К. Маркс и Ф. Энгельс. РЕЦЕНЗИИ ИЗ «NEUE RHEINISCHE ZEITUNG. POLITISCH-ÖKONOMISCHE
REVUE» №2
Г. ФР. ДАУМЕР. «РЕЛИГИЯ НОВОГО ВЕКА. ОПЫТ
КОМБИНАТОРНО-АФОРИСТИЧЕСКОГО ОСНОВОПОЛОЖЕНИЯ». 2 тома, ГАМБУРГ,
1850 {G. Fr. Daumer. “Die Religion des neuen Weltalters. Versuch einer combinatorisch-aphoristischen Grundlegung”. 2 B-de, Hamburg, 1850}
«Один в общем очень свободомыслящий господин
из Нюрнберга, который отнюдь не был глух к новому, страшно ненавидел
происки демократов. Он был поклонником Ронге и повесил его портрет в своей
комнате. Но услыхав, что Ронге на стороне демократов, он перевесил его
изображение в клозет. Он как-то сказал: о, если бы мы жили под властью русского
кнута, каким бы счастливым я себя чувствовал! Он умер во время волнений, и я
полагаю, что хотя он и был стар, его свели в могилу только печаль и огорчения
по поводу того, что творилось» (т. II, стр. 321—322).
Если бы этот достойный
сожаления нюрнбергский филистер, вместо того чтобы умереть, занялся компилированием
отрывков и изречений, почерпнутых из «Korrespondent von und für Deutschland», из Шиллера и Гёте, из старых школьных
учебников и дешевых новинок из библиотек для чтения, то он избавил бы себя от
смерти, а г-на Даумера от тяжелого труда по составлению
комбинаторно-афористического основоположения в двух частях. Правда, нам в этом
случае не представился бы поучительный повод познакомиться с религией нового
века и заодно с ее первым великомучеником.
Творение г-на Даумера делится
на две части: «предварительную» и «основную». В предварительной части верный
Эккарт немецкой философии высказывает свое глубокое огорчение по
поводу того, что за последние два года даже мыслящие и образованные немцы были
сбиты с пути истинного и отказались от драгоценных завоеваний мысли ради чисто
«внешней» революционной деятельности. Он считает теперешний момент подходящим
для того, чтобы снова апеллировать к лучшим чувствам нации; он показывает, к
чему приводит столь легкомысленный отказ от всей немецкой культуры, благодаря
которой немецкий гражданин только и представляет собой что-то. Он воспроизводит
все содержание немецкой культуры в самых энергичных афоризмах, какие только
могут найтись в скудной сокровищнице его начитанности, и компрометирует тем
самым немецкую культуру не в меньшей мере, чем немецкую философию. Его
антология возвышеннейших продуктов немецкого духа своей плоскостью и
тривиальностью превосходит даже ординарнейшие книги для чтения, предназначенные
барышням из образованных сословий. Начиная с филистерских выпадов Гёте и
Шиллера против первой французской революции, с классической фразы: «опасно
будить льва», и кончая новейшей литературой, первосвященник новой религии
усердно выискивает каждое положение, в котором проглядывает немецкая косность,
сонливо брюзжащая на ненавистное ей историческое движение. Авторитеты такого
калибра как Фридрих Раумер, Бертольд Ауэрбах, Лохнер, Мориц Карьер, Альфред
Мейснер, Круг, Дингельштедт, Ронге, «Nürnberger Bote», Макс Вальдау, Штернберг, Герман Мёйрер, Луиза Астон,
Эккерман, Ноак, «Blätter für literarische Unterhaltung», Л. Кунце, Гиллани, Т. Мундт, Сафир,
Гуцков, некая «урожденная Гаттерер» и т. д. — вот те столпы, на которых
воздвигается храм новой религии. Революционное движение, против которого
провозглашается здесь столь многоголосая анафема, ограничивается для г-на
Даумера, с одной стороны, банальнейшим трактирным политиканством, процветающим
в Нюрнберге c
благословения «Korrespondent von und für Deutschland», а с другой стороны, эксцессами черни, о которых г-н
Даумер имеет самое фантастическое представление. Источники, из которых он
черпает здесь свои сведения, вполне достойны вышеприведенных авторитетов:
наряду с неоднократно упоминавшимся нюрнбергским «Korrespondent» фигурируют «Bamberger Zeitung», мюнхенская «Landbötin», аугсбургская «Allgemeine Zeitung» и т. д. Та самая филистерская пошлость,
которая всегда видит в пролетарии только грубого, деморализованного оборванца,
которая с удовлетворением потирает руки, наблюдая парижскую июньскую бойню
1848г., где было убито более трех тысяч этих «оборванцев», — эта филистерская
пошлость возмущается по поводу насмешек над сентиментальными обществами для
защиты животных.
