ПОЛОЖЕНИЕ В ГЕРМАНИИ
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
РЕДАКТОРУ «NORTHERN STAR»
Милостивый государь!
В соответствии с вашим желанием я начинаю
этим письмом серию статей о современном положении в моём отечестве. Чтобы мои взгляды
по этому вопросу были вполне понятны и чтобы доказать их полную обоснованность,
мне необходимо будет кратко изложить историю Германии, начиная с того события,
которое потрясло современное общество до самого его основания, я хочу сказать
— начиная с французской революции.
Старая Германия в то
время была известна под названием Священной Римской империи и состояла
из бесчисленного множества мелких государств, королевств, курфюршеств,
герцогств, эрцгерцогств и великих герцогств, княжеств, графств, баронств и
вольных имперских городов, которые все были независимы друг от друга и
подчинялись только одной власти (если такая власть была, а на протяжении целых
столетий её вообще не было) — власти императора и сейма. Самостоятельность этих мелких
государств простиралась так далеко, что во всякой
войне с «исконным врагом» (Францией, разумеется) часть из них вступала в союз с
французским королём и открыто вела войну против своего собственного императора.
Сейм, который состоял из депутаций всех этих мелких государств под
председательством представителя империи, видя своё назначение в том, чтобы
ограничивать власть императора, постоянно заседал, но никогда не приходил ни к
каким, даже самым ничтожным, результатам. Там убивали время
на обсуждение самых пустых вопросов церемониала, — например, должно ли
посольство барона такого-то (состоявшее, быть может, из гувернёра его сына и
старого ливрейного лакея или престарелого лесного сторожа) иметь преимущество
перед посольством барона такого-то, или должен ли депутат одного имперского
вольного города приветствовать депутата другого города, не ожидая его
приветствия, и т. д. Затем спорили по поводу множества мелких
привилегий, которые по большей части были обременительны для самих
привилегированных, но считались вопросами чести и поэтому вызывали особенно
ожесточённые препирательства. Эти и подобные им важные дела отнимали столько
времени у мудрого сейма, что у этого почтенного собрания уже не оставалось ни
минуты, чтобы обсудить дела империи. Вследствие всего этого величайший
беспорядок и неразбериха царили повсюду. Раздираемая внутренними распрями как в
военное, так и в мирное время, империя пережила со времени реформации и до 1789г.
целый ряд междоусобных войн, причём в каждой из этих войн Франция вступала в
союз с теми, кто боролся против слабой и легко победимой партии императора, и
получала, конечно, львиную долю добычи. Сначала Бургундия, затем три
епископства: Мец, Туль и Верден, затем остаток Лотарингии,
часть Фландрии и Эльзас были таким образом отторгнуты от Священной Римской
империи и присоединены к Франции. Так Швейцария смогла стать независимой от
империи, Бельгия была уступлена Испании по завещанию Карла V; и все эти страны оказались в лучшем
положении после своего отделения от Германии. К этому постепенному внешнему развалу
империи присоединялся величайший внутренний беспорядок. Каждый князёк был для
своих подданных кровожадным неограниченным деспотом. Империя никогда не вникала
во внутренние дела государств, за исключением создания суда (имперская судебная
палата в Вецларе) для разбирательства жалоб подчинённых на своих начальников;
но этот достойный суд так хорошо разбирал дела, что никто никогда не слыхал, чтобы какое-либо из них было разрешено. Трудно
поверить, какие акты жестокости и произвола совершали надменные князья по
отношению к своим подданным. Эти князья, проводившие время только в
удовольствиях и разврате, предоставляли неограниченную власть своим министрам и
правительственным чиновникам, которые таким образом получали возможность угнетать
несчастный народ безнаказанно, если только они наполняли казну своих господ и
поставляли им достаточное количество красивых женщин для их гарема. А те из
дворян, которые не были независимы, а находились под властью какого-нибудь
короля, епископа или князя, обыкновенно тоже относились к народу с большим
пренебрежением, чем к собакам, и выжимали возможно
больше денег из труда своих крепостных, ибо крепостная зависимость была тогда
вполне обычным делом в Германии. Не было никаких признаков свободы и в имперских
городах, торжественно именуемых «вольными», ибо здесь бургомистр и сами себя
избравшие сенаторы — должности, которые с течением веков стали наследственными
в такой же мере, как императорская корона, — проявляли ещё большую тиранию в
своём управлении. Ничто не может сравниться с гнусным
поведением этой мелкобуржуазной аристократии городов; в самом деле, никто бы не
поверил, что таково было положение Германии 50 лет тому назад, если бы всё это
не сохранилось в памяти многих людей, которые помнят ещё это время, и если бы
это не подтверждалось сотнями авторитетов. А народ! Что он говорил по
поводу такого положения вещей? Что он делал? Что касается
среднего класса, сребролюбивых буржуа, то они находили в этом постоянном
беспорядке источник богатства; буржуа знали, что легче всего ловить рыбу в
мутной воде; они мирились с тем, что их притесняли и оскорбляли, потому что
знали, что могут отомстить за себя на свой манер: они мстили за свои обиды,
надувая своих угнетателей. Соединившись с народом, они могли бы
ниспровергнуть старую власть и преобразовать империю, как это отчасти сделала
английская буржуазия между 1640 и 1688г. и как это собиралась сделать в то
время французская буржуазия. Но нет, буржуазия Германии никогда не обладала
такой энергией, никогда не претендовала на такое мужество; немецкие буржуа
знали, что Германия — это только навозная куча, но им было удобно в этом
навозе, потому что сами они были навозом и потому что
окружающий навоз согревал их. А рабочему люду жилось не хуже, чем
сейчас, за исключением крестьян, которые в большинстве своём были крепостными и
ничего не могли сделать без поддержки горожан, так как среди них постоянно были
расквартированы наёмные войска, грозившие затопить в крови всякую попытку к
восстанию.
