V

 

Борьба между Национальным собранием и Бонапартом вспыхнула снова, как только миновал революционный кризис и было отменено всеобщее избирательное право.

Конституция назначила Бонапарту содержание в 600000 франков. Не прошло и полугода со времени его вступления на пост президента, как ему удалось увеличить эту сумму вдвое. Одилон Барро добился от Учредительного собрания ежегодной прибавки в 600000 франков на так называемые расходы по представительству. После 13 июня Бонапарт выступил с подобными же претензиями, на которые, однако, Барро на этот раз не откликнулся. Теперь, после 31 мая, Бонапарт немедленно воспользовался благоприятным моментом и через своих министров потребовал у Национального собрания цивильный лист в 3 миллиона франков в год. Долгая бродяжническая жизнь авантюриста наделила его крайне тонким чутьем к критическим моментам, когда можно было вымогать деньги у буржуа. Он занимался форменным шантажем. Национальное собрание, с его помощью и с его ведома, осквернило суверенитет народа. Он угрожал предать это преступление суду народа, если Собрание не раскошелится и не купит его молчание за 3 миллиона франков в год. Собрание отняло у 3 миллионов французов право голоса, — он требовал за каждого политически обесцененного француза полноценный франк, итого 3 миллиона франков. Он, избранник 6 миллионов, требовал возмещения за голоса, отнятые у него задним числом. Комиссия Национального собрания отказала нахалу. Бонапартистская пресса стала угрожать. Могло ли Национальное собрание порвать с президентом республики в такую минуту, когда оно принципиально и окончательно порвало с массой нации? Оно, правда, отвергло ежегодный цивильный лист, но зато вотировало единовременную дополнительную сумму в 2160000 франков. Согласившись дать деньги, но вместе с тем показывая своим раздражением, что оно уступает против воли, Собрание обнаружило этим двойную слабость. Зачем Бонапарту нужны были эти деньги, мы увидим дальше. После этого последовавшего непосредственно за отменой всеобщего избирательного права досадного эпилога, в котором Бонапарт сменил по отношению к узурпаторскому парламенту свой смиренный тон времен мартовского и апрельского кризиса на вызывающе-нахальный тон, — Национальное собрание прервало свои заседания на три месяца, с 11 августа до 11 ноября. Оно оставило вместо себя постоянную комиссию из 28 членов, среди которых не было ни одного бонапартиста, зато было несколько умеренных республиканцев. Постоянная комиссия 1849г. состояла исключительно из представителей партии порядка и бонапартистов. Но тогда партия порядка объявила себя постоянной противницей революции, — теперь парламентарная республика объявила себя постоянной противницей президента. После проведения закона 31 мая партия порядка должна была считаться лишь с этим соперником.

Когда Национальное собрание в ноябре 1850г. снова собралось, положение было такое, что, казалось, вместо прежних мелких стычек между парламентом и президентом неизбежно должно было начаться крупное сражение, беспощадная борьба двух властей не на жизнь, а на смерть.

