НАЦИОНАЛЬНЫЙ СОВЕТ
Берн, 6 декабря. Кто в этот период европейских
бурь интересуется Швейцарией? Пожалуй, никто, кроме имперской власти, которой
за каждым кустом на левом берегу Рейна, от Констанца до Базеля, чудится
притаившийся в засаде волонтер. Тем не менее Швейцария — важный для нас сосед.
Сегодня конституционная Бельгия является официальным образцовым государством,
но кто в переживаемое нами бурное время поручится за то, что завтра таким
официальным образцовым государством не станет Швейцария? Я уже и теперь знаю
немало суровых республиканцев, только и мечтающих о том, чтобы перенести с того
берега Рейна швейцарский политический строй с большими и малыми федеральными,
национальными советами, советами кантонов и т. д., т. е. превратить Германию в
Швейцарию большого формата, а затем благочестиво и благопристойно вести мирную
и спокойную жизнь в качестве члена Большого совета или ландаммана кантона Баден,
Гессен или Нассау.
Итак, Швейцария во всяком
случае должна интересовать нас, немцев, и то, что думают, говорят и делают
швейцарцы, нам могут в ближайшее время преподнести в качестве образца. Поэтому
нам вовсе не мешает уже заранее в известной мере ознакомиться с тем, какие
нравы и каких людей породили двадцать два кантона Швейцарского союза в своей
федеративной республике.
Естественно, что мы должны
прежде всего познакомиться со сливками швейцарского общества, т. е. с теми
людьми, которых сам швейцарский народ избрал своими представителями; я разумею
Национальный совет, заседающий в ратуше города Берна.
Всякого, кто находится на
трибуне Национального совета, поражает разнообразие лиц, посланных швейцарским
народом в Берн для обсуждения общих для всего народа вопросов. Человек, который
уже раньше не повидал значительную часть Швейцарии, едва ли поймет, каким образом
в маленькой стране с территорией в несколько сот квадратных миль и с населением
менее двух с половиной миллионов человек может существовать такое пестрое
собрание. Но в этом нет ничего удивительного; Швейцария — страна, в которой
говорят на четырех различных языках: немецком, французском, итальянском (или,
вернее, ломбардском) и романском, страна, в которой существуют бок о бок
различные ступени культуры — от самой передовой машинной промышленности до
самого настоящего пастушеского быта. Швейцарский Национальный совет объединяет
сливки всех этих национальностей и ступеней культуры и поэтому совсем не
выглядит национальным.
В этом полупатриархальном
собрании не может быть и речи об определенных местах, об обособившихся партиях.
Радикалы сделали слабую попытку занять крайние левые места, но это им, видимо,
не удалось. Каждый садится там, где ему заблагорассудится, и зачастую меняет
свое место три-четыре раза в течение одного заседания. Однако большинство
членов имеют свои излюбленные места, которые они обычно и занимают, и таким
образом собрание все же делится на две части, довольно резко отличающиеся друг
от друга. Три передних полукруглых скамьи занимают люди с резко выраженными
чертами лица, большей частью с бородой, тщательно причесанные, в костюмах,
сшитых по парижской моде; здесь сидят представителя французской и итальянской
Швейцарии, или «романцы», как их здесь называют; на этих скамьях говорят почти
исключительно по-французски. Но позади романцев сидит до странности пестрое
общество. Правда, там не видно крестьян в швейцарских национальных костюмах,
наоборот, это люди, на одежде которых лежит известный отпечаток цивилизации;
иногда встречается даже более или менее модный фрак, у его обладателя в
большинстве случаев благопристойное лицо; затем с полдюжины швейцарских
офицеров в штатском, очень похожих друг на друга; они имеют скорее
торжественный, нежели воинственный вид, лица и одежда их несколько старомодны и
вообще они в какой-то степени напоминают Аякса из «Троила и Крессиды»; наконец,
основная масса, состоящая из не поддающихся описанию лиц и костюмов, в большей
или меньшей степени пожилых и старомодных господ; они совершенно не похожи друг
на друга, каждый характерен в своем роде и в большинстве своем они так и
просятся на карикатуру. Тут представлены все разновидности мелкого буржуа, campagnard endimanché {по-воскресному
разодетого крестьянина} и
кантональной олигархии; но все они одинаково почтенны, все до ужаса серьезны,
все в одинаковых тяжелых серебряных очках. Это — представители немецкой Швейцарии,
основная масса собрания, посланная более мелкими кантонами и отдаленными округами
крупных кантонов.
Председательское кресло в
этом собрании занимает известный доктор Роберт Штейгер из Люцерна, несколько
лет тому назад приговоренный к смертной казни при правительстве
Зигварта-Мюллера, теперь — председатель швейцарского Федерального собрания.
Штейгер — человек невысокого роста, приземистый, с характерными чертами лица,
которые производят приятное впечатление на фоне седых волос и темных усов,
несмотря на неизбежные серебряные очки. Он выполняет свои обязанности с большим
спокойствием и, пожалуй, с несколько излишней сдержанностью.