Таково было положение Германии к концу
прошлого столетия. Это была одна отвратительная гниющая и разлагающаяся масса.
Никто не чувствовал себя хорошо. Ремесло, торговля, промышленность и земледелие
страны были доведены до самых ничтожных размеров. Крестьяне, ремесленники и
предприниматели страдали вдвойне — от паразитического правительства и от
плохого состояния дел. Дворянство и князья находили, что, хотя они и выжимали
все соки из своих подчинённых, их доходы не могли поспевать за их растущими
расходами. Всё было скверно, и во всей стране господствовало общее недовольство.
Ни образования, ни средств воздействия на сознание масс, ни свободы печати, ни
общественного мнения, не было даже сколько-нибудь значительной торговли с
другими странами — ничего кроме подлости и себялюбия; весь народ был проникнут
низким, раболепным, жалким торгашеским духом. Всё прогнило, расшаталось, готово
было рухнуть, и нельзя было даже надеяться на благотворную перемену, потому что
нация не имела в себе силы даже для того, чтобы убрать разлагающийся труп
отживших учреждений.
И только отечественная литература подавала
надежду на лучшее будущее. Эта позорная в политическом и социальном отношении
эпоха была в то же время великой эпохой немецкой литературы. Около
1750г. родились все великие умы Германии: поэты Гёте и Шиллер, философы Кант и
Фихте, и не более двадцати лет спустя — последний великий немецкий метафизик {Слово метафизика здесь употреблено в смысле
философии, трактующей вопросы, выходящие за пределы опыта} Гегель.
Каждое из выдающихся произведений этой эпохи проникнуто духом вызова,
возмущения против всего тогдашнего немецкого общества. Гёте написал «Гёца фон
Берлихингена», где в драматической форме отдал дань уважения памяти мятежника.
Шиллер написал «Разбойников», где воспел благородство молодого человека,
открыто объявившего войну всему обществу. Но это были их юношеские
произведения. С годами они утратили все свои надежды. Гёте ограничился только
весьма острыми сатирами, а Шиллер впал бы в отчаяние, если бы не нашёл прибежища
в науке, в частности в великой истории древней Греции и Рима. По этим двум
можно судить о всех остальных. Даже лучшие и самые
сильные умы немецкого народа потеряли всякую веру в будущее своей страны.
Но вдруг французская революция
точно молния ударила в этот хаос, называемый Германией. Её влияние было огромно.
Народ, слишком мало просвещённый, слишком скованный старинной привычкой
подчиняться тирании, остался безучастным. Но вся буржуазия и лучшие
представители дворянства в один голос радостно приветствовали Национальное
собрание и народ Франции. Среди многочисленных немецких поэтов не было ни
одного, кто бы не прославлял французского народа. Но это был энтузиазм на
немецкий манер, он носил чисто метафизический характер и относился только к
теориям французских революционеров. Но как только теории оказались отодвинутыми
на второй план силой неоспоримых фактов; как только согласие французского двора
и французского народа стало на практике невозможным, хотя в теории их союз был
закреплён теоретической конституцией 1791г., как только народ практически утвердил
свой суверенитет «десятым августа», и в особенности
когда теорию окончательно заставили умолкнуть свержением жирондистов 31 мая
1793г., — тогда этот энтузиазм Германии сменился фанатической ненавистью к
революции. Разумеется, этот энтузиазм распространялся лишь на такие события,
как ночь 4 августа 1789г., когда дворянство отказалось от своих привилегий; но
добрые немцы никогда не думали о том, что такие действия имеют на практике
последствия, весьма отличные от тех выводов, которые могут делать благожелательные
теоретики. Немцы никогда и не думали одобрять эти последствия, которые, как
всем хорошо известно, были для многих кого они коснулись, довольно серьёзны и
довольно неприятны. Итак, все эти восторженные друзья революции становились
теперь её самыми ярыми противниками и, получая от раболепной немецкой прессы,
разумеется, самые извращённые сведения о Париже, предпочитали свою старую
спокойную священную римскую навозную кучу грозной активности народа, который смело сбросил цепи рабства и кинул вызов всем деспотам,
аристократам и попам.
