от пребывания в Кракове агента с консульскими полномочиями совершенно не зависит, будет Венский договор соблюдаться и выполняться великими державами Европы или нет».

 

28 января 1847г, когда от Пальмерстона снова потребовали представления документов относительно причин отказа от назначения британского консула в Краков, он заявил, что

 

«этот вопрос не стоит ни в какой необходимой связи с прениями по вопросу об аннексии Кракова, и он не видит никакой пользы в том, чтобы возобновлять острые дебаты о предмете, имевшем лишь преходящий интерес».

 

Таким образом, он остался верен высказанному им еще 17 марта 1837г взгляду относительно представления парламенту государственных документов:

 

«Если документы относятся к вопросам, которые еще рассматриваются, их представление опасно; если же они относятся к вопросам, отошедшим в прошлое, то они, очевидно, не принесут никакой пользы».

 

Британское правительство было очень хорошо осведомлено о том, какое значение имеет Краков не только в политическом, но и в торговом отношении. Его собственный консул в Варшаве полковник Дьюпла сообщал ему:

 

«С тех пор как Краков был возведен в ранг самостоятельных государств, он постоянно служил складочным пунктом для весьма значительного количества английских товаров, которые поступали туда через Черное море, Молдавию и Галицию и даже через Триест, а потом расходились в окружающие страны. С течением времени он окажется связанным железнодорожными линиями с крупными железнодорожными магистралями Богемии, Пруссии, Австрии... Он является также центральным пунктом важного железнодорожного пути между Адриатическим и Балтийским морями. С Варшавой у него будет установлено прямое железнодорожное сообщение... Поскольку можно почти с уверенностью предвидеть, что каждый важный пункт Леванта и даже Индии и Китая будет соединен с Адриатическим морем, то нельзя отрицать, что и для Англии было бы крайне важно в торговом отношении иметь в центре великой железнодорожной сети, соединяющей западный континент с восточным, такой пункт, как Краков».

 

Лорд Пальмерстон сам был вынужден признать в палате общин, что краковское восстание в 1846г было сознательно спровоцировано тремя державами.

 

«Я полагаю, что первоначальное вступление австрийских войск на территорию Кракова произошло по просьбе краковского правительства. Но потом эти австрийские войска были выведены. Причины их ухода до сих пор еще не объяснены. Вместе с ними удалились правительство и власти Кракова, и непосредственным или, по крайней мере, ближайшим последствием этого ухода было создание в Кракове временного правительства». (Палата общин, 17 августа 1846 года.)

 

22 февраля 1846г австрийская армия, а за ней русская и прусская заняли Краков. 26-го того же месяца префект Tap-нова выпустил прокламацию, в которой призывал крестьян убивать своих помещиков, обещая им за это «приличное денежное вознаграждение». За этой прокламацией последовали галицийские эксцессы и убийство около двух тысяч помещиков. 12 марта появилась австрийская прокламация к «верноподданным галичанам, которые поднялись на защиту порядка и закона и уничтожили врагов порядка». В официальной «Gazette» от 28 апреля князь Фридрих фон Шварценберг заявил, что «события, которые имели место, были санкционированы австрийским правительством», а оно, несомненно, действовало по общему плану с Россией и лакеем царя — Пруссией. После всех происшедших мерзостей лорд Пальмерстон счел уместным сделать в палате общин следующее заявление:

 

«Я слишком глубоко верю в то, что правительства Австрии, России и Пруссии должны будут руководствоваться чувством справедливости и уважения к праву, чтобы предположить, что у них появится склонность или намерение поступить с Краковом не так, как он вправе рассчитывать на основании договорных обязательств». (Палата общин, 17 августа 1846 года.)

 

У благородного лорда была тогда одна лишь забота: отделаться от парламента, сессия которого как раз приближалась к концу. Он уверял палату общин, что «со стороны британского правительства будет сделано все для того, чтобы обеспечить должное уважение к условиям Венского договора». Но когда г-н Юм выразил сомнение в том, «намерен ли лорд Пальмерстон потребовать удаления австрийских и русских войск из Кракова», благородный лорд просил парламент не придавать значения мнению г-на Юма, так как он располагает гораздо лучшей информацией и убежден, что оккупация Кракова является «временной». От парламента 1846г отделались таким же образом, как впоследствии от парламента 1853г, но тут появилась австрийская прокламация от 11 ноября 1846г о включении Кракова в состав австрийских владений. Когда 19 января 1847г парламент снова собрался, он узнал из тронной речи, что Кракова больше не существует, но что вместо него имеется протест доблестного Пальмерстона. Но чтобы лишить этот протест даже тени какого-либо значения, благородный лорд именно в это время умудрился втянуть Англию в спор с Францией из-за испанских браков, — спор, который едва не вызвал столкновение между двумя странами. Эта политика была беспощадно раскритикована г-ном Смитом О'Брайеном. Французское правительство обратилось к Пальмерстону с предложением принять участие в совместном протесте против захвата Кракова. На это лорд Норманби, согласно инструкциям благородного виконта, ответил, что правонарушение, которое совершила Австрия, осуществляя аннексию Кракова, не больше того, которое совершила Франция, устроившая бракосочетание герцога Монпансье с испанской инфантой: первый акт является нарушением Венского договора, второй — Утрехтского договора. Но ведь Утрехтский договор, хотя и возобновленный в 1782г, был окончательно аннулирован антиякобинской войной и потому с 1792г потерял всякую силу. Никто в парламенте не знал этого лучше благородного лорда, который сам в связи с дебатами о блокаде Мексики и Буэнос-Айреса сообщил парламенту, что

 

«условия Утрехтского договора давно уничтожены превратностями войны, за исключением одного только пункта о границах Бразилии и Французской Гвианы, так как этот пункт прямо включен в Венский договор».