Как в 1849г., так и на этот раз во время парламентских каникул партия порядка распалась на отдельные фракции, каждая из которых занималась собственными реставраторскими интригами, получившими новую пищу благодаря смерти Луи-Филиппа. Король легитимистов, Генрих V, назначил даже составленное по всей форме министерство, которое пребывало в Париже и в состав которого входили некоторые члены постоянной комиссии. Бонапарт был, следовательно, вправе, со своей стороны, совершать турне по французским департаментам и, смотря по настроению осчастливленного его посещением города, более или менее откровенно выбалтывать свои собственные реставраторские планы и вербовать голоса в свою пользу. Во время этих поездок, прославляемых, разумеется, как триумфальные шествия большим официальным вестником — газетой «Moniteur» и маленькими частными вестниками Бонапарта, его всюду сопровождали члены Общества 10 декабря. Это общество возникло в 1849 году. Под видом создания благотворительного общества парижский люмпен-пролетариат был организован в тайные секции, каждой из которых руководили агенты Бонапарта, а во главе всего в целом стоял бонапартистский генерал. Рядом с промотавшимися кутилами сомнительного происхождения и с подозрительными средствами существования, рядом с авантюристами из развращенных подонков буржуазии в этом обществе встречались бродяги, отставные солдаты, выпущенные на свободу уголовные преступники, беглые каторжники, мошенники, фигляры, лаццарони, карманные V воры, фокусники, игроки, сводники, содержатели публичных домов, носильщики, писаки, шарманщики, тряпичники, точильщики, лудильщики, нищие — словом, вся неопределенная, разношерстная масса, которую обстоятельства бросают из стороны в сторону и которую французы называют la bohème {богемой}. Из этих родственных ему элементов Бонапарт образовал ядро Общества 10 декабря, «благотворительного общества», поскольку все его члены, подобно Бонапарту, чувствовали потребность ублаготворить себя за счет трудящейся массы нации. Бонапарт, становящийся во главе люмпен-пролетариата, находящий только в нем массовое отражение своих личных инте­ресов, видящий в этом отребье, в этих отбросах, в этой накипи всех классов единственный класс, на который он безусловно может опереться, — таков подлинный Бонапарт, Бонапарт sans phrase {без прикрас}. Старый, прожженный кутила, он смотрит на историческую жизнь народов и на все разыгрываемые ею драмы, как на комедию в самом пошлом смысле слова, как на маскарад, где пышные костюмы, слова и позы служат лишь маской для самой мелкой пакости. Так, в походе на Страсбург прирученный швейцарский коршун играл роль наполеоновского орла. Во время своей высадки в Булони он на нескольких лондонских лакеев напялил французские мундиры; они представляли армию. В своем Обществе 10 декабря он собирает 10000 бездельников, которые должны представлять народ, подобно тому как ткач Основа собирался представлять льва. В такой момент, когда буржуазия сама играла чистейшую комедию, правда, с самым серьезным видом, не нарушая ни одного из педантических правил французского драматического этикета, когда она сама была наполовину одурачена, наполовину убеждена в торжественности своего собственного лицедейства, — в такой момент авантюрист, смотревший на комедию просто как на комедию, должен был победить. Лишь после того, как он справился со своим напыщенным противником и, в свою очередь, принял всерьез свою императорскую роль, воображая себя под наполеоновской маской действительным Наполеоном, — лишь тогда он становится жертвой своего собственного мировоззрения, превращается в серьезного шута, теперь уже не всемирную историю считающего комедией, а свою комедию — всемирной историей. Чем для социалистических рабочих были национальные мастерские, а для буржуазных республиканцев мобильная гвардия, тем было для Бонапарта Общество 10 декабря, эта характерная для него партийная боевая сила. Во время его поездок члены этого общества, размещенные группами по железнодорожным станциям, должны были служить ему импровизированной публикой, изображать народный энтузиазм, реветь: «Vive l'Empereur!» {Да здравствует император!}, оскорблять и избивать республиканцев — разумеется, под покровительством полиции. При его возвращениях в Париж они должны были образовать авангард, они должны были предупреждать или разгонять враждебные демонстрации. Общество 10 декабря принадлежало ему, было его творением, его доподлинно собственной идеей. Во всем остальном то, что он приписывает себе, досталось ему в силу обстоятельств, то, что он делает, делают за него обстоятельства или же он довольствуется тем, что копирует деяния других; но открыто сыпать перед буржуа официальными фразами о порядке, религии, семье, собственности, а втайне опираться на общество Шуфтерле и Шпигельбергов, на общество беспорядка, проституции и воровства — тут Бонапарт оригинален, и история Общества 10 декабря — его собственная история. Произошел даже такой исключительный случай: под палки членов Общества 10 декабря попало несколько депутатов из партии порядка. Более того: полицейский комиссар Йон, которому была поручена охрана безопасности Национального собрания, доложил постоянной комиссии на основании показаний некоего Але, что одна из секций Общества 10 декабря постановила убить генерала Шангарнье и председателя Национального собрания Дюпена и уже назначила для исполнения этого определенных лиц. Можно себе представить, как перепугался г-н Дюпен. Парламентское обследование Общества 10 декабря, т. е. разоблачение бонапартовского тайного мира, казалось неминуемым. И вот перед самым открытием Национального собрания Бонапарт предусмотрительно распустил свое общество, но, разумеется, только на бумаге, так как еще в конце 1851г. префект полиции Карлье тщетно старался в обстоятельной докладной записке побудить его действительно разогнать Общество 10 декабря.

Обществу 10 декабря предстояло до тех пор оставаться частной армией Бонапарта, пока ему не удастся превратить государственную армию в Общество 10 декабря. Первую попытку в этом направлении Бонапарт сделал вскоре после закрытия заседаний Национального собрания, и притом на вырванные у него же деньги. Как фаталист он верит, что существуют некие высшие силы, которым человек, а особенно солдат, противостоять не может. К этим силам он прежде всего относит сигары и шампанское, холодную дичь и колбасу с чесноком. Поэтому он начал с того, что угостил офицеров и унтер-офицеров сигарами и шампанским, холодной дичыо и колбасой с чесноком в залах Елисейского дворца. 3 октября он повторил этот маневр с войсками на смотру в Сен-Море, а 10 октября — тот же маневр в еще большем масштабе на генеральном смотру в Сатори. Дядя вспоминал о военных походах Александра в Азии, племянник — о завоевательных походах Вакха в той же стране. Александр был, правда, полубог, но ведь Вакх был настоящий бог, и притом бог-покровитель Общества 10 декабря.