Но дни Священной Римской империи были
сочтены. Французские революционные армии вступили в самое сердце Германии,
перенесли границу Франции на Рейн и проповедовали повсюду свободу и равенство.
Они прогнали свору дворян, епископов и аббатов и всех тех мелких князей,
которые в течение столь долгого времени играли в истории роль манекенов. Французские
революционные армии расчищали почву так, как если бы они были переселенцами,
продвигающимися в девственных лесах американского Дальнего Запада; допотопный лес «христианско-германского» общества исчезал
при их победоносном появлении, подобно туману при восходе солнца. И когда энергичный Наполеон захватил дело революции в свои руки,
когда он отождествил революцию с самим собой, — ту самую революцию, которая
после 9 термидора 1794г. была задушена алчной буржуазией, — когда он
(демократия «об одной голове», как назвал его один французский автор) снова и
снова обрушивал свои армии на Германию, «христианско-германское» общество
было, наконец, уничтожено. Наполеон не был для Германии неограниченным
деспотом, как утверждают его враги. Наполеон был в Германии представителем
революции, он распространял её принципы, разрушал старое феодальное общество.
Он, конечно, действовал деспотически, но даже наполовину не так деспотически,
как могли бы действовать, и в самом деле действовали повсюду, где они
появлялись, депутаты Конвента; наполовину не так деспотически, как имели
обычай поступать те князья и дворяне, которых он пустил по миру. Режим
террора, который сделал своё дело во Франции, Наполеон применил в
других странах в форме войны, и этот «режим террора» в Германии был крайне
необходим. Наполеон разрушил Священную Римскую империю и сократил в Германии
число мелких государств путём образования более крупных. Он принёс с собой в
завоёванные страны свой кодеке законов, который был
бесконечно выше всех существовавших кодексов и в принципе признавал равенство.
Он заставил немцев, которые до тех пор жили только частными интересами, направить
свои силы на осуществление великих идей, на служение более высоким общественным
интересам. Но именно это и восстановило немцев против него. Он вызвал
недовольство крестьян именно теми мерами, которые освободили их от гнёта
феодализма, потому что он посягал на их предрассудки и их древние обычаи. Он вызвал недовольство буржуазии именно теми мерами, которые
положили начало немецкой фабричной промышленности: запрещение всех английских
товаров и война с Англией были причиной зарождения немецкой промышленности, но
в то же самое время это вызвало сильное вздорожание кофе, сахара, курительного
и нюхательного табака, и этого, конечно, было достаточно, чтобы вызвать
негодование патриотических немецких лавочников. К тому же это не были
люди, способные понять великие планы Наполеона. Они
проклинали Наполеона за то, что он отнимал у них сыновей для войн, которые затевались
на деньги английской аристократии и буржуазии; они прославляли как своих друзей
именно те классы англичан, которые были действительными виновниками этих войн,
которые наживались на этих войнах и которые не только во время, но и
после войны обманывали немцев, служивших лишь орудием в их руках. Они
проклинали Наполеона потому, что хотели и дальше прозябать, сохраняя свой
старый, жалкий образ жизни, заботясь только о своих собственных мелких
интересах, потому что знать ничего не хотели о великих
идеях и общественных интересах. И, наконец, когда армия Наполеона была уничтожена
в России, они воспользовались случаем, чтобы сбросить железное ярмо великого
завоевателя.
«Славная освободительная война» 1813—1814
и 1815гг., «самый славный период в истории Германии» и т. п., как её называют,
была проявлением безумия, за которое ещё долго будет краснеть каждый честный и
разумный немец. Правда, в то время проявлен был большой энтузиазм, но кто его
проявлял? Во-первых, крестьяне — самая тёмная часть населения, — которые
цеплялись за феодальные предрассудки и подымались массами, готовые скорее
умереть, чем перестать повиноваться тем, кого они, их отцы и деды называли
своими господами, кому они подчинялись и кто попирал
их ногами и бил кнутом. Во-вторых, студенты и вообще молодые люди, которые
рассматривали эту войну как войну за принципы, более того, как религиозную
войну, так как считали себя призванными бороться не только за принцип
легитимизма, называемый ими национальностью, но также за святую троицу и
существование бога; во всех поэмах, памфлетах и воззваниях того времени
французы изображались как представители атеизма, неверия и безнравственности, а
немцы — как поборники религии, благочестия и порядочности. В-третьих, некоторые
более просвещённые люди, которые примешивали к этим идеям кое-какие понятия о
«свободе», «конституциях» и «вольной печати»; но таких было очень мало.