Каковы люди, такова и
дискуссия. Одни только «романцы», да и то не все, говорят вполне культурным
языком, соблюдая риторические формы. Бернцы, которые из всех жителей немецкой
Швейцарии больше всего заимствовали романские нравы, ближе всего подходят к
ним. У них можно еще заметить некоторый темперамент. Цюрихцы, эти сыны
швейцарских Афин, говорят с солидностью и внушительностью, составляющими нечто
среднее между языком профессора и цехового мастера, но всегда «интеллигентно»!
Офицеры говорят с торжественной медлительностью, не особенно умело и
содержательно, но зато так решительно, как будто за ними стоит их батальон в
полной боевой готовности. Наконец, основная масса этого собрания выставляет
ораторов более или менее благомыслящих, осторожных, тщательно взвешивающих все
доводы и все же в конце концов всегда отстаивающих свои кантональные интересы;
почти все они говорят очень нескладно, часто руководствуясь своими собственными
грамматическими правилами. Когда дело касается обсуждения расходов, то
инициатива большей частью исходит от них, в особенности от представителей
старых кантонов. Кантон Ури уже приобрел в этом отношении вполне заслуженную
репутацию в обоих советах.
Дискуссия поэтому в общем
бледна, спокойна, посредственна. В Национальном совете очень мало талантливых
ораторов, которые могли бы иметь успех и в более крупном собрании; я знаю
только двух таких — Лувини и Дюфура, и, пожалуй, еще Эйтеля. Правда, я еще не
слышал некоторых депутатов, пользующихся большим влиянием; но ни их успехи в
собрании, ни газетные отчеты об их речах не дают основания ожидать многого.
Только Нёйхаус, говорят, блестящий оратор. Впрочем, как могут развиться ораторские
способности в собраниях, представляющих в лучшем случае несколько сот тысяч
человек и вынужденных заниматься самыми ничтожными местными вопросами!
Блаженной памяти Союзный сейм был скорее дипломатическим, нежели
законодательным собранием; на его примере можно было учиться тому, как давать
запутанные инструкции и находить выход из положения, но не тому, как увлечь и
повести за собой собрание. Речи депутатов Национального совета ограничиваются
поэтому в большинстве случаев мотивированным голосованием, причем каждый оратор
излагает сущность дела, заставляющую его голосовать за или против, и поэтому
без всякого смущения повторяет то, что до тошноты повторялось уже предыдущими
ораторами. Особенно речи представителей большинства отличаются такой
патриархальной непосредственностью. И раз уж кто-нибудь из этих господ получил
слово, он, разумеется, пользуется случаем, чтобы поболтать и высказать свое
мнение также и но поводу всех инцидентов, имевших место в течение дискуссии,
хотя с ними давно уже покончено. Среди этой непринужденной болтовни простаков
несколько главных ораторов с трудом пытаются удержать нить прений, и после
окончания заседания признаешься, что едва ли слыхивал что-нибудь более скучное.
Мещанство, придающее некоторую оригинальность physique {внешнему виду}
собрания, так как оно редко встречается в столь классической форме, au moral {в духовном отношении}
так же плоско и скучно здесь, как и повсюду: мало темперамента, а об остроумии
не может быть и речи. Один только Лувини говорит с захватывающей, страстной
силой; Дюфур — единственный, импонирующий чисто французской ясностью и
точностью речи. Фрей от кантона Базель являет образец юмористического стиля, к
которому иногда довольно успешно прибегает и полковник Бернольд. Жителям французской
Швейцарии совершенно несвойственно остроумие французов. С тех пор, как
существуют Альпы и Юра, на их склонах не было изобретено ни одного
сколько-нибудь сносного каламбура, не было подано ни одной быстрой и меткой реплики.
Житель французской Швейцарии не только sérieux {серьёзен}, oн grave {суров}.
Прения, которые я хочу
описать здесь подробнее, касаются тессинского инцидента и итальянских
эмигрантов в Тессине. Обстоятельства этого дела известны: так называемые
происки итальянских эмигрантов в Тессине дали повод к нежелательным мерам со
стороны Радецкого; главный кантон Берн послал в Тессин комиссаров Федерального
правительства, облеченных широкими полномочиями, а также бригаду солдат;
восстание в Вельтлине {итальянское название:
Вальтеллина} и в Балле
Интельви побудило некоторых эмигрантов вернуться в. Ломбардию, что им и удалось
сделать, несмотря на бдительность швейцарской пограничной стражи; они перешли
границу, впрочем, без оружия, приняли участии в восстании и после поражения
инсургентов, опять-таки без оружия, вернулись из Балле Интельви на территорию
Тессина, откуда были высланы тессинским правительством. В это время Радецкий
усилил свои репрессии в пограничной полосе и удвоил свой нажим на комиссаров
Федерального правительства.