После смотра 3 октября постоянная комиссия призвала к ответу военного министра д'Опуля. Он обещал, что подобные нарушения дисциплины больше не повторятся. Известно, как Бонапарт 10 октября сдержал слово, данное д'Опулем. На обоих смотрах командовал Шангарнье в качестве верховного командующего войсками Парижа. Этот Шангарнье, в одно и то же время член постоянной комиссии, командующий национальной гвардией, «спаситель» 29 января и 13 июня, «оплот общества», кандидат партии порядка в президенты, предполагаемый Монк двух монархий, до этого времени никогда не признавал себя подчиненным военному министру, всегда открыто издевался над республиканской конституцией, преследовал Бонапарта двусмысленно-высокомерным покровительством. Теперь же он пылко стал на защиту дисциплины против военного министра и конституции против Бонапарта. В то время как 10 октября часть кавалерии кричала: «Vive Napoléon! Vivent les saucissons!» {«Да здравствует Наполеон! Да здравствует колбаса!»}, Шангарнье сумел так распорядиться, что по крайней мере пехота, дефилировавшая под командой его друга Неймейера, хранила гробовое молчание. В наказание военный министр, по наущению Бонапарта, лишил генерала Неймейера его парижского поста под предлогом назначения его командующим 14-й и 15-й армейскими дивизиями. Неймейер отказался от перемены поста и должен был в силу этого выйти в отставку. Шангарнье, со своей стороны, 2 ноября издал приказ, воспрещавший войскам всякие политические возгласы и демонстрации в строю. Елисейские газеты напали на Шангарнье, газеты партии порядка — на Бонапарта, постоянная комиссия назначала одно за другим закрытые заседания, на которых снова и снова вносилось предложение объявить отечество в опасности; армия, казалось, разделилась на два враждебных лагеря с двумя враждебными генеральными штабами, из которых один заседал в Елисейском дворце — резиденции Бонапарта, а другой в Тюильри — резиденции Шангарнье. Открытие Национального собрания должно было, по-видимому, подать сигнал к боевым действиям. Французская публика судила об этих столкновениях между Бонапартом и Шангарнье так же, как тот английский журналист, который охарактеризовал положение следующим образом:

 

«Политические горничные Франции выметают раскаленную лаву революции старыми вениками и при этом ведут между собой перебранку».

 

Тем временем Бонапарт поспешил дать отставку военному министру д'Опулю, отправить его немедленно в Алжир и назначить вместо него военным министром генерала Шрамма. 12 ноября он обратился к Национальному собранию с посланием, по-американски пространным, загроможденным мелочами, пропитанным запахом порядка, жаждущим примирения, дышащим покорностью конституции, трактующим решительно обо всем, только не о questions brûlantes {жгучих вопросах} текущего момента. Как бы мимоходом бросил он замечание, что, согласно точному смыслу конституции, распоряжение армией принадлежит исключительно президенту. Послание кончалось следующими высокоторжественными словами:

 

«Франция требует прежде всего спокойствия... Я один связан присягой, я буду держаться в тесных границах, предписанных мне ею... Что касается меня, я, избранный народом и обязанный моей властью ему одному, всегда буду подчиняться его законно выраженной воле. Если вы в этой сессии примете решение о пересмотре конституции, — то тогда Учредительное собрание урегулирует положение исполнительной власти. Если же нет, — народ в 1852г. торжественно провозгласит свое решение. Но каковы бы ни были решения, таящиеся в будущем, придемте к согла­шению, дабы страсть, неожиданность пли насилие никогда не являлись вершителями судеб великой нации... Мое внимание прежде всего обращено не на то, кто будет управлять Францией в 1852г., а на то, чтобы употребить имеющееся в моем распоряжении время так, чтобы переходный период прошел без волнений и смятений. Я искренне раскрыл перед вами свое сердце. Вы ответите на мою откровенность вашим доверием, на мои благие стремления — вашим содействием, а бог позаботится об остальном».

 

Добропорядочный, лицемерно-умеренный, добродетельно-банальный язык буржуазии обнаруживает свой глубочайший смысл в устах самодержца Общества 10 декабря и героя пикников в Сен-Море и Сатори.

Бургграфы партии порядка ни минуты не заблуждались насчет того, какого доверия заслуживают эти сердечные излияния. Присяги им давно уже приелись, они насчитывали в своей среде ветеранов, виртуозов политического клятвопреступления, а слова, касавшиеся армии, не ускользнули от их внимания. Они с негодованием заметили, что послание, пространно перечислявшее недавно изданные законы, обходило нарочитым молчанием самый важный из них — избирательный закон; более того: в случае отказа от пересмотра конституции оно предоставляло выборы президента в 1852г. народу. Избирательный закон был свинцовым грузом на ногах партии порядка, мешавшим ей двигаться, а тем более штурмовать! К тому же Бонапарт официальным роспуском Общества 10 декабря и увольнением военного министра д'Опуля собственными руками принес в жертву на алтарь отечества козлов отпущения. Он устранил самый острый пункт ожидаемого столкновения. Наконец, сама партия порядка трусливо старалась обойти, смягчить, замять всякий решительный конфликт с исполнительной властью. Из боязни потерять завоеванное в борьбе с революцией она дала сопернику присвоить себе плоды ее завоеваний. «Франция требует прежде всего спокойствия». Так кричала революции партия порядка начиная с февраля {1848 года}, так же кричал партии порядка теперь Бонапарт в своем послании. «Франция требует прежде всего спокойствия». Бонапарт предпринял действия, направленные к узурпации, но партия порядка оказывалась виновницей «беспокойства», когда она поднимала шум из-за этих поступков и истолковывала их ипохондрически. Саторийские колбасы были немы, как рыбы, если только о них никто не говорил. «Франция требует прежде всего спокойствия». Поэтому Бонапарт требовал, чтобы ему дали спокойно обделывать свои дела, а парламентская партия была парализована двойным страхом — страхом снова вызвать революционное беспокойство и страхом оказаться виновницей беспокойства в глазах своего собственного класса, в глазах буржуазии. Так как Франция требовала, прежде всего, спокойствия, то партия порядка не посмела ответить «войной» на «мир» бонапартовского послания. Публика, рассчитывавшая на крупные скандалы при открытии Национального собрания, была обманута в своих ожиданиях. Требование оппозиционных депутатов, чтобы постоянная комиссия представила свои протоколы относительно октябрьских событий, было отвергнуто большинством. Собрание принципиально избегало всяких дебатов, которые могли вызвать возбуждение. Деятельность Национального собрания в ноябре и декабре 1850г. лишена какого-либо интереса.