Наконец, в-четвёртых, сыновья предпринимателей, купцов, спекулянтов и т. д.,
которые боролись за право покупать на самых дешёвых рынках и за то, чтобы пить
кофе без примеси цикория; конечно, они прикрывали свои цели выражениями
модного энтузиазма по поводу «свободы», «великого немецкого народа»,
«национальной независимости» и так далее в этом роде. Вот те люди, которые с
помощью русских, англичан и испанцев разбили Наполеона.
В следующем своём письме я перейду к истории
Германии со времени падения Наполеона. Я позволю себе только добавить к
высказанной здесь оценке этого необыкновенного человека, что чем дольше он
царствовал, тем больше заслуживал свою конечную участь. Я не намерен упрекать
его за то, что он взошёл на престол. Установившееся во Франции господство
буржуазии, которая никогда не заботилась об общественных интересах, если
только её частные дела шли хорошо, и апатия народа, который не видел для себя
дальнейшей пользы от революции и был способен только на военный энтузиазм, не
оставляли иного пути. Но то, что Наполеон вступил в союз со
старыми антиреволюционными династиями, женившись на дочери австрийского
императора, что, вместо того чтобы уничтожить всякие следы старой Европы, он,
наоборот, старался вступить с ней в компромисс, что он добивался чести быть
первым среди европейских монархов и поэтому по возможности уподоблял свой двор
их дворам, — в этом была его большая ошибка. Он опустился до уровня
других монархов — он добивался чести быть равным им, он преклонялся перед
принципом легитимизма, — и потому вполне естественно, что легитимные монархи
выбросили узурпатора из своей компании.
Остаюсь,
милостивый государь, с уважением,
|
15 октября |
Ваш немецкий корреспондент |
|
Написано Ф. Энгельсом Напечатано
в газете «The Northern Star» № 415, 25
октября |
Печатается по тексту газеты Перевод с английского |
ПИСЬМО ВТОРОЕ
РЕДАКТОРУ «NORTHERN STAR»
Милостивый государь!
В своём первом письме я описал положение Германии
до и во время французской революции, а также в период владычества Наполеона, и
показал, как и какими противниками был свергнут великий завоеватель; сегодня я
продолжу свой рассказ изложением того, что стало с Германией после этой
«славной реставрации» национальной независимости.
Мои взгляды на все эти события
диаметрально противоположны общепринятым. Но они в
точности подтверждаются событиями последующего периода истории Германии. Будь
война против Наполеона в самом деле войной за свободу
против деспотизма, она привела бы к тому, что все покорённые Наполеоном нации
после его падения провозгласили бы принцип равенства и наслаждались бы его
благами. Но в действительности было как раз обратное. Со
стороны Англии война была начата перепуганной аристократией и поддержана
плутократами, которые нашли неисчерпаемый источник прибыли в повторных займах и
в разбухании национального долга, а также в представившейся им возможности
проникнуть на южноамериканские рынки, заваливая их своими промышленными изделиями,
и захватить те французские, испанские и голландские колонии, которые они
считали подходящими, чтобы потуже набить свой кошелёк; они стремились
установить неограниченное господство Британии над морями { В
оригинале «Britannia rule the waves» — «Правь, Британия,
морям» (слова из английского гимна)}, чтобы иметь возможность разорить торговлю любой другой нации,
конкуренция которой могла служить препятствием для их собственного обогащения;
наконец, они стремились утвердить своё право на огромные прибыли от снабжения
европейских рынков в противовес континентальной системе Наполеона. Таковы были реальные
причины этой продолжительной войны со стороны тех классов, в чьих руках
тогда находилось управление Англией. Что же касается выдвинутого предлога,
будто французская революция представляет угрозу для основных принципов
английской конституции, то он лишь свидетельствует о несравненных достоинствах
этого «совершенного творения человеческого разума». Со стороны Испании война
была начата для защиты принципа легитимного престолонаследия и инквизиторского
деспотизма духовенства. Принципы конституции 1812г. были выдвинуты позже, чтобы
воодушевить народ на дальнейшую борьбу, сами же эти принципы были
французского происхождения. Италия никогда не была враждебна Наполеону, так как
он принёс ей только пользу, и она была обязана ему уже самим фактом своего
существования как нации. То же самое относится и к Польше. Чем Германия была
обязана Наполеону, об этом я уже сказал в первом своём письме.