«Ужасные мучения», — восклицает г-н Даумер на
стр. 293 первого тома — «которым подвергаются несчастные животные в жестоких,
тиранических руках человека, являются для этих варваров «пустяком», по поводу
которого не следует беспокоиться!»
Вся современная классовая
борьба представляется г-ну Даумеру только как борьба «грубости» против
«культуры». Вместо того чтобы объяснить ее из исторических условий жизни этих
классов, он находит причины ее в интригах и происках нескольких злонамеренных
лиц, которые играют на низких инстинктах черни, натравливая ее на образованные
сословия.
«Это демократическое реформаторство...
разжигает зависть, гнев, жадность низших классов общества против высших классов
— великолепное средство сделать человека благороднее и лучше и заложить основы
для более высокой ступени культуры!» (т. I,
стр. 289).
Г-н Даумер даже не знает,
какую борьбу пришлось выдержать «низшим классам общества против высших» для
того, чтобы создать хотя бы только нюрнбергскую «ступень культуры» и сделать
возможным появление воителя против Молоха à 1а {на манер} Даумер.
Вторая, «основная» часть
содержит положительное изложение новой религии. Здесь в полной мере проявляется
гнев немецкого философа по поводу того, что забыта его борьба против
христианства, по поводу равнодушия народа к религии — единственному предмету,
достойному внимания философа. Чтобы вернуть своему вытесненному конкуренцией
ремеслу прежний почет, нашему мудрецу после продолжительной ругани по адресу
старой религии ничего не остается, как сочинить новую религию. Однако эта новая
религия, в полном соответствии с первой частью, сводится к дальнейшему
собиранию букета сентенций, альбомных стишков и versus memoriales {стихов на память} немецкой мещанской культуры. Суры нового корана представляют
собой не что иное, как ряд фраз, посредством которых морально прикрывают и
поэтически приукрашивают существующие в Германии порядки. От того, что эти фразы
лишены непосредственно религиозной формы, они тем не менее не теряют своего
тесного родства со старой религией.
«Совершенно новые мировые порядки и отношения
могут возникать только благодаря новым религиям. Примером и доказательством
того, что в состоянии сделать религия, могут служить христианство и ислам. А
весьма ярким и убедительным подтверждением бессилия и безрезультатности
абстрактной, исключительной политики могут служить развернувшиеся в 1848г.
движения» (т. I, стр. 313).
В этом глубокомысленном
тезисе перед нами вся плоскость и все невежество немецкого «мыслителя», который
принимает жалкие немецкие, в частности баварские, «мартовские завоевания» за
европейское движение 1848 и 1849гг. и который требует, чтобы первые, еще весьма
неглубокие взрывы постепенно прокладывающей себе путь и концентрирующейся
великой революции дали уже «совершенно новые мировые порядки и отношения». Вся
сложная социальная борьба, первые авангардные бои которой за последние два года
прокатились от Парижа до Дебрецена и от Берлина до Палермо, сводится для
мудрого г-на Даумера к тому, что в январе 1849г. «надежды конституционных
союзов Эрлангена были отодвинуты в неопределенную даль» (т. I, стр. 312), и к страху перед новой
борьбой, способной неприятно потревожить г-на Даумера в его занятиях Хафизом,
Магометом и Бертольдом Ауэрбахом.
Эта же самая бессовестная
поверхностность г-на Даумера позволяет ему совершенно не принимать во внимание
того, что христианству предшествовал полный крах античных «мировых порядков»,
что христианство было простым выражением этого краха; что «совершенно новые
мировые порядки» возникли не изнутри, благодаря христианству, а лишь тогда,
когда гунны и германцы «набросились извне на труп Римской империи»; что после
германского нашествия не «новые мировые порядки» сообразовывались с христианством,
а, наоборот, христианство изменялось с каждой новой фазой этих мировых
порядков. Пусть г-н Даумер приведет нам хоть один пример изменения старых
мировых порядков с появлением новой религии, при котором не произошло бы
одновременно колоссальнейших «внешних и абстрактно-политических» конвульсий.
Ясно, что с каждым великим
историческим переворотом в общественных порядках происходит также и переворот в
воззрениях и представлениях людей, а значит и в их религиозных представлениях.