Эти последние потребовали
высылки всех без исключения эмигрантов; Тессинское правительство отказалось это
сделать; главный кантон подтвердил распоряжения комиссаров; тессинское правительство
апеллировало к собравшемуся в это время Федеральному собранию. Национальный совет
должен был обсудить эту апелляцию и приведенные обеими сторонами фактические
данные, касавшиеся главным образом поведения тессинцев по отношению к
комиссарам и швейцарским войскам.
Большинство назначенной по
этому вопросу комиссии предложило выслать из Тессина всех итальянских
эмигрантов, интернировать их во внутренней Швейцарии, запретить въезд новых
эмигрантов в Тессин и вообще подтвердить и продлить распоряжения главного
кантона. Докладчиком комиссии был г-н Казимир Пфиффер из Люцерна. Но пока я
пробирался на места для публики сквозь густые ряды слушателей, г-н Пфиффер
успел закончить свой довольно сухой доклад, и слово получил г-н Пьода.
Г-н Пьода, государственный
секретарь в Тессине, представляющий в единственном числе меньшинство комиссии,
вносит предложение о высылке только тех эмигрантов, которые принимали участие в
последнем восстании и по отношению к которым, следовательно, имеется
определенное основание для принятия мер. Г-н Пьода, майор и командир батальона
во время войны против Зондербунда, несмотря на свой мягкий облик блондина,
проявил тогда при Айроло большое мужество и удерживал в течение недели свои
позиции против более многочисленного, лучше обученного и лучше вооруженного
корпуса противника, занимавшего к тому же более выгодные позиции. Речь Пьода
отличается такой же мягкостью и эмоциональностью, как и его внешность. Так как
он в совершенстве владеет французским языком и говорит без всякого акцента, я
принял его сначала за жителя французской Швейцарии и был весьма удивлен, когда
узнал, что он итальянец. Однако когда он перешел к упрекам, направленным по
адресу тессинцев, когда он в противовес этим упрекам нарисовал картину
поведения швейцарских войск, которые вели себя в Тессине почти как во вражеской
стране, когда он начал горячиться, он проявил если не страстность, то все же
живое, чисто итальянское красноречие, прибегая то к античным формам, то к
своеобразному современному, иногда преувеличенному ораторскому пафосу, К чести
его надо признать, что в этом отношении он сумел соблюсти меру, и эти места его
речи были очень эффектны. Но в целом все его выступление было слишком длинно и
слишком эмоционально. Жители немецкой Швейцарии обладают aes triplex {тройной медной бронёй (Гораций. «Оды»} Горация, и все красивые сентенции, все благородные чувства
доброго Пьода отскочили от их широкой и твердой груди, не произведя никакого
впечатления.
После него на трибуну
поднялся г-н доктор Альфред Эшер из Цюриха. A la bonne heure {в добрый час} — это
именно такой человек, comme il en faut pour
Г-н Эшер, кроме того, очень
бегло и хорошо говорит по-немецки, насколько это вообще доступно уроженцу
швейцарских Афин; он изрекает аттические идиомы с дорическим акцентом, но без
грамматических ошибок, на что способен далеко не всякий депутат Национального
совета от немецкой Швейцарии; говорит он с ужасающей торжественностью, как и
все швейцарцы. Если бы г-ну Эшеру было 70 лет, то он не мог бы выражаться более
торжественно, нежели в своей речи два дня тому назад, а между тем он один из
самых молодых депутатов этого собрания. Кроме того, он обладает еще одним не
свойственным швейцарцам качеством. Каждый житель немецкой Швейцарии имеет для
всех своих речей, при всех обстоятельствах, в течение всей своей жизни только
один жест. Г-н доктор Керн, например, протягивает правую руку в сторону, подняв
ее под прямым углом; точно такой же жест и у офицеров, с той лишь разницей, что
они держат руку прямо перед собой, не протягивая ее в сторону; г-н Таннер из
Аарау после каждого третьего слова отвешивает поклон; г-н Фуррер делает такие
же поклоны то прямо, то в пол-оборота направо и налево; словом, если собрать
всех депутатов Национального совета, говорящих на немецком языке, то получится
довольно полный телеграфный код. Жест г-на Эшера состоит в том, что он
протягивает руку прямо перед собой и проделывает ею движение, в точности
напоминающее движение рычага насоса.
Что касается содержания речи
г-на доктора Эшера, то мне нет необходимости вновь перечислять вслед за ним
жалобы комиссаров, тем более, что почти все эти жалобы были перепечатаны большинством
немецких газет из «Neue Zürcher-Zeitung». Нового в этой речи не было абсолютно
ничего.