Решительно все державы-победительницы
рассматривали падение Наполеона как гибель французской революции и
торжество принципа легитимизма. Результатом этого, само собой
разумеется, было восстановление этого принципа в своём отечестве, сначала под
прикрытием таких сентиментальных фраз, как «Священный союз», «вечный мир»,
«общественное благо», «взаимное доверие между государем и подданными» и т. д. и
т. д., а затем и без всякого прикрытия, при помощи штыка и тюрьмы. Бессилие
завоевателей в достаточной мере проявилось уже в том факте, что побеждённый,
наконец, французский народ с навязанной ему ненавистной династией, опиравшейся
на 150 тыс. иностранных мушкетов, всё же внушал победившим врагам такой страх,
что ему была дана довольно либеральная конституция; между тем другие нации при
всех своих усилиях и хвастливых фразах о свободе не получили ничего, кроме
красивых слов, за которыми последовали свинцовые пули. Подавление французской
революции было ознаменовано избиением республиканцев на юге Франции, кострами
инквизиции и реставрацией отечественного деспотизма в Испании и Италии,
законами о затыкании рта и «Питерлоо» в Англии. Мы сейчас увидим, что в
Германии дела приняли подобный же оборот.
Прусское королевство первое из всех
германских государств объявило войну Наполеону. Пруссией в то время управлял
Фридрих-Вильгельм III,
прозванный «Справедливым», один из величайших олухов, когда-либо служивших
украшением престола. Рождённый быть капралом и проверять, в порядке ли пуговицы
у солдат, холодный развратник и в то же время
проповедник морали, неспособный говорить иначе, как в неопределённом
наклонении, превзойдённый в искусстве писать приказы только своим сыном, он
знал всего лишь два чувства: страх и капральскую заносчивость. В первую
половину его царствования преобладающим у него состоянием духа был страх перед
Наполеоном, который отнёсся к нему с презрительным великодушием и возвратил ему
половину королевства, так как считал, что оно не стоило того, чтобы его
удерживать. Подчиняясь этому страху, король разрешил управлять вместо себя
партии половинчатых реформаторов — Гарденбергу, Штейну, Шёну, Шарнхорсту и
другим, которые положили начало более либеральной организации муниципалитетов,
отмене крепостного права, обращению феодальных повинностей в ренту или в определённую
сумму, подлежащую выплате в течение 25 лет; но, главное, они положили начало
военной организации, которая даёт народу огромную силу и которая рано или
поздно будет использована против правительства. Была также «подготовлена»
конституция, до сих пор, однако, не появившаяся на свет. Дальше мы увидим,
какой оборот приняли дела в Пруссии после поражения французской революции.
Когда «корсиканское чудовище» оказалось,
наконец, в надёжном заточении, был немедленно созван в Вене большой конгресс
крупных и мелких деспотов, для того чтобы разделить награбленное добро и
денежные премии и выяснить, в какой мере может быть восстановлено
дореволюционное положение вещей. Народы покупались и продавались, разделялись и
соединялись, исходя только из того, что больше отвечало интересам и намерениям
их правителей. Только три государства из числа представленных на конгрессе
знали, чего они хотели. Англия хотела сохранить и расширить своё превосходство
в торговле, удержать львиную долю от ограбления колоний и ослабить все другие
государства. Франция хотела по возможности облегчить свою участь и ослабить все
другие государства. Россия хотела увеличить свою мощь и территорию и ослабить
все другие государства. Все остальные руководствовались сентиментальными соображениями,
мелочным эгоизмом, а некоторые даже своего рода нелепым бескорыстием.