Но современный переворот отличается от всех предшествующих именно тем, что
люди, наконец, разгадали тайну этого процесса исторических переворотов и
поэтому они, вместо того чтобы снова обожествлять этот практический, «внешний»
процесс в высокопарно-трансцендентной форме новой религии, отбросили всякую религию.
После кротких моральных
поучений новой мировой премудрости, которая превосходит даже поучения Книгге,
поскольку она содержит все необходимое не только касательно обхождения с
людьми, но также и касательно обращения с животными, — после притч Соломоновых
следует песнь песней нового Соломона.
«Природа и женщина суть истинно божественное, в отличие от человека и
мужчины... Самопожертвование человеческого в пользу природного, мужского
в пользу женского, — таково подлинное, единственно истинное смирение и
самоотречение, высшая, даже единственная, добродетель и благочестие» (т. II, стр. 257).
Мы видим здесь, как поверхностность
и невежество нашего спекулирующего основателя религии превращаются в явно
выраженную трусость. Г-н Даумер бежит от угрожающей ему исторической трагедии и
ищет спасения в так называемой природе, т. е. в тупой крестьянской идиллии, и
проповедует культ женщины, чтобы прикрыть свое собственное бабье самоотречение.
Впрочем, культ природы г-на
Даумера довольно своеобразен. Он умудрился оказаться реакционным даже по
сравнению с христианством. Он пытается восстановить в модернизированной форме
древнюю, дохристианскую религию природы. При этом, разумеется, все дело
сводится у него только к какой-то христианско-германско-патриархальной болтовне
о природе, которая выражается, например, в следующих стихах:
«Научи, природа-мать,
Всюду лишь тебя искать
И по твоему пути
Со смирением идти!»
«Подобные вещи вышли из моды, но не к выгоде
культуры, прогресса и человеческого благоденствия» (т. II,
стр. 157).
Культ природы ограничивается,
как мы видим, воскресными прогулками провинциала-горожанина, который выражает
детское удивление по поводу того, что кукушка кладет свои яйца в чужие гнезда
(т. II, стр. 40), что
назначение слез — сохранить во влажном состоянии поверхность глаза (т. И, стр.
73) и т. д., и который в заключение со священным трепетом декламирует перед
своими детьми оду весне Клопштока (т. II, стр. 23 и сл.). О современном естествознании, которое в
союзе с современной промышленностью революционизирует всю природу и кладет
конец, наряду с другими ребячествами, также и ребяческому отношению людей к
природе, разумеется, и речи нет. Зато мы слышим таинственные намеки и
недоуменные филистерские догадки о пророчествах Нострадамуса, об ясновидении
шотландцев и о животном магнетизме. Вообще пора, чтобы косное крестьянское
хозяйство Баварии, та почва, на которой в равной мере произрастают и попы и
Даумеры, была, наконец, обработана при помощи современной агрикультуры и
современных машин.
С культом женщины дело
обстоит точно так же, как и с культом природы. Само собой разумеется, что у
г-на Даумера нет ни звука о современном социальном положении женщины, что,
напротив, речь идет у него только о женщине как таковой. Он старается утешить
женщин в их гражданском бесправии тем, что делает их объектом культа,
облеченного в фразы столь же бессодержательные, сколь претенциозно таинственные.
Например, он успокаивает их тем, что вместе с замужеством у них исчезают
таланты, так как они тогда, дескать, заняты детьми (т. II, стр. 237), что они обладают способностью
кормить детей грудью даже до шестидесяти лет (т. II, стр. 251), и т. д. Г-н Даумер называет
это «самопожертвованием мужского в пользу женского». А чтобы найти в своем
отечестве необходимые для своего мужского самопожертвования идеальные женские
фигуры, он вынужден обратиться к различным дамам-аристократкам прошлого
столетия. Культ женщины, таким образом, снова сводится к тягостной зависимости
литераторов от их высокочтимых покровительниц — зри Вильгельм Мейстер.
«Культура», — об упадке
которой г-н Даумер распространяется в своих иеремиадах, — это культура тех
времен, когда Нюрнберг процветал в качестве свободного имперского города, когда
значительную роль играла нюрнбергская промышленность, своеобразная помесь
искусства и ремесла, это — культура немецкой мелкой буржуазии, гибнущая вместе
с этой мелкой буржуазией. Если гибель прежних классов, например рыцарства,
могла дать материал для грандиозных произведений трагического искусства, то
мещанство, естественно, не может дать ничего другого, кроме бессильных
проявлений фанатической злобы и собрания поговорок и изречений, достойных Санчо
Пансы. Г-н Даумер — это сухое, утратившее всякий юмор продолжение Ганса Сакса.