Цюрихскую торжественность
сменила итальянская страстность; после г-на доктора Эшера — полковник Лувини. Лувини
— превосходный солдат, которому кантон Тессин обязан всей своей военной
организацией, он руководил военными действиями во время революции 1840 года; в
августе 1841г., благодаря своей находчивости и энергии, он в течение одного дня
подавил попытку свергнутых олигархов и попов напасть со стороны Пьемонта и
произвести контрреволюционный переворот. Во время войны с Зондербундом он лишь
потому был единственным, попавшим в плен, что его покинули бюнденцы. Лувини
быстро вскочил с места, чтобы защитить своих соотечественников от нападок
Эшера. Хотя упреки г-на Эшера: и были сделаны напыщенным, но внешне спокойным
тоном школьного учителя, они отнюдь не были лишены язвительности; напротив,
всякому известно, что доктринерская премудрость сама по себе уже достаточно
невыносима и оскорбительна.
Лувини возражал со всей
страстностью старого солдата и тессинца, который является швейцарцем в силу
случайности, а итальянцем — по натуре. Разве здесь не ставят прямо в упрек
тессинцам то, что они «симпатизируют итальянской свободе»? Да, это верно,
тессинцы симпатизируют Италии, и я горжусь этим и не перестану денно и нощно
молить бога об освобождении этой страны от ее угнетателей. Да, вопреки тому,
что говорил г-н Эшер, тессинцы спокойный и мирный народ; но если им ежедневно и
ежечасно приходится наблюдать, как швейцарские солдаты братаются с австрийцами,
с полицейскими отрядами человека, имя которого я никогда не могу произнести без
глубочайшей душевной горечи, с наемниками Радецкого, — как же могут они
сохранять спокойствие, они, на чьих глазах, так сказать, хорваты творят самые
отвратительные жестокости? Да, тессинцы спокойный и мирный народ, но когда к
ним посылают швейцарских солдат, которые становятся на сторону Австрии, которые
иногда сами ведут себя подобно хорватам, тогда они, конечно, не могут
оставаться спокойными и мирными 1 (Затем следует перечисление фактов,
характеризующих поведение швейцарских войск в Тессине.) Достаточно уж тяжело и
грустно находиться под ярмом и в рабстве у чужестранцев, но это терпишь в
надежде, что наступит день, когда удастся изгнать чужестранцев; но когда твои
же братья и союзники тебя порабощают, когда, так сказать, набрасывают тебе
петлю на шею, это поистине...
Звонок председателя прервал
оратора. Лувини призвали к порядку. Он произнес еще несколько фраз и довольно
раздраженно и резко закончил свою речь.
После пылкого Лувини на
трибуну поднимается полковник Михель из Граубюндена. Бюнденцы, за исключением
говорящих по-итальянски жителей Мизокса {итальянское
название: Мезокко}, издавна
недружелюбно относились к своим соседям-тессинцам, и г-н Михель остался верен
этим традициям своей родины. Говоря в высшей степени
торжественно-добродетельным тоном, он попытался бросить тень на заявления
тессинца, разразился целым потоком неуместных оскорблений и клеветы по адресу
народных масс Тессина и даже проявил полное отсутствие такта и благородства,
упрекнув тессинцев в том, что они (совершенно справедливо) возлагают на
соотечественников Михеля — бюнденцев вину за свое поражение при Айроло. Он закончил
свою речь любезным предложением возложить на тессинское правительство часть пограничных
расходов.
На этом, по предложению
Штейгера, дебаты были прерваны.
На следующее утро первым
получил слово г-н полковник Берг из Цюриха. Г-н полковник Берг — я не стану
описывать его внешность, ибо, как я уже отметил выше, все офицеры в немецкой
Швейцарии похожи друг на друга, — г-н Берг является командиром расположенного в
Тессине цюрихского батальона, наглое поведение которого Лувини иллюстрировал
множеством примеров. Г-н Берг, естественно, должен был взять под защиту свой
батальон, но так как он вскоре исчерпал собранные для этой цели факты и доводы,
то он перешел к чрезвычайно резким личным выпадам против Лувини.
«Лувини», — сказал он, —
«должен был бы постыдиться говорить здесь о воинской дисциплине и тем самым
ставить под сомнение дисциплину одного из лучших и самых крепких батальонов. Ибо
если бы со мной произошло то, что произошло с г-ном Лувини, то я бы давно уже
подал в отставку. С г-ном Лувини произошло то, что в войне против Зондербунда
он был разбит со своей армией, превосходящей неприятеля по численности, и,
получив приказ о наступлении, ответил, что это, мол, невозможно, так как его
войска деморализованы и т. д. Впрочем, я намерен поговорить по этому поводу с
г-ном Лувини не здесь, а в другом месте; я люблю смотреть своему противнику
прямо в лицо».
Все эти и множество других
провокационных заявлений и оскорблений произносились г-ном Бергом то тоном,
исполненным достоинства, то с раздражением. Он, очевидно, хотел подражать страстной
риторике Лувини, но потерпел полное фиаско.