В результате Франция
расстроила планы крупных германских государств, Россия приобрела добрую часть
Польши, а Англия расширила своё господство на море в большей степени путём
заключения мира, чем посредством войны, и получила преобладание на всех
континентальных рынках, — что не приносит никакой пользы английскому народу, но
является источником огромного обогащения для английской буржуазии. Германские государства, которые ни о чём
не заботились, кроме своего излюбленного принципа легитимизма, ещё раз были
обмануты и потеряли при заключении мира всё то, что было ими приобретено во
время войны. Германия осталась раздробленной на тридцать восемь государств; эта
раздробленность мешает всякому внутреннему прогрессу, делает Германию
значительно слабее Франции и, сохраняя её положение как наилучшего рынка для
английских промышленных изделий, только способствует обогащению английской
буржуазии. Пусть этот слой английского народа хвастается своей щедростью, якобы
побудившей его посылать огромные суммы денег для продолжения войны с
Наполеоном; если даже предположить, что именно буржуазия, —
а не трудовой народ, — в действительности должна была выплачивать эти субсидии,
то своей щедростью она добивалась только одного: вновь открыть себе
континентальные рынки, и это настолько ей удалось, что прибыли, извлечённые ею
со времени заключения мира в одной только Германии, не меньше чем в шесть раз
покрыли расходы на субсидии. Такова щедрость буржуазии, которая сначала
делает вам подарок в виде субсидий, а затем получает с вас за него в шесть раз
больше в виде прибыли. Разве появилось бы у неё такое горячее желание платить
эти субсидии, если бы по окончании войны должно было произойти обратное и
Англии предстояло быть наводнённой немецкими товарами, а не Германии —
оставаться в промышленной зависимости от кучки английских капиталистов? Как бы
то ни было, Германия была кругом обманута и главным образом своими так
называемыми друзьями и союзниками. Это не особенно трогало бы меня, так как я
отлично знаю, что мы идём к такой реорганизации европейского общества, которая
сделает невозможными подобные бесчестные проделки, с одной стороны, и подобные
глупые промахи — с другой. Но я хочу показать, во-первых, что
ни английский народ и ни какой-либо другой народ не извлёк пользы из того, что
германские деспоты были обмануты, а всё пошло на пользу либо другим деспотам,
либо одному определённому классу, интересы которого противоположны интересам
народа; а во-вторых, что уже первые шаги вернувшихся к власти немецких деспотов
показали их полнейшую несостоятельность.
Перейдём теперь к внутренним делам
Германии. Мы видели, каковы были те силы, которые подавили французскую
революцию при поддержке английских денег и русского варварства. Они
разбивались на две группы: во-первых, ярые поборники старого
«христианско-германского» общества, крестьянство и восторженная молодёжь,
движимые фанатизмом крепостничества, национализма, легитимизма и религии;
во-вторых, более умеренные представители буржуазии, которые хотели, чтобы их
«оставили в покое», чтобы им дали возможность
наживать деньги и тратить их, не опасаясь непрошенного вмешательства
великих исторических событий. Вторые почувствовали себя удовлетворёнными, как
только добились мира, права покупать на самом дешёвом рынке, пить кофе без
примеси цикория и оставаться в стороне от всяких политических дел. Между тем,
«христианско-германская» партия стала активной опорой реставрированных
правительств и делала всё, что могла, чтобы повернуть историю назад к 1789
году. Что же касается тех, кто хотел, чтобы народ воспользовался некоторыми
плодами их усилий, то они были достаточно сильны для того, чтобы сделать свои
требования боевым кличем
Система обмана, жертвой которой Германия
была на Венском конгрессе, стала теперь применяться в отношениях между
отдельными германскими государствами. Пруссия и Австрия, чтобы ослабить другие
немецкие государства, принудили их дать кое-какие ублюдочные
конституции, которые ослабили правительства, но не предоставили никакой власти
ни народу, ни даже буржуазии. Поскольку Германия была конституирована как
конфедерация государств, представители которых, назначаемые исключительно
правительствами, составляли сейм, можно было не опасаться, что народ приобретёт
слишком большую силу; ведь каждое государство было связано решениями сейма,
которые являлись законом для всей Германии и не подлежали утверждению
какого-либо представительного собрания. В этом сейме Пруссия и Австрия,
разумеется, целиком господствовали: стоило им только пригрозить мелким князьям,
что они покинут их в борьбе, которую те вели со своими представительными
собраниями, чтобы запугать их до слепого повиновения. Таким образом, благодаря
своей подавляющей силе и тому, что они являлись подлинными представителями
принципа, на котором покоилась власть каждого из немецких князей, они стали
абсолютными правителями Германии. Что бы ни происходило в мелких государствах,
всё это не имело никакого практического значения. Борьба немецкой либеральной
буржуазии оставалась бесплодной, пока она ограничивалась небольшими южными
государствами; она приобрела значение, как только буржуазия Пруссии очнулась от
своего летаргического сна. И так как австрийский народ вряд ли может быть
причислен к цивилизованному миру и, в соответствии с этим, спокойно
подчиняется отеческому деспотизму правителей, то государством, которое может
рассматриваться как центр новейшей истории Германии, как барометр колебаний её
общественного мнения, является Пруссия. После падения Наполеона прусский король
прожил несколько счастливейших лет своей жизни. Правда, его обманывали со всех
сторон. Англия его обманывала, Франция его обманывала, его собственные дорогие
друзья, австрийский и русский императоры, снова и снова обманывали его. Но от
полноты чувств он даже не замечал этого; он не представлял себе, что на свете
найдутся негодяи, способные надуть Фридриха-Вильгельма
III, «Справедливого».