 

Мы еще не исчерпали перечня усилий, сделанных благородным лордом для противодействия посягательствам России на Польшу.

Между Англией, Голландией и Россией существовало любопытное соглашение: так называемый русско-голландский заем. Во время антиякобинской войны царь Александр сделал заем у гг. Гопе и К° в Амстердаме. После падения Бонапарта король Нидерландов {Вильгельм I}, «желая должным образом вознаградить союзные державы за освобождение его страны», а также за аннексию Бельгии, на которую он не имел ни малейшего права, предложил России — другие державы отказались от своих претензий в ее пользу, ибо она испытывала тогда острую финансовую нужду, — заключить с ней договор, по которому он обязывался оплатить долг России гг. Гопе и К° в 25 миллионов гульденов, выплачивая его по частям. Чтобы компенсировать Голландию за учиненный по отношению к ней грабеж — захват ее колоний у мыса Доброй Надежды, а также Демерары, Эссекибо и Бербиса, Англия присоединилась к этому соглашению и обязалась уплачивать определенную часть назначенной России субсидии. Это соглашение было включено в Венский договор, но вместе с определенным условием, что «платежи прекратятся, если до погашения всего долга уния между Голландией и Бельгией будет разорвана». Когда Бельгия, в результате революции, отделилась от Голландии, последняя, разумеется, отказалась от дальнейшей выплаты России своей доли {В «New-York Daily Tribune» от 4 ноября 1853г и в отдельной брошюре «Пальмерстон и Россия», изданной в Лондоне в 1853г, после слов; «своей доли» напечатано: «на том основании, что соглашение о займе предусматривало сохранение бельгийских провинций в безраздельном владении Голландии, а теперь она уже больше не пользуется суверенитетом над ними»}. С другой стороны, не оставалось никаких оснований для того, чтобы, как констатировал г-н Херрис, «Россия могла предъявить хотя бы малейшие претензии на продолжение уплаты долга со стороны Англии». (Палата общин, 26 января 1832 года.)

Однако лорд Пальмерстон нашел вполне естественным, что

 

«Россия в одном случае получает вознаграждение за то, что поддерживает унию между Бельгией и Голландией, а в другом случае за то, что она поддерживает разделение этих двух стран». (Палата общин, 16 июля 1832 года.)

 

Трагическим тоном призывал он к честному соблюдению договоров, и прежде всего Венского договора. Он постарался подписать новое соглашение с Россией, от 16 ноября 1831г, в преамбуле которого прямо говорилось, что оно заключено «на основании общих постановлений Венского конгресса, которые остаются в полной силе».

Когда соглашение о русско-голландском займе было включено в Венский договор, герцог Веллингтон воскликнул: «Это — дипломатический шедевр лорда Каслри, ибо теперь денежное обязательство вынуждает Россию соблюдать Венский договор». Когда после этого Россия отказалась соблюдать Венский договор, заняв Краков, г-н Юм предложил прекратить дальнейшие платежи России из британского казначейства. Однако благородный виконт полагал, что если Россия и имела право нарушать Венский договор в отношении Польши, то Англия все-таки должна и дальше считать себя связанной договором в отношении России.

Но не это еще является самым удивительным фактом в поведении благородного лорда. После того. как вспыхнула бельгийская революция и еще до того как парламент утвердил новый русский заем, Пальмерстон уже принял на себя расходы России в войне против Польши под фальшивым предлогом уплаты старого долга, принятого на себя Англией в 1815 году. И он поступил так несмотря на то, что, по авторитетному заявлению самого известного английского юриста, сэра Э. Сагдена, нынешнего лорда Сент-Леонардса, «в этом вопросе не было ни одного спорного пункта и правительство не имело ни малейшего права уплачивать хотя бы один шиллинг». (Палата общин, 26 января 1832 года.) Мы можем также сослаться на авторитет сэра Роберта Пиля, который заявил, что «благородный лорд не имел законных полномочий выдавать эти деньги». (Палата общин, 12 июля 1832 года.)

Итак, теперь нам понятно, почему благородный лорд по всякому поводу повторяет, что «для человека достойного образа мыслей нет ничего более тягостного, чем дебаты по поводу Польши» {В «New-York Daily Tribune» от 4 ноября 1853г и в отдельной брошюре «Пальмерстон и Россия», изданной в Лондоне в 1853г, текст этой статьи заканчивался следующей фразой: «Вы можете теперь по достоинству оценить, насколько серьезным будет то противодействие, которое он ныне якобы готов оказать захватническим поползновениям державы, чьи интересы он с таким постоянством защищал»}.