Только к концу декабря начался ряд мелких стычек из-за отдельных прерогатив парламента. Движение измельчало, свелось к ничтожным дрязгам из-за прерогатив обеих властей, с тех пор как буржуазия отменой всеобщего избирательного права на ближайшее время отделалась от классовой борьбы.

Одному депутату, Могену, за долги был вынесен судебный приговор. На запрос председателя суда министр юстиции Руэ заявил, что следует без дальнейших церемоний издать приказ об аресте должника, — и Моген был заключен в долговую тюрьму. Национальное собрание вознегодовало, узнав об этом посягательстве на неприкосновенность депутатов. Оно не только постановило немедленно освободить арестованного, но в тот же вечер с помощью своего пристава силой вывело его из Клиши. Но, с другой стороны, чтобы доказать свою веру в святость частной собственности, а также с задней мыслью, в случае надобности, иметь готовое пристанище для ставших докучливыми монтаньяров, Собрание объявило арест депутатов за долги дозволенным после предварительно испрошенного у него согласия. Оно забыло декретировать, что и президент может быть заключен в тюрьму за долги. Оно уничтожило последний намек на неприкосновенность своих собственных членов.

Как уже было сказано, полицейский комиссар Ион на основании показаний некоего Але донес о замышляемом одной из секций Общества 10 декабря убийстве Дюпена и Шангарнье. Ввиду этого квесторы на первом же заседании внесли предложение образовать особую парламентскую полицию, содержащуюся на средства собственного бюджета Национального собрания и совершенно независимую от префекта полиции. Министр внутренних дел Барош заявил протест против этого вторжения в его ведомство. Тогда был заключен жалкий компромисс, согласно которому полицейский комиссар парламента хотя и должен был содержаться за счет бюджета парламента, а также назначаться и смещаться парламентскими квесторами, но лишь после предварительного согласования с министром внутренних дел. Тем временем правительство подвергло Але судебному преследованию, а тут уж было нетрудно объявить его показания мистификацией и устами прокурора выставить в смешном виде Дюпена, Шангарнье, Йона и все Национальное собрание. После этого, 29 декабря, министр Барош пишет Дюпену письмо, в котором требует смещения Иона. Бюро Национального собрания решает оставить Иона в должности, но Национальное собрание, испугавшись своего насильственного образа действий в деле Могена, привыкшее после каждого удара, нанесенного им исполнительной власти, получать от нее два удара сдачи, не санкционирует этого решения. Собрание дает Иону отставку в награду за его служебное усердие и лишает себя парламентской прерогативы, совершенно необходимой, когда приходится иметь дело с человеком, который не обдумывает ночью, что он будет делать днем, а напротив днем обдумывает и по ночам приводит свои планы в исполнение.

Мы видели, как Национальное собрание в продолжение ноября и декабря уклонялось и всячески воздерживалось от борьбы с исполнительной властью, когда для этого имелись серьезные, настоятельные причины. Теперь мы видим, как оно вынуждено принимать бой по самым ничтожным поводам. В деле Могена оно в принципе разрешило арест депутатов за долги, оставив за собой, однако, возможность применять этот принцип только к ненавистным депутатам, и из-за этой позорной привилегии вступило в препирательства с министром юстиции. Вместо того чтобы, воспользовавшись сообщением о готовящемся покушении на убийство, потребовать расследования деятельности Общества 10 декабря и окончательно разоблачить Бонапарта перед лицом Франции и Европы, выставив его в настоящем свете как главу парижского люмпен-пролетариата, Собрание свело конфликт к спору с министром внутренних дел по вопросу о том, кому принадлежит право назначения и смещения полицейского комиссара. Таким образом, мы видим, что партия порядка в продолжение всего этого периода была вынуждена в силу своего двусмысленного положения распылять, превращать в пустую трескотню свою борьбу против исполнительной власти, сводя ее к мелочным дрязгам из-за пределов компетенции, придиркам, сутяжничеству, спорам о размежевании и делая вопросы пустой формалистики содержанием своей деятельности. Она не осмеливается принять бой в тот момент, когда борьба имеет принципиальное значение, когда исполнительная власть действительно скомпрометировала себя, когда дело Национального собрания было бы национальным делом: партия порядка этим ведь подала бы нации сигнал к выступлению, а она ничего так не боится, как привести в движение нацию. Поэтому в таких случаях она отвергает предложения Горы и переходит к очередным делам. После того как партия порядка отказалась от борьбы в крупном масштабе, исполнительная власть спокойно выжидает момента, когда она снова сможет начать ее по мелким, незначительным поводам, когда борьба представляет, так сказать, лишь парламентский, местный интерес. Тогда прорывается затаенная ярость партии порядка, тогда она сдергивает полог с кулис, срывает маску с президента, объявляет республику в опасности, но тогда и ее пафос кажется нелепым, повод к борьбе — лицемерным предлогом пли вообще не стоящим борьбы. Парламентская буря оказывается бурей в стакане воды, борьба — интригой, конфликт — скандалом. В то время как революционные классы со злорадством следят за унижением Национального собрания, так как они ровно в такой же мере принимают к сердцу его парламентские прерогативы, в какой Собрание — общественные свободы, буржуазия вне парламента не понимает, как это буржуазия внутри парламента может тратить время на столь мелкие дрязги, подвергать опасности спокойствие столь жалким соперничеством с президентом. Она сбита с толку подобной стратегией, при которой заключается мир, когда все ждут войны, и начинается атака в тот момент, когда все думают, что заключен мир.