Немецкая философия, ломающая руки и рыдающая у смертного одра своего приемного
отца — немецкого мещанства, — такова трогательная картина, которую развертывает
перед нами религия нового века.
Написано в январе — феврале 1850г.
Печатается по тексту
журнала
Напечатано в журнале «Neue Rheinische Zeitung. Politisch-ökonomische Revue» №2, 1850.
Перевод с немецкого
ЛЮДВИГ СИМОН ИЗ
ТРИРА. «ГОЛОС ПРАВА В ЗАЩИТУ ВСЕХ БОРЦОВ
ЗА ИМПЕРСКУЮ КОНСТИТУЦИЮ, ОБРАЩЕННЫЙ К НЕМЕЦКИМ ПРИСЯЖНЫМ». ФРАНКФУРТ-НА-МАЙНЕ,
1849
{Ludwig Simon von Trier. “Ein Wort des Rechts für alle Reichsverfassungskämpfer an die deutschen Geschwornen”. Frakkfurt a. M., 1849}
«Мы голосовали против наследственной власти
главы империи; мы воздержались от голосования, когда на следующий день
происходили выборы главы империи. Но когда волей большинства Собрания, избранного
на основе всеобщего избирательного права, вопрос был окончательно решен, мы
заявили о своей готовности подчиниться. Не сделав этого, мы доказали бы, что вообще
не годимся для гражданского общества» (стр. 43).
Таким образом, согласно г-ну
Л. Симону «из Трира», члены крайней левой Франкфуртского собрания уже «вообще
не годились для гражданского общества». Таким образом, г-н Л. Симон «из
Трира», повидимому, вообще представляет себе рамки гражданского общества еще
более тесными, чем стены собора св. Павла.
Впрочем, у г-на Симона
хватило такта раскрыть в своей исповеди от 11 апреля 1849г. тайну как своей
прежней оппозиции, так и своего позднейшего обращения.
«С мутных вод домартовской дипломатии
поднялись холодные туманы. Эти туманы сгустятся в тучи, и нам угрожает
гибельная гроза, которая ударит прежде всего в башню собора, где мы заседаем.
Остерегайтесь и подумайте о громоотводе, который отвел бы от вас молнию!»
Иными словами: господа, дело
идет теперь о нашей шкуре!
Те смиренно-нищенские
предложения и жалкие компромиссы, с которыми франкфуртская левая обращалась — в
связи с вопросом об императорской власти, а также после позорного возвращения
имперской депутации — к большинству, лишь бы только не дать ему покинуть
Собрание, те грязные попытки соглашения, которые она предпринимала тогда во
всех направлениях, — все это получает свое высшее освящение в следующих словах
г-на Симона:
«В результате событий истекшего года слово
«соглашение» стало предметом очень опасных насмешек. Его почти нельзя больше
произносить, не рискуя быть высмеянным. А между тем возможно только одно из
двух: либо люди соглашаются между собой, либо же накидываются друг на друга,
как дикие звери» (стр. 43).
Это означает: либо партии
доводят свою борьбу до конца, либо они откладывают ее при помощи какого-нибудь
компромисса. Последнее, разумеется, более «культурно» и «гуманно». Впрочем, г-н
Симон, благодаря вышеприведенной своей теории, открывает для себя возможность
бесконечного ряда соглашений, при помощи которых он сможет остаться в любом
«гражданском обществе».
Блаженной памяти имперская
конституция получает свое оправдание в следующей философской дедукции:
«Имперская конституция была, по сути дела,
выражением того, что было возможно без новых насильственных мер... Она была
живым (!) выражением демократической монархии, следовательно выражением принципиального
противоречия. Но в мире существовало уже немало такого, что было принципиально
противоречиво, и, однако, именно из фактического существования принципиальных
противоречий развивается дальнейшая жизнь» (стр. 44).
Как видно, применять
гегелевскую диалектику все же несколько труднее, чем цитировать стишки Шиллера.