Он был счастлив: Наполеон был свергнут, ему нечего было бояться. Он
отстаивал статью 13-ю Союзного акта Германии, которая обещала конституцию каждому
из германских государств. Он отстаивал другую статью — о свободе печати. Мало
того: 22 мая 1815г. он издал указ, начинавшийся следующими словами, — словами,
в которых его самодовольное благодушие великолепно сочеталось с капральским
повелительным тоном: «Да будет народное представительство». Несколько
позже он приказал назначить комиссию по выработке конституции для своего
народа. Даже в 1819г., когда в Пруссии появились революционные симптомы, когда
во всей Европе царила реакция и пышные плоды конгресса были во всей своей
красе, — даже тогда он заявил, что впредь ни один государственный заём не будет-де заключён без согласия будущего представительного
собрания королевства.
Увы! Это счастливое время длилось недолго.
Страх перед Наполеоном слишком скоро сменился в сознании короля страхом
перед революцией. Но об этом в следующем письме.
Мне остаётся добавить ещё только несколько
слов. Каждый раз, когда на английских демократических собраниях принимается
приветствие «патриотам всех стран», можно быть уверенным, что в их числе будет
назван Андреас Гофер. Но в свете всего сказанного о противниках Наполеона в
Германии, следует ли считать, что имя Гофера заслуживает почитания со
стороны демократов? Гофер был косный,
невежественный, фанатично-религиозный крестьянин, его энтузиазм — энтузиазм
Вандеи, энтузиазм «церкви и императора». Он храбро сражался, — но так сражались
вандейцы против республиканцев. Он сражался за отеческий деспотизм Вены и Рима.
Английские демократы, ради чести немецкого народа, не вспоминайте больше об
этом фанатике! Германия знала лучших патриотов, чем он. Почему не назвать
Томаса Мюнцера, славного вождя крестьянского восстания 1525г., который был
подлинным демократом, насколько это было возможно в то время? Почему не
прославить Георга Форстера, — немецкого Томаса Пэйна, — который, в отличие от
всех своих соотечественников, до самого конца поддерживал французскую революцию
в Париже и погиб на эшафоте? Почему не прославлять многих других, которые
сражались за нечто реальное, а не за иллюзии?
Остаюсь, милостивый государь, с уважением,
|
|
Ваш немецкий корреспондент |
|
Написано Ф. Энгельсом в конце октября 1845г. Напечатано в газете «The Northern
Star» № 417, 8 ноября |
Печатается по тексту газеты Перевод с английского |
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
РЕДАКТОРУ «NORTHERN
STAR»
Милостивый государь!
Я должен извиниться перед вами и вашими
читателями за кажущуюся небрежность, — за то, что я прервал на столь долгий
срок начатую мной для вашей газеты серию статей о положении в Германии. Вы,
однако, можете быть уверены, что только необходимость посвятить целиком
несколько недель немецкому движению могла отвлечь меня от взятой на себя
приятной задачи познакомить английскую демократию с положением вещей в моей
родной стране.
Ваши читатели, наверное, помнят то, что я
писал в первом и втором письме. Я рассказал там, как старые, гнилые порядки в
Германии были уничтожены французскими армиями между 1792 и 1813гг.; как
Наполеон был свергнут союзом феодалов, т. е. аристократов, и буржуа, т.
е. торгового и промышленного среднего класса Европы; как в последующих мирных
переговорах германских князей надули их союзники и даже побеждённая Франция;
как был выработан Германией Союзный акт и каким образом установился современный политический порядок в
Германии; и как Пруссия и Австрия, побуждая мелкие государства давать
конституции, сами сделались исключительными хозяевами Германии. Оставляя в
стороне Австрию как полуварварскую страну, мы приходим к заключению, что Пруссия
представляет именно тот плацдарм, на котором будет решаться будущая судьба
Германии.
В последнем нашем письме мы указывали, что
прусский король Фридрих-Вильгельм III, избавившись от своего страха перед Наполеоном, провёл
несколько счастливых, безмятежных лет, пока ему не представилось новое пугало —
«революция». Посмотрим теперь, как «революция» проникла в Германию.