20 декабря Паскаль Дюпра сделал запрос министру внутренних дел по поводу лотереи золотых слитков. Эта лотерея была «Элизиума дочь». Бонапарт со своими приспешниками подарил ее миру, а префект полиции Карлье взял се под свое официальное покровительство, несмотря на то, что французские законы запрещают какие-либо лотереи, за исключением лотерей с благотворительной целью. Было выпущено семь миллионов билетов, по одному франку каждый, выручка же предназначалась якобы на отправку парижских бродяг в Калифорнию. Отчасти имелось в виду вытеснить социалистические мечты парижского пролетариата золотыми мечтами, доктринерское право на труд — соблазнительной перспективой большого выигрыша. Разумеется, парижские рабочие не узнали в блестящих калифорнийских золотых слитках неказистых франков, выуженных из их кармана. Вообще же эта лотерея была простым мошенничеством. Бродягами, желавшими открыть золотоносные рудники в Калифорнии, не покидая Парижа, были сам Бонапарт и его задолжавшая свита. Вотированные Национальным собранием 3 миллиона были растрачены, — так или иначе нужно было снова наполнить опустевшую кассу. Тщетно Бонапарт открыл было для устройства так называемых cités ouvrières {рабочих посёлков} национальную подписку и выступил сам в роли первого подписчика на крупную сумму. Жестокосердные буржуа недоверчиво выжидали уплаты им суммы, на которую он подписался, и так как такой уплаты, разумеется, не последовало, то спекуляция на социалистических воздушных замках лопнула как мыльный пузырь. Золотые слитки имели больше успеха. Бонапарт и его сообщники не довольствовались тем, что положили себе в карман часть выручки, остававшейся после вычета из семи миллионов франков стоимости подлежащих розыгрышу слитков: они фабриковали фальшивые лотерейные билеты, выпуская на один и тот же номер десять, пятнадцать и даже двадцать билетов — финансовая операция в духе Общества 10 декабря! Тут Национальное собрание имело перед собой не фиктивного президента республики, а подлинного Бонапарта во плоти. Тут оно могло поймать его на месте преступления, преступления не против конституции, а против Code penal {Уголовного кодекса}. Если Собрание ответило на запрос Дюпра переходом к очередным делам, то оно это сделало не только потому, что предложение Жирардена объявить себя «удовлетворенным» напоминало партии порядка о господствовавшей в ее собственной среде систематической коррупции. Буржуа, а особенно буржуа, возведенный в сан государственного мужа, дополняет свою низость в практических делах теоретической высокопарностью. В качестве государственного мужа он, как и противостоящая ему государственная власть, становится высшим существом, с которым можно бороться лишь возвышенным, торжественным образом.

Бонапарт, который как сын богемы, как царственный люмпен-пролетарий имел перед буржуазными плутами то преимущество, что мог вести борьбу низкими средствами, увидел теперь — после того как Собрание собственными руками помогло ему благополучно миновать скользкую почву военных банкетов, смотров, Общества 10 декабря и, наконец, Code penal, — что настала минута, когда он может перейти от мнимой обороны к наступлению. Его мало беспокоили происходившие тем временем маленькие поражения министра юстиции, военного министра, морского министра, министра финансов, — поражения, в которых Национальное собрание выражало свое ворчливое неудовольствие. Он не только помешал министрам выйти в отставку и тем самым признать подчиненность исполнительной власти парламенту. Он теперь мог закончить то, что начал во время каникул Национального собрания, — отделение военной власти от парламента: он сместил Шангарнье.