Если нужно было, чтобы имперская конституция «фактически» существовала,
несмотря на свое «принципиальное противоречие», то она должна была бы, по
крайней мере, выразить «принципиально» то противоречие, которое существовало
«фактически». «Фактически» на одной стороне стояли Пруссия и Австрия, военный
абсолютизм, а на другой стороне немецкий народ, у которого обманом вырвали
плоды его мартовского восстания, которого надули в значительной мере вследствие
его глупого доверия к жалкому Франкфуртскому собранию и который как раз в это
время собирался, наконец, снова вступить в борьбу с военным абсолютизмом. Это
фактическое противоречие могло быть разрешено только при помощи фактической
борьбы. Выражала ли имперская конституция это противоречие? Ни в коей мере. Она
выражала то противоречие, которое существовало в марте 1848г., до того как
Пруссия и Австрия снова собрались с силами, до того как оппозиция в результате
частичных поражений оказалась раздробленной, ослабленной, обезоруженной. Далее,
она выражала лишь детское самообольщение господ из собора св. Павла, которые
воображали, что могут еще и в марте 1849г. диктовать законы прусскому и австрийскому
правительствам и обеспечить себе на веки вечные столь же доходные, сколь и
безопасные местечки немецких имперских Барро.
Затем г-н Симон поздравляет
себя и своих коллег с тем, что ничто не могло поколебать их в своекорыстном
ослеплении насчет имперской конституции:
«Признайте же к стыду своему, вы, ренегаты
Готы, что в пылу страстей мы не поддались никакому искушению, что мы остались
верными своему слову и ни на йоту не изменили наше общее творение!» (стр. 67).
Далее он указывает на их
геройские подвиги по отношению к Вюртембергу и Пфальцу и на их штутгартскую
резолюцию от 8 июня, в которой они взяли Баден под защиту империи, хотя в
действительности империя тогда уже находилась под защитой Бадена; их резолюции
доказывали только их решимость «ни на йоту» не отказываться от своей трусости и
насильственно навязывать иллюзию, в которую они сами уже не верили.
Упрек, будто «имперская
конституция являлась только маской для республики», г-н Симон опровергает
следующим крайне глубокомысленным аргументом:
«Только в том случае, если бы борьба против всех
без исключения правительств должна была быть доведена до конца... Но
кто же утверждает, что борьба против всех без исключения правительств должна была
быть доведена до конца? Кто же может учесть наперед все возможные колебания
военного счастья и борьбы, и если бы вдруг случилось, что враждующие братья»
(правительства и народ), «после кровавой борьбы, изнеможенные, не имея уже сил
ни на какое решение, стояли бы друг против друга, и на них снизошел бы дух
мира и примирения, то разве мы нанесли бы хоть малейший ущерб знамени имперской
конституции, под сенью которого они могли бы протянуть друг другу братские руки
для примирения? Оглянитесь вокруг себя! Положите руку на сердце! Прислушайтесь
к голосу своей собственной совести, и вы ответите, вы должны будете ответить:
нет, нет и еще раз нет!» (стр. 70).
Вот тот подлинный колчан
красноречия, откуда г-н Симон доставал стрелы, которые метал с таким поразительным
эффектом в соборе св. Павла! Но, несмотря на всю свою пошлость, этот
сентиментальный пафос все же представляет своеобразный интерес. Он показывает,
как господа франкфуртцы спокойно отсиживались в Штутгарте, выжидая, пока
враждующие партии не устанут от борьбы, чтобы в надлежащий момент стать между
изнеможенными борцами и предложить им панацею примирения — имперскую конституцию.
А насколько хорошо г-н Симон понимает своих коллег, видно из того, что эти
господа еще и теперь заседают в Берне у трактирщика Бенца на Кесслергассе в
ожидании пока снова разгорится борьба, чтобы, когда партии, «изнеможенные, не
имея уже сил ни на какое решение, будут стоять друг против друга», вмешаться и
предложить им для соглашения имперскую конституцию, это совершеннейшее выражение
бессилия и нерешительности.
«Но, наперекор всему, я говорю вам, что, как
ни больно идти одинокими тропами изгнания, вдали от отчизны, вдали от родины,
вдали от престарелых родителей, я ни за какие земные блага не променял бы свою
чистую совесть на угрызения совести ренегатов и бессонные ночи власть имущих»
(стр. 71).
Если бы только можно было
отправить в изгнание этих господ! Но разве они не носят с собой в своих чемоданах
отечество в виде франкфуртских стенографических отчетов, из которых исходит к
ним самый настоящий воздух отчизны и избыток чудеснейшего самодовольства?
Впрочем, если г-н Симон
утверждает, что он поднял голос в защиту борцов за имперскую
конституцию, то это лишь благочестивый обман. Борцы за имперскую
конституцию не нуждались в его «голосе права». Они сами защищали себя лучше и
энергичнее. Но г-н Симон должен прикрыться ими, чтобы замаскировать тот факт,
что в интересах скомпрометированных во всех отношениях франкфуртцев, в
интересах тех, кто сфабриковал имперскую конституцию, в своих
собственных интересах он считает необходимым произнести некую oratio pro domo {буквально: речь в защиту своего дома; здесь - речь в
защиту самого себя}.