Так как история в Айроло уже
дважды упоминалась в моей корреспонденции и теперь вновь всплывает на свет, то
я хочу вкратце напомнить о главных обстоятельствах этого дела. План Дюфура в
войне с Зондербундом состоял в следующем: в то время как главная армия
наступала на Фрейбург и Люцерн, тессинцы должны были проникнуть через
Сен-Готард, а бюнденцы через Оберальп в Урзернскую долину, освободить и
вооружить тамошнее свободолюбивое население, отрезать с помощью этой диверсии
Валлис от старых кантонов и разделить главную людернскую армию Зондербунда на
две части. Этот план не удался, во-первых, вследствие занятия Сен-Готарда
урийцами и валлисцами еще до начала военных действий, а во-вторых, вследствие
медлительности бюнденцев. Бюнденцы совершенно не мобилизовали католического
ополчения, а мобилизованные части поддались влиянию католического населения и
на собрании в Верховном суде в Дисентисе отказались продолжать наступление.
Тессин был таким образом предоставлен самому себе, и если вспомнить, что
военная организация этого кантона была еще очень молода и что вся тессинская
армия насчитывала всего около 3 тысяч человек, то становится понятной слабость
Тессина по сравнению с Зондербундом. Кантоны Ури, Валлис и Унтер-вальден тем
временем получили подкрепление в 2000 человек с артиллерией и прорвались 17
ноября 1847г. со всеми своими силами через Сен-Готард в Тессин. Тессинские
войска были расположены эшелонами от Беллинцоны до Айроло вдоль Левентинской
долины; их резервы находились в Лугано. Войска Зондербунда, скрытые густым
туманом, заняли все высоты вокруг Айроло, а когда туман рассеялся, Лувини
увидел, что его позиция потеряна без единого выстрела. Он, однако, приготовился
отразить атаку, и после многочасового сражения, в котором тессинцы дрались с
величайшим мужеством, его войска были опрокинуты превосходившим его по
численности противником. Вначале отступление прикрывалось некоторыми воинскими
частями, однако окруженные с флангов и обстрелянные с высот артиллерией
тессинские рекруты скоро обратились в беспорядочное бегство, которое удалось
приостановить лишь за Моэзой, в восьми часах от Айроло. Кто знает
Сен-Готардскую дорогу, тому должно быть ясно, какие огромные преимущества имеет
наступающая с гор армия, в особенности если у нее имеется артиллерия, и понятно,
что отступающая с гор армия не может задержаться в каком-нибудь месте и
развернуть свои силы в узкой долине. К тому же тессинцы, действительно принимавшие
участие в этом сражении, отнюдь не превышали по численности войска Зондербунда,
а наоборот. В этом поражении, не имевшем, впрочем, дальнейших последствий, был
виноват, следовательно, не Лувини, а во-первых, его немногочисленные и необученные
войска, во-вторых, неблагоприятные условия местности, в-третьих и главным
образом, не явившиеся вовремя бюнденцы, которые спокойно распивали вельтлинское
вино в Дисентисе, вместо того, чтобы находиться в Оберальпе, и, наконец, post festum {буквально: после праздника, т. е. с запозданием} послали два батальона через Сен-Бернар на
помощь тессинцам. И эту победу Зондербунда в единственном месте, где численное
превосходство было на его стороне, ставят в упрек тессинцам те, которые позорно
покинули их в решающий момент, или те, которые завоевали себе дешевые лавры в
сражениях при фрейбурге и Люцерне, где они сражались трое против одного!
Как вы знаете, следствием
этих выпадов Берга против Лувини была дуэль, в которой романец основательно
разделался с цюрихцем.
Однако вернемся к прениям.
Г-н доктор Керн от Тургау поднялся на трибуну, чтобы поддержать предложение
большинства. Г-н Керн — типичный швейцарец, высокий, широкоплечий, с приятным
выразительным лицом и несколько театральной прической — таким добропорядочный
швейцарец должен представлять себе Олимпийского Юпитера; одеждой он несколько
напоминает ученого, в его взгляде, тоне и манерах — непоколебимая решительность.
Г-н Керн считается одним из самых дельных и проницательных юристов Швейцарии.
«Со свойственной ему логикой» и высокопарной торжественностью председатель
Федерального суда начал подробно излагать свою точку зрения по тессинскому
вопросу; но скоро он до такой степени мне наскучил, что я предпочел отправиться
в «Кафе Итальен» и выпить стакан валлисского вина.
Когда я вернулся, после Керна
уже успели выступить Альмерас из Женевы, Хомбергер, Бланшне из Ваадта {французское название: Во} и Кастольди из Женевы — более или менее крупные местные
фигуры, слава которых в Швейцарии только еще зарождается. На трибуне стоял
Эйтель из Ваадта.