Одна елисейская газета опубликовала изданный в мае будто бы по первой армейской дивизии приказ, — приказ, исходивший, следовательно, от Шангарнье, — в котором офицерам рекомендовалось в случае мятежа не щадить предателей в собственных рядах, немедленно их расстреливать и не посылать войск по требованию Национального собрания. 3 января 1851г. кабинету министров был сделан запрос по поводу этого приказа. Кабинет министров требует для разбора дела сначала три месяца, затем одну неделю, наконец — только двадцать четыре часа. Собрание настаивает на немедленных объяснениях. Шангарнье поднимается и заявляет, что такого приказа никогда не было. Он добавляет, что всегда готов исполнить требование Национального собрания и что в случае конфликта оно может рассчитывать на него. Собрание встречает это заявление неистовыми аплодисментами и декретирует вотум до­верия Шангарнье. Отдавая себя под частное покровительство генерала, Собрание отрекается от власти, декретирует свое собственное бессилие и всемогущество армии; но генерал ошибается, предоставляя в распоряжение парламента против Бона­парта силу, которую он получил от того же Бонапарта лишь в ленное пользование, и ожидая, в свою очередь, защиты со стороны этого парламента — со стороны своего же нуждающегося в защите подопечного. Однако Шангарнье верит в таинственную силу, которой буржуазия его наделила 29 ян­варя 1849 года. Он считает себя третьей властью наряду с двумя другими государственными властями. Он разделяет участь остальных героев или, лучше сказать, святых этой эпохи, величие которых состоит лишь в пристрастно высоком мнении, распространяемом о них их партией, и которые оказываются заурядными фигурами, лишь только обстоятельства требуют от них чудес. Вообще неверие — смертельный враг этих мнимых героев и подлинных святых. Отсюда их благородно-моральное негодование против остряков и насмешников, которым недостает энтузиазма.

В тот же вечер министров приглашают в Елисейский дворец. Бонапарт настаивает на смещении Шангарнье, пять министров отказываются дать свою подпись. «Moniteur» объявляет о министерском кризисе, а пресса партии порядка угрожает образованием парламентской армии под командованием Шангарнье. Партия порядка имела на это право по конституции. Ей стоило только выбрать Шангарнье председателем Национального собрания и вызвать для своей безопасности какое угодно количество войск. Она могла это сделать тем спокойнее, что Шангарнье действительно еще находился во главе армии и парижской национальной гвардии и только того и ждал, чтобы вместе с армией быть призванным на помощь. Бонапартистская пресса еще не решалась даже оспаривать право Национального собрания на непосредственный вызов войск — подобное юридическое сомнение при данных обстоятельствах не сулило никакого успеха. Повиновение армии приказаниям Национального собрания было весьма вероятно, если принять во внимание, что Бонапарту понадобилась целая неделя для того, чтобы в Париже разыскать двух генералов — Бараге д'Илье и Сен-Жана д'Анжели, — изъявивших готовность скрепить своей подписью приказ об увольнении Шангарнье. Но нашла ли бы партия порядка в своих собственных рядах и в парламенте необходимое для такого решения число голосов, это более чем сомнительно, если принять во внимание, что не­делю спустя от нее отделились 286 депутатов и что Гора отвергла подобное же предложение даже в декабре 1851г., в последнюю решительную минуту. Однако бургграфам в тот момент, может быть, удалось бы еще поднять массу своей партии на героический подвиг, состоявший в том, чтобы спрятаться за лесом штыков и воспользоваться услугами армии, дезертировавшей в ее лагерь. Но вместо этого господа бургграфы вечером 6 января отправились в Елисейский дворец, надеясь дипломатическими приемами и доводами отговорить Бонапарта от решения сместить Шангарнье. Кого уговаривают, того признают господином положения. Бонапарт, ободренный этой попыткой бургграфов, назначает 12 января новое министерство, в котором остаются руководители старого министерства — Фульд и Барош. Сен-Жан д'Анжели становится военным министром. «Moniteur» публикует декрет о смещении Шангарнье, должности которого разделяются между Бараге д'Илье, получающим первую армейскую дивизию, и Перро, получающим национальную гвардию. «Оплот общества» получает отставку, и если от этого ни один камень не падает с крыши, то зато поднимаются курсы на бирже.

Отталкивая от себя армию, которая в лице Шангарнье отдается в ее распоряжение, и уступая ее, таким образом, безвозвратно президенту, партия порядка тем самым доказала, что буржуазия потеряла способность к господству. Парламентского министерства уже не существовало. Теперь же, когда партия порядка потеряла власть над армией и национальной гвардией, — какие еще средства принуждения оставались у нее, чтобы одновременно отстоять узурпаторскую власть парламента над народом и конституционную власть парламента от посягательств президента? Никакой. Ей оставалось только взывать к бессильным принципам, которые она сама всегда рассматривала лишь как общие правила, предписываемые третьим лицам, чтобы тем непринужденнее действовать самой. Отставкой Шангарнье, переходом военной власти в руки Бонапарта заканчивается первый отрезок рассматриваемого нами периода, периода борьбы между партией порядка и исполнительной властью. Теперь война между обеими властями официально объявлена и ведется открыто, но только после того, как партия порядка потеряла и оружие и солдат. Без министерства, без армии, без народа, без общественного мнения, перестав быть со времени изданного им избирательного закона 31 мая представителем суверенной нации, без глаз, без ушей, без зубов, без всего, Национальное собрание мало-помалу превратилось в старофранцузский парламент, предоставляющий правительству действовать, а сам довольствующийся ворчливыми ремонстрациями post festum {задним числом}. Партия порядка встречает новое министерство бурей негодования. Генерал Бедо напоминает о кротости постоянной комиссии во время каникул и о том, что она проявила чрезмерную деликатность, отказавшись обнародовать свои протоколы. Тут министр внутренних дел сам настаивает на публикации этих протоколов, которые теперь, разумеется, потеряли всякий вкус, как застоявшаяся вода, не разоблачая ни одного нового факта и не производя никакого впечатления на пресыщенную публику. По предложению Ремюза, Национальное собрание после обсуждения на комиссиях назначает «Комитет чрезвычайных мер». Париж тем более не выходит из своей обычной колеи, что торговля в это время процветает, промышленные заведения работают, хлебные цены низки, съестные припасы имеются в изобилии, в сберегательные кассы ежедневно поступают новые вклады. «Чрезвычайные меры», о которых парламент возвестил с таким шумом, исчерпываются вотумом недоверия министрам, вынесенным 18 января, причем о генерале Шангарнье не было даже упомянуто. Партия порядка была вынуждена так сформулировать свой вотум, чтобы обеспечить за собой голоса республиканцев, которые из всех мероприятий министерства одобряли как раз одно только смещение Шангарнье, между тем как партия порядка в сущности не могла порицать остальные меры, продиктованные министерству ею самой.