Написано в январе —
феврале 1850г.
Печатается по тексту
журнала
Напечатано в журнале «Neue Rheinische Zeitung. Politisch-ökonomische Revue» №2, 1850г.
Перевод с немецкого
ГИЗО. «ПОЧЕМУ УДАЛАСЬ АНГЛИЙСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ?
РАССУЖДЕНИЕ ОБ ИСТОРИИ АНГЛИЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ». ПАРИЖ, 1850
{Guizot. “Pourquoi la revolution d’Angleterre a-t-elle
réussi? Discours sur l’histoire de la révolution d’Angleterre”. Paris,
1850}
Памфлет г-на Гизо ставит себе
целью доказать, что Луи-Филипп и политика Гизо собственно не должны были
потерпеть крушение 24 февраля 1848г. и что лишь скверный характер французов
виной тому, что Июльская монархия 1830г. после 18-летнего мучительного
существования пришла к позорному краху, не обнаружив той долговечности, которой
наслаждается английская монархия с 1688 года.
Из этого памфлета видно, что
даже самые умные люди ancien regime {старого порядка},
даже те, кому ни в коем случае нельзя отказать в своего рода таланте историка,
до того сбиты с толку роковыми февральскими событиями, что утратили всякое понимание
истории, даже понимание своих собственных прошлых поступков. Вместо того, чтобы
понять на основании опыта февральской революции радикальное отличие исторических
условий и расстановки общественных классов во французской монархии 1830г. и в
английской монархии 1688г., г-н Гизо несколькими морализирующими фразами сводит
на нет все различие между ними и клянется в заключение, что обанкротившаяся 24
февраля политика «сохраняет государства и одна только способна покончить с революциями».
Если точно сформулировать
вопрос, на который хочет ответить г-н Гизо, то он сводится к следующему: почему
в Англии буржуазное общество развивалось в форме конституционной монархии
дольше, чем во Франции?
Для характеристики знакомства
г-на Гизо с ходом буржуазного развития в Англии может послужить следующее место:
«При королях Георге I и Георге II направление
умов изменилось; внешняя политика перестала быть главным предметом их интереса;
преобладающей заботой правительства и общественного мнения стали внутренняя
администрация, сохранение мира, финансовые, колониальные и торговые вопросы,
развитие парламентского режима и парламентская борьба» (стр. 168).
Г-н Гизо находит в правлении
Вильгельма III только два
достойных упоминания момента: сохранение равновесия между парламентом и короной
и сохранение европейского равновесия путем борьбы против Людовика XIV. И вот при Ганноверской династии внезапно
«направление умов изменилось», неизвестно как и почему. Мы видим здесь, как г-н
Гизо применяет самые затасканные фразы французских парламентских прений к английской
истории и думает, что этим он объясняет ее. Точно таким же образом г-н Гизо,
будучи министром, воображал, что он удерживает на своих плечах равновесие между
парламентом и короной, а также и европейское равновесие, в то время как в
действительности он делал не что иное, как распродавал в розницу все
французское государство и все французское общество финансистам-ростовщикам
парижской биржи.
Что войны против Людовика XIV были чисто торговыми войнами с целью уничтожения
французской торговли и французского морского могущества, что при Вильгельме III господство финансовой буржуазии получило свое первое
освящение в результате учреждения банка и образования государственного долга,
что для мануфактурной буржуазии в результате последовательного проведения
покровительственной системы были созданы условия дальнейшего подъема, обо всем
этом г-н Гизо даже не дает себе труда сказать. Для него имеет значение только
политическая фразеология. Он даже не упоминает о том, что при королеве Анне господствующие
партии только тем и смогли сохранить себя и конституционную монархию, что путем
государственного переворота удлинили срок парламентских полномочий до семи лет
и таким образом почти совершенно уничтожили влияние народа на правительство.
При Ганноверской династии
Англия уже настолько ушла вперед в своем развитии, что смогла вести торговую
войну против Франции в современной форме. Англия сама воевала с Францией лишь в
Америке и Ост-Индии, а на материке довольствовалась тем, что нанимала для войны
против Франции иностранных государей, как, например, Фридриха II. И в то время как внешняя война лишь
принимает иную форму, г-н Гизо заявляет, что «внешняя политика перестает быть
главным предметом интереса» и на ее место становится «забота о сохранении
мира». Насколько «развитие парламентского режима и парламентская борьба стали
преобладающей заботой правительства и общественного мнения», об этом можно
судить по имевшим место при министерстве Уолпола скандалам с подкупами,
которые, правда, похожи, как две капли воды, на скандалы, стоявшие в порядке
дня при министерстве Гизо.