Г-н Эйтель может считаться в
Швейцарии, где рост людей настолько же больше обычного, как и размеры рогатого
скота, человеком небольшого роста, хотя во Франции его считали бы jeune homme fort robuste {весьма рослым молодым человеком}. У него красивое, тонкое лицо, светлые усы и светлые вьющиеся
волосы; как и все жители кантона Ваадт, он гораздо больше напоминает француза,
нежели другие жители романской Швейцарии. Мне нет надобности добавлять, что он
является одним из самых видных представителей ультра-радикального, красно-республиканского
направления в кантоне Ваадт. К тому же он еще молод — безусловно не старше Эшера.
Г-н Эйтель с большой резкостью выступил против комиссаров Федерального правительства:
«Они вели себя в Тессине так,
как будто Тессин не суверенное государство, а провинция, которой они управляют
в качестве проконсулов; поистине, если бы эти господа вели себя подобным
образом во французском кантоне, их бы живо попросили убраться оттуда! А эти
господа, вместо того, чтобы благодарить бога за то, что тессинцы так спокойно переносят
их замашки завоевателей и их фантазии, жалуются еще на плохой прием!»
Г-н Эйтель говорит очень
хорошо, но несколько многословно. Ему, как и всем французским швейцарцам, не
хватает остроумия.
Старый Штейгер тоже произнес
несколько слов со своего председательского кресла в пользу предложения
большинства, а затем на трибуну вторично поднялся наш Алкивиад-Эшер, чтобы
снова повторить то, что он уже сказал раньше. На этот раз, впрочем, он
попытался прибегнуть к риторическому приему, в котором, однако, за три версты
можно было заметить школьную выучку:
«Либо мы нейтральны, либо мы
не нейтральны, но и в том и в другом случае мы должны быть последовательными до
конца; а старая швейцарская верность требует от нас, чтобы мы сдержали свое
слово, даже если бы оно было дано деспоту».
Из этой новой и убедительной
мысли неутомимая рука г-на Эшера подобно насосу выкачала целый поток торжественной
декламации; покончив с этим, Алкивиад, явно довольный собой, вернулся на свое
место.
Поднявшийся затем на трибуну
г-н Таннер из Аарау, председатель Верховного суда, худощавый человек среднего
роста, говорил очень громко о самых неинтересных вещах. Его речь но существу
была не чем иным, как стократным повторением одной и той же грамматической
ошибки.
Его сменил г-н Морис Барман
из французского Валлиса. Глядя на него, никто не поверит, что он в 1844г. так
храбро дрался у Пон-де-Триента, когда верхне-валлисцы во главе с
Кальберматтеном, Ридматтеном и прочими маттенами совершили в этом кантоне
контрреволюционный переворот. У г-на Бармана спокойно-мещанская, но отнюдь не
неприятная внешность; он говорит степенно и несколько отрывисто. Он возражал
против личных выпадов Берга по адресу Лувини и высказался за предложение Пьода.
Г-н Баттальини из Тессина,
несколько мещанского вида человек, которого злоязычный наблюдатель сравнил бы с
доктором Бартоло из «Фигаро», зачитал по-французски в защиту своего кантона
длинное рассуждение о нейтралитете, которое содержало совершенно правильные
принципы, но было выслушано без особого внимания.
Вдруг разговоры и беготня в
собрании прекратились. Наступила торжественная тишина, и взоры всех
присутствующих обратились к безбородому, лысому старику с большим орлиным
носом, начавшему свою речь на французском языке. Этот маленький старик, который
своим простым черным костюмом и всем своим вполне штатским видом больше всего
напоминал ученого и обращал на себя внимание лишь своим выразительным лицом и
живым, проницательным взором, был не кто иной как генерал Дюфур, тот
самый Дюфур, чья дальновидная стратегия почти без кровопролития задушила
Зондербунд. Как он не похож на немецко-швейцарских офицеров этого собрания! Все
эти Михели, Циглеры, Берги и т. д., эти простоватые рубаки, эти педантичные
солдафоны производят рядом с маленьким невзрачным Дюфуром чрезвычайно
своеобразное впечатление; сразу видно, что Дюфур — человек, который направлял
все военные действия против Зондербунда, а эти Аяксы, проникнутые сознанием
собственного достоинства, были лишь простыми орудиями — исполнителями его
решений. Поистине, Союзный сейм сделал правильный выбор и нашел нужного
человека.
Но подлинное изумление
испытываешь лишь тогда, когда слушаешь речь Дюфура. Этот старый офицер
инженерных войск, который в течение всей своей жизни занимался лишь организацией
артиллерийских училищ, составлением регламентов и инспектированием батарей,
который никогда не вмешивался в парламентские дебаты, никогда не выступал
публично, говорит с поразительной уверенностью, легкостью, изяществом,
точностью и ясностью и не имеет себе равных в швейцарском Национальном совете.