Вотум недоверия 18 января был принят 415 против 286 голосов — стало быть, лишь благодаря коалиции крайних легитимистов и орлеанистов с чистыми республиканцами и Горой. Этим было доказано, что партия порядка потеряла не только министерство, не только армию, но потеряла — в своих конфликтах с Бонапартом — и свое самостоятельное парламентское большинство; что часть депутатов дезертировала из ее лагеря из фанатической склонности к компромиссу, из страха перед борьбой, из слабости, из семейной привязанности к родным государственным окладам, из расчета на освобождающиеся министерские портфели (Одилон Барро), из пошлого эгоизма, всегда побуждающего заурядного буржуа жертвовать общим интересом своего класса ради того или другого личного мотива. Бонапартистские депутаты с самого начала шли заодно с партией порядка лишь в борьбе против революции. Глава католической партии, Монталамбер, уже тогда бросил свое личное влияние на чашу весов Бонапарта, так как он изверился в жизнеспособности парламентской партии. Наконец, предводители этой партии, орлеанист Тьер и легитимист Берье, были принуждены открыто объявить себя республи­канцами, признать, что хотя они сердцем монархисты, но головой — республиканцы, что парламентарная республика — единственно возможная форма господства буржуазии в целом. Словом, они были принуждены заклеймить на глазах у самого класса буржуазии реставраторские планы, над которыми они продолжали неутомимо работать за спиной парламента, как интригу столь же опасную, сколь и бессмысленную.

Вотум недоверия 18 января был ударом для министерства, а не для президента. Но ведь не министерство, а президент сместил Шангарнье. Не следовало ли партии порядка привлечь к ответственности самого Бонапарта? Привлечь к ответственности за его реставраторские вожделения? Но эти вожделения лишь дополняли ее собственные реставраторские вожделения. За его заговорщические действия на военных смотрах и в Обществе 10 декабря? Но она давно похоронила эти вопросы под ворохом повседневных очередных дел. За увольнение героя 29 января и 13 июня, человека, который в мае 1850г. угрожал в случае бунта поджечь Париж с четырех концов? Но ее союзники из Горы и Кавеньяк не позволили ей даже поддержать павший «оплот общества» официальным выражением сочувствия. Она сама не могла оспаривать данное президенту конституцией право смещать генералов. Она выходила из себя лишь потому, что президент делал из своего конституционного права противопарламентское употребление. Но не делала ли она сама непрерывно из своей парламентской прерогативы противоконституционного употребления, особенно при отмене всеобщего избирательного права? Ей, следовательно, ничего другого не оставалось, как держаться строго в парламентских рамках. И только своеобразной болезнью, с 1848г. свирепствовавшей на всем континенте, — парламентским кретинизмом, который пораженных им держит в плену воображаемого мира и лишает всякого рассудка, всякой памяти, всякого понимания грубого внешнего мира, — только этим парламентским кретинизмом объясняется, что партия порядка, которая собственными руками уничтожила и в своей борьбе с другими классами должна была уничтожить все условия могущества парламента, все еще считала свои парламентские победы победами и думала, что разит президента, нанося удары его министрам. Этим она только доставила президенту случай снова унизить Национальное собрание в глазах нации. 20 января «Moniteur» сообщил, что отставка всего министерства принята. Под предлогом, что ни одна парламентская партия уже не имеет большинства, — как это доказало голосование 18 января, этот плод коалиции Горы с роялистами, — и надо выждать образования нового большинства, Бонапарт назначил так называемое переходное министерство, которое не насчитывало в своих рядах ни одного члена парламента и состояло сплошь из неизвестных и ничтожных личностей, — министерство одних приказчиков и писцов. Партия порядка могла теперь растрачивать свои силы на возню с этими марионетками, исполнительная же власть не придавала больше никакого значения тому, чтобы иметь серьезное представительство в Национальном собрании. Бонапарт тем более явно сосредоточивал в своем лице всю исполнительную власть и тем легче ему было использовать ее в своих целях, чем более его министры становились простыми статистами.