Объяснение того, почему
английская революция приняла, по его мнению, более благоприятный оборот, чем
французская, г-н Гизо видит главным
образом в двух причинах: во-первых, в том, что английская революция носила
насквозь религиозный характер и, следовательно, никоим образом не порывала со
всеми традициями прошлого, и, во-вторых, в том, что она с самого начала
выступала не как разрушительная, а как консервативная сила, что парламент
защищал старые существующие законы от посягательств короны.
В отношении первого пункта
г-н Гизо забывает, что свободомыслие, так пугающее его во французской революции,
было ввезено во Францию именно из Англии. Локк был его отцом, а у Шефтсбери и
Болингброка оно уже приняло ту остроумную форму, которая получила впоследствии
во Франции столь блестящее развитие. Итак, мы приходим к любопытному выводу,
что то самое свободомыслие, которое, по мнению г-на Гизо, послужило причиной
крушения французской революции, было одним из важнейших продуктов носившей
религиозный характер английской революции.
В отношении второго пункта
г-н Гизо совершенно забывает, что французская революция в самом своем начале
была столь же консервативной и даже гораздо более консервативной, чем
английская. Абсолютизм, особенно в той форме, в какой он выступил под конец во
Франции, был и там новшеством, и против этого новшества восстали парламенты,
защищая старые законы, us et coutumes {обычаи и порядки}
старой сословной монархии. И если первым шагом французской революции было
воскрешение почивших со времен Генриха IV и Людовика XIII Генеральных штатов, то английская революция не может
противопоставить этому ни одного примера столь же классического консерватизма.
По мнению г-на Гизо, главным
результатом английской революции является то, что король был лишен возможности
править против воли парламента и палаты общин в парламенте. Вся революция
сводится якобы к тому, что сначала обе стороны, корона и парламент, переступали
отведенные им границы я заходили слишком далеко, пока не установили, наконец,
при Вильгельме III правильного
равновесия и не нейтрализовали друг друга. Что подчинение королевской власти
парламенту означало ее подчинение господству определенного класса, об этом г-н
Гизо считает излишним упомянуть. Он поэтому не испытывает также потребности
подробнее исследовать, каким образом этот класс приобрел достаточную власть,
чтобы в конце концов превратить корону в свою служанку. Для г-на Гизо вся
борьба между Карлом I и парламентом
ведется только вокруг чисто политических преимуществ. Для чего эти преимущества
нужны были парламенту и представленному в нем классу, об этом мы не узнаем ни
слова. Не больше внимания уделяет г-н Гизо прямым посягательствам Карла I на свободную конкуренцию, создававшим все более невыносимые
условия для торговли и промышленности Англии, или зависимости Карла I от парламента, которая, в силу его постоянной финансовой
нужды, становилась тем сильнее, чем больше он пытался противостоять парламенту.
Поэтому для г-на Гизо вся революция объясняется лишь злой волей и религиозным
фанатизмом нескольких смутьянов, которые не захотели довольствоваться умеренной
свободой. Столь же мало г-н Гизо способен раскрыть связь между религиозным движением
и развитием буржуазного общества. И республика, разумеется, также представляется
ему просто делом рук нескольких честолюбцев, фанатиков и злонамеренных лиц. О
том факте, что в это же самое время в Лиссабоне, Неаполе и Мессине тоже
предпринимались попытки ввести республику и притом, как и в Англии, тоже по
голландскому образцу, даже не упоминается. Хотя г-н Гизо ни на мгновение не
упускает из виду французскую революцию, он ни разу не приходит к тому простому
выводу, что переход от абсолютной монархии к конституционной повсюду
совершается лишь после жестоких битв и после прохождения через республиканскую
форму правления и что даже и тогда старая династия, будучи неприемлемой, должна
уступить место боковой узурпаторской линии. Поэтому он может сообщить нам о
падении английской реставрированной монархии лишь самые тривиальные общие
места. Он даже не указывает на ближайшие причины этого падения: страх созданных
реформацией новых крупных землевладельцев перед восстановлением католицизма,
при котором они, разумеется, должны были бы вернуть все награбленные ими бывшие
церковные земли, в результате чего семь десятых всей земельной площади Англии переменило
бы своих владельцев; опасение, с которым занимающаяся торговлей и промышленностью
буржуазия относилась к католицизму, совершенно не подходившему для ее
деятельности; беззаботность, с которой Стюарты ради своей собственной выгоды и
выгоды придворной знати продавали интересы всей английской промышленности и торговли
французскому правительству, т. е. правительству единственной страны, конкуренция
которой была тогда опасной для англичан и во многих отношениях успешной, и т.