Эта maiden-speech {первая парламентская речь} Дюфура по тессинскому вопросу по своей форме и содержанию
произвела бы огромнейшее впечатление во французской палате; она во всех
отношениях значительно превосходит трехчасовую речь Кавеньяка {Годфруа Кавеньяка}, принесшую ему славу первого парижского адвоката, — насколько
можно судить по тексту этой речи, опубликованному в «Moniteur». Что же касается красоты языка, то она
вдвойне заслуживает восхищения, когда это касается женевца. Национальный язык
Женевы — это кальвинистски реформированный французский язык с его протяжным, грубым
произношением, бедный, монотонный, бесцветный. Но Дюфур говорил не на языке женевцев,
а на настоящем, чистейшем французском языке. К тому же его взгляды были так
по-солдатски благородны, в лучшем смысле этого слова, что по сравнению с
ними еще ярче выступала профессиональная зависть, соперничество и мелочная
кантональная ограниченность немецко-швейцарских офицеров.
«Меня весьма радует, что у
всех на устах слово нейтралитет», —сказал Дюфур. — «Но в чем состоит
нейтралитет? Он состоит в том, что мы не предпринимаем или не позволяем
предпринимать ничего такого, что могло бы угрожать мирным отношениям между
Швейцарией и ее соседями. Не меньше, но и не больше. Следовательно, мы имеем право
предоставлять убежище эмигрантам, и этим правом мы гордимся. Мы считаем это своим
долгом по отношению к тем, кого постигло несчастье, однако лишь при одном условии:
чтобы эмигранты подчинялись нашим законам, чтобы они не предпринимали ничего
такого, что могло бы угрожать нашей внутренней и внешней безопасности. Я вполне
понимаю, что изгнанный тиранией патриот стремится и на нашей территории
бороться за свободу своей родины. Я не хочу упрекать его в этом, но и нам в
таком случае следует подумать, как поступить. Поэтому, если эмигрант берется за
перо или за винтовку и направляет их против соседнего правительства, то мы его
за это не вышлем, что было бы несправедливо, а удалим от границы, интернируем
его. Это диктуется соображениями нашей собственной безопасности и уважением к
соседним государствам; не меньше, но и не больше. Если же мы выступаем
не только против волонтера, проникшего на чужую территорию, но и против брата,
отца этого волонтера, против того, кто ведет себя спокойно, то мы делаем больше
того, что мы обязаны делать, мы уже не нейтральны, мы становимся на сторону
чужого правительства, на сторону деспотизма против его жертв. («Браво» на всех
скамьях.) И именно теперь, когда Радецкий, человек, которому вряд ли
симпатизирует кто-либо из присутствующих в этом собрании, когда этот человек
требует от нас такого несправедливого удаления из пограничной полосы всех эмигрантов,
когда он подкрепляет свои требования угрозами, даже враждебными мероприятиями,
именно теперь нам меньше всего подобает выполнять несправедливое требование
более сильного противника, так как может создаться впечатление, что мы уступаем
превосходящей силе, что мы приняли это решение, потому что этого потребовал
более сильный противник. (Браво.)»
К сожалению, я не могу дать
более подробного и более точного изложения этой речи. Здесь нет стенографов, и
мне приходится писать по памяти. Достаточно сказать, что Дюфур поразил все собрание
как своим ораторским талантом и простотой своего выступления, так и
приведенными им вескими аргументами; затем, заявив, что он поддерживает
предложение Пьода, он вернулся под общие аплодисменты на свое место. Мне
никогда не приходилось слышать аплодисментов во время дискуссии в Национальном
совете. Это решило дело; после выступления Дюфура говорить было больше не о
чем, и предложение Пьода было принято.
Однако это не устраивало
задетых за живое рыцарей мелких кантонов, и на предложение прекратить прения
они 48-ю голосами высказались за их продолжение. За прекращение прений голосовало
только 42 человека, следовательно дискуссия была продолжена. Г-н Вейон из
Ваадта предложил передать все это дело на решение Федерального совета. Г-н
Питте из Ваадта, красивый мужчина, типичный француз, выступил за предложение
Пьода, говорил гладко, но многословно и в доктринерском тоне, и прения,
казалось, начали угасать, когда, наконец, на трибуне появился президент Союза
г-н Фуррер.
Г-н Фуррер —.человек в
расцвете лет, который может служить дополнением к Алкивиаду-Эшеру. Если
последний представляет швейцарские Афины, то г-н Фуррер представляет Цюрих.
Если Эшер напоминает профессора, то Фуррер скорее напоминает цехового мастера.
Вместе они дают полное представление о Цюрихе.
Г-н Фуррер, конечно, человек,
придерживающийся безусловного нейтралитета, и поэтому, почувствовав после речи
Дюфура серьезную угрозу своей системе, он должен был прибегнуть к самым крайним
мерам, чтобы обеспечить себе большинство. Хотя г-н Фуррер всего три дня тому
назад стал президентом Союза, тем не менее он доказал, что не хуже Дюшателя и
Ганземана умеет сводить дебаты к вопросу о доверии правительству. Он заявил,
что Федеральный совет с нетерпением ожидает постановления Национального совета,
ибо это постановление будет иметь своим последствием решающий поворот во всей
политике Швейцарии и т. д. Несколько разукрасив эту сарtatio benevolentiae {попытку завоевать благосклонность (риторический приём)}, он постепенно перешел к изложению своей
точки зрения и точки зрения большинства Федерального совета по этому вопросу, а
именно, что политика нейтралитета должна оставаться незыблемой и что мнение
большинства комиссии является также мнением большинства Федерального совета.