Партия порядка в коалиции с Горой в отместку отвергла предложение преподнести президенту дотацию в 1800000 франков, предложение, внесенное по приказанию главы Общества 10 декабря его министрами-приказчиками. На этот раз вопрос был решен большинством всего в 102 голоса — стало быть, с 18 января партия порядка потеряла еще 27 голосов: ее разложение прогрессировало. В то же время, чтобы не дать возникнуть никаким сомнениям насчет смысла ее коалиции с Горой, она не пожелала даже открыть прения по поводу подписанного 189 членами Горы предложения всеобщей амнистии для политических преступников. Достаточно было заявления министра внутренних дел, некоего Вапса, что спокойствие — лишь мнимое, что развертывается сильная подпольная агитация, что организуются вездесущие тайные общества, что демократические газеты готовятся снова появиться на свет, что из департаментов приходят неблагоприятные вести, что эмигранты в Женеве стоят во главе заговора, нити которого распространяются через Лион по всей Южной Франции, что Франция находится накануне промышленного и торгового кризиса, что фабриканты города Рубе сократили рабочее время, что арестанты в Бель-Иле взбунтовались, — достаточно было, чтобы даже какой-то Вайс вызвал красный призрак, и партия порядка отвергла без дебатов предложение, которое должно было доставить Национальному собранию огромную популярность и заставить Бонапарта снова броситься в его объятия. Вместо того чтобы дать себя запугать перспективами новых волнений, нарисованными исполнительной властью, партии порядка следовало бы дать некоторый, хотя бы незначительный, простор классовой борьбе и, таким образом, удержать исполнительную власть в зависимом от себя положении. Но она не чувствовала себя в силах справиться с этой задачей игры с огнем.

Между тем так называемое переходное министерство продолжало прозябать до середины апреля. Бонапарт утомлял, дурачил Национальное собрание все новыми министерскими комбинациями. Он выказывал намерение образовать то республиканское министерство с Ламартином и Бийо, то парламентское министерство с неизбежным Одилоном Барро, имя которого обязательно появляется там, где требуется простофиля, то легитимистское с Ватименилем и Бену а д'Ази, то орлеанистское с Мальвилем. Настраивая такими приемами различные фракции партии порядка друг против друга и пугая всю партию порядка перспективой республиканского министерства и не­избежно связанного с этим восстановления всеобщего избира­тельного права, Бонапарт в то же время внушал буржуазии убеждение в том, что его искренние старания образовать парламентское министерство разбиваются о непримиримость роя­листских фракций. Буржуазия же тем громче требовала «сильного правительства», находила тем более непростительным оставлять Францию «без администрации», чем более надвигавшийся, казалось, всеобщий торговый кризис вербовал социализму сторонников в городах, а разорительно низкие хлебные цены — сторонников в деревне. Застой в торговле с каждым днем усиливался, число незанятых рук заметно росло, в Париже сидело без хлеба по меньшей мере 10000 рабочих, бесчисленное множество фабрик прекратило работу в Руане, Мюльгаузене {Мюлузе}, Лионе, Рубе, Туркуэне, Сент-Этьенне, Эльбёфе и в других местах. При таких обстоятельствах Бонапарт мог осмелиться 11 апреля восстановить министерство 18 января присоединив к гг. Руэ, Фульду, Барошу и другим г-на Леона Фоше, которого Учредительное собрание в последние дни своего существования единогласно, за исключением пяти министерских голосов, заклеймило вотумом недоверия за распространение ложных телеграфных сообщений. Итак, Националь­ное собрание одержало 18 января победу над министерством и в течение трех месяцев вело борьбу с Бонапартом только для того, чтобы 11 апреля Фульд и Барош могли принять в свой министерский союз, в качестве третьего, пуританина Фоше. В ноябре 1849г. Бонапарт довольствовался непарламентским министерством, в январе 1851г. — внепарламентским, а 11 апреля он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы образовать антипарламентское министерство, которое гармонически соединило в себе вотумы недоверия обоих собраний — Учредительного и Законодательного, республиканского и роялистского. Эта градация министерств была тем термометром, но которому парламент мог судить о понижении собственной жизненной температуры. Эта температура в конце апреля упала так низко, что Персиньи мог в частном разговоре предложить Шангарнье перейти на сторону президента. Бонапарт, уверял он его, считает влияние Национального собрания окончательно уничтоженным, и уже имеется наготове прокламация, которая будет обнародована после твердо задуманного, но случайно опять отложенного coup d'etat. Шангарнье известил главарей партии порядка об этом смертном приговоре. Но кто же поверит тому, что укус клопа смертелен? Парламент при всей своей немощи, при всем своем разложении, находясь почти при последнем издыхании, все еще не мог заставить себя видеть в своем поединке с шутовским шефом Общества 10 декабря что-либо иное, чем поединок с клопом. Но Бонапарт ответил партии порядка, как Агесилай царю Агису: «Я кажусь тебе муравьем, но придет время, когда я буду львом».