д. И так как г-н Гизо повсюду опускает важнейшие моменты, то он ничего не может
дать, кроме крайне неудовлетворительного и банального повествования о чисто
политической стороне событий.
Великая загадка для г-на
Гизо, — которую он в состоянии объяснить только особенной рассудительностью
англичан, — загадка консервативного характера английской революции, объясняется
длительным союзом между буржуазией и большей частью крупных землевладельцев,
союзом, составляющим существенное отличие английской революции от французской,
которая путем парцеллирования уничтожила крупное землевладение. Этот связанный
с буржуазией класс крупных землевладельцев, — возникший, впрочем, уже при
Генрихе VIII, — находился, в
отличие от французского феодального землевладения 1789г., не в противоречии, а,
наоборот, в полном согласии с условиями существования буржуазии. Земельные
владения этого класса представляли на деле не феодальную, а буржуазную
собственность. Эти землевладельцы, с одной стороны, поставляли промышленной
буржуазии необходимые для существования мануфактур рабочие руки, а с другой
стороны, были способны придать сельскому хозяйству направление, соответствующее
состоянию промышленности и торговли. Отсюда общность интересов землевладельцев
с интересами буржуазии, отсюда их союз с ней.
С консолидацией
конституционной монархии в Англии для г-на Гизо прекращается английская история.
Все дальнейшее ограничивается для него приятной игрой в качели между тори и
вигами, т. е. представляется ему чем-то вроде тех великих словесных турниров,
которые происходили между г-ном Гизо и г-ном Тьером. В действительности же
именно с консолидацией конституционной монархии начинается в Англии грандиозное
развитие и преобразование буржуазного общества. Там, где г-н Гизо видит только
тишину и спокойствие мирной идиллии, там в действительности развертываются
самые острые конфликты, самые глубокие перевороты. Впервые при конституционной
монархии мануфактура развилась неслыханным до того образом, чтобы затем
уступить место крупной промышленности, паровой машине и гигантским фабрикам.
Исчезают целые классы населения, вместо них появляются новые классы, с новыми
условиями существования и с новыми потребностями. Зарождается новая, более
могущественная буржуазия; в то время как старая буржуазия ведет борьбу с
французской революцией, новая завоевывает себе мировой рынок. Она становится
настолько всемогущей, что еще до того, как билль о реформе передал
непосредственно в ее руки политическую власть, она заставляет своих противников
издавать законы почти только в ее интересах и в соответствии с ее
потребностями. Она завоевывает себе прямое представительство в парламенте и
использует его для уничтожения последних остатков реальной силы, сохранившейся
за землевладением. Наконец, в данный момент буржуазия занята тем, что разрушает
до основания то пышное здание английской конституции, которое вызывает такое
восхищение у г-на Гизо.
II в то время как г-н Гизо поздравляет
англичан с тем, что у них отвратительные исчадия французской общественной
жизни, республиканизм и социализм, не смогли потрясти основ единоспасающей
монархии, в это самое время в Англии классовые противоречия в обществе
достигают такой остроты, как ни в одной другой стране; здесь буржуазии,
исключительной по своему богатству и производительным силам, противостоит пролетариат,
сила и концентрация которого также не имеют себе равных. Таким образом,
получается, что г-н Гизо восхваляет Англию за то, что в ней, под прикрытием
конституционной монархии, получили развитие гораздо более многочисленные и
гораздо более радикальные элементы социальной революции, чем во всех других
странах мира, вместе взятых.
Там, где нити исторического
развития Англии сходятся в один узел, которого г-н Гизо сам уже не может разрубить
— хотя бы только для видимости — посредством чисто политической фразеологии,
там он прибегает к религиозной фразеологии, к вооруженному вмешательству
божества. Так, например, дух божий внезапно нисходит на армию и не дает
Кромвелю провозгласить себя королем и т. д. От своей совести Гизо спасается при
помощи бога, от непосвященной публики — при помощи стиля.
Поистине, не только les rois s'en vont {короли уходят},
но также и les capacités de la bourgeoisie s'en vont {таланты буржуазии уходят}.
Написано в феврале 1850г.
Напечатано в журнале «Neue Rheinische Zeitung. Politisch-ökonomische Revue» №2, 1850г.
Печатается по тексту
журнала
Перевод с немецкого