Все это он произнес с таким торжественным достоинством и с такой настойчивостью,
что вопрос о доверии правительству так и сквозил в каждом слове его речи. Здесь
необходимо напомнить, что в Швейцарии исполнительная власть не является самостоятельной
силой наряду с законодательной властью, как в конституционной монархии или по
новой французской конституции; она является лишь выразительницей и орудием законодательной
власти. Следует иметь в виду, что здесь вовсе не существует такого обычая,
чтобы исполнительная власть подавала в отставку, если решение законодательного
собрания расходится с ее намерениями; наоборот, она обычно самым послушным
образом выполняет это решение и ждет лучших времен. А так как исполнительная
власть также представляет собой выборный совет, в среде которого также
существуют различные оттенки, то не имеет особенного значения, если меньшинство
в исполнительном совете получает по некоторым вопросам большинство в
законодательном совете. А тут, по меньшей мере, два члена Федерального совета,
Дрюэ и Франсини, были за Пьода и против Фуррера; следовательно, эта апелляция
Фуррера к собранию была с точки зрения швейцарских обычаев и взглядов
совершенно непарламентарной. Но не все ли равно! Веский голос г-на президента
Союза снова придал храбрости рыцарям мелких кантонов, и когда он вернулся на
свое место, раздалось даже, впрочем, быстро затихшее «браво» и требование
прекратить прения.
Однако старый Штейгер был
настолько справедлив, что дал предварительно слово г-ну Пьода, как докладчику
меньшинства. Пьода говорил с тем же спокойствием и корректностью, как и раньше.
Он еще раз опроверг все обвинения, подведя краткий итог прениям. Он с большой
теплотой защищал своего друга Лувини, которого его пылкое красноречив, может
быть, увлекло несколько далеко, но который, и этого никогда не следует забывать,
сохранил свой кантон для Швейцарии. В заключение он коснулся Айроло и высказал
свое сожаление по поводу того, что это слово было здесь упомянуто, и притом
упомянуто той стороной, от которой он меньше всего этого ожидал.
«Мы действительно потерпели
поражение при Айроло», — сказал он. — «Но как это произошло? Мы были одни, на
наш маленький, малонаселенный кантон набросились всеми силами старые кантоны и
Валлис, которые, несмотря на наше храброе сопротивление, подавили пас. Мы
действительно были разбиты. Но вам ли» (обращаясь к Михелю) «упрекать нас в
этом? Вы, господа, вы виновны в том, что мы были разбиты; вы должны были быть в
Оберальне и ударить с фланга на войска Зондербунда, и именно вы не пришли туда,
именно вы дставили нас на произвол судьбы, и поэтому мы были разбиты. Да, вы
пришли, господа, но тогда, когда было уже слишком поздно, когда все уже было
кончено, — тогда, наконец, вы пришли!»
Полковник Михель вскочил
разъяренный, красный как рак и заявил, что все это ложь и клевета. Призванный к
порядку негодующими возгласами и звонком председателя, он продолжал более
спокойно. Ему, мол, ничего не известно о том, что он должен был быть в
Оберальпе. Он знает только, что, получив приказ, он первым пришел на помощь
тесеинцам.
Пьода отвечал ему так же
спокойно, как и раньше: у него, мол, и в мыслях не было обвинить лично г-на
Михеля; он говорил лишь о граубюнденцах вообще, а то, что они должны были
поддержать тессинцев со стороны Оберальна — это ведь неопровержимый факт. Если
г-ну Михелю это неизвестно, то это легко объясняется тем, что он в то время
командовал только батальоном, и, следовательно, общие планы похода могли быть
ему неизвестны.
Этой интермедией, которая
повлекла за собой еще разного рода личные объяснения между этими господами вне
стен собрания и завершилась, наконец, удовлетворившими обе стороны заявлениями,
прения закончились. Голосование происходило поименно. Французы и четыре-пять
немцев голосовали с тессинцами, большинство немецких швейцарцев — против них; у
Тессина было отнято право предоставления убежища, требования Радецкого были
удовлетворены, был провозглашен нейтралитет любой ценой, и г-н Фуррер мог быть
доволен собой и Национальным советом.
Таков швейцарский
Национальный совет, где заседает цвет государственных мужей Швейцарии. Я
нахожу, что от других законодателей они отличаются только одной добродетелью:
большим терпением.
Написано Ф. Энгельсом 6
декабря 1848г.
Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» №165 и во втором выпуске №165, 10
декабря 1848г.
Печатается по тексту
газеты
Перевод с немецкого