После падения Наполеона, события, которое
короли и аристократы того времени, повторяю, полностью отождествляли с
поражением французской революции, или просто революции, как они её называли, —
после 1815г. во всех странах антиреволюционная партия держала в своих руках
бразды правления. Феодальные аристократы правили во всех кабинетах от Лондона
до Неаполя, от Лиссабона до С.-Петербурга. Однако буржуазия, которая оплатила
расходы по всему этому предприятию и участвовала в нём, также хотела получить
свою долю власти. Отнюдь не её интересы выдвигались на первый план реставрированными
правительствами. Наоборот, они повсюду пренебрегали интересами буржуазии, более
того, совершенно откровенно с ними не считались. Проведение английского хлебного
закона в 1815г. — наиболее яркий пример явления, которое наблюдалось повсюду в
Европе. А между тем буржуазия была тогда сильнее, чем когда-либо раньше. За это
время торговля и промышленность распространились повсюду и наполнили кошельки
богатых буржуа; рост благосостояния буржуазии проявлялся в росте спекуляции, в
растущем спросе на предметы комфорта и роскоши. Она не могла
продолжать спокойно подчиняться господству класса, чей упадок подготовлялся
веками, чьи интересы были противоположны её интересам, чьё кратковременное
возвращение к власти было делом её же рук. Борьба между буржуазией и
аристократией была неизбежна; она началась почти тотчас же после заключения
мира.
Буржуазия, сила которой определяется
исключительно деньгами, не может приобрести политическую власть иначе, чем сделав деньги единственным критерием законодательной дееспособности
человека. Все феодальные привилегии, все политические монополии минувших веков
должны раствориться в одной великой привилегии и монополии денег. Вот почему
политическому господству буржуазии свойственно принимать либеральный облик.
Буржуазия уничтожает все старые различия между отдельными сословиями,
сосуществующими в стране, все основанные на произволе привилегии и льготы; она
вынуждена положить принцип выборности в основу управления — в принципе признать
равенство, вынуждена освободить печать от оков монархической цензуры, ввести
суд присяжных, чтобы освободиться от особого судейского сословия, образующего
государство в государстве. Пока речь идёт обо всём этом, буржуа кажутся
настоящими демократами. Но буржуазия вводит все эти улучшения лишь постольку,
поскольку все прежние индивидуальные и наследственные привилегии заменяются привилегией
денег. Так, введением имущественного ценза для права избирать и быть
избранным она делает принцип выборности достоянием только своего класса.
Принцип равенства снова устраняется посредством сведения его к простому
«равенству перед законом», что означает равенство
несмотря на неравенство между богатым и
бедным, равенство в условиях существующего главного неравенства, что означает,
короче говоря, просто называть неравенства равенством. Так, свобода
печати является уже сама по себе привилегией буржуазии, ибо печатание требует денег
и покупателя для печатного произведения, а покупатели опять-таки должны
иметь деньги. Так, суд присяжных является привилегией буржуазии, ибо принимаются
надлежащие меры, чтобы в присяжные выбирались только люди «респектабельные».
Я счёл необходимым сделать эти немногие
замечания по вопросу о правлении буржуазии, чтобы объяснить два факта.
Во-первых, что во всех странах за время между 1815 и 1830гг. демократические по
существу движения рабочего класса были более или менее подчинены либеральному
движению буржуазии. Рабочие, хотя они и были более передовые, чем буржуазия,
не могли ещё увидеть коренное различие между либерализмом и демократией — между
эмансипацией буржуазии и эмансипацией рабочего класса; они не могли уловить
разницу между свободой денег и свободой человека, пока деньги не
были освобождены политически, пока буржуазия не стала исключительно правящим
классом. Поэтому демократы в день Питерлоо намеревались подать петицию не
только о всеобщем избирательном праве, но также и об отмене хлебного закона;
поэтому пролетарии сражались в 1830г. в Париже и были готовы вступить в бой в
1831г. в Англии — за политические интересы буржуазии. Во всех странах буржуазия
была между 1815 и 1830гг. наиболее сильной составной частью революционной
партии и поэтому руководила ею. Рабочий класс неизбежно является орудием в
руках буржуазии, пока буржуазия сама революционна или прогрессивна.
Поэтому отдельное движение рабочего класса в подобном случае всегда имеет
второстепенное значение. Но с того самого дня, когда
буржуазия получает всю полноту политической власти, с того дня, когда все
феодальные и аристократические привилегии уничтожаются властью денег, с
того дня, когда буржуазия перестаёт быть прогрессивной и революционной и
сама уже не движется вперёд, — с этого именно дня движение рабочего класса
становится ведущим и превращается в общенациональное движение.
Отмените сегодня хлебные законы, и завтра Хартия станет центральным вопросом в
Англии, завтра чартистское движение проявит ту силу, ту энергию, тот энтузиазм
и ту настойчивость, которые обеспечат ему успех.
Второй факт, для объяснения которого я
решился сделать несколько замечаний о правлении буржуазии, относится
исключительно к Германии. Немцы, будучи нацией теоретиков, не искушённых в
практических делах, приняли за святые истины лживые и пошлые фразы французской
и английской буржуазии. Немецкая буржуазия была довольна тем, что могла
спокойно заниматься своими частными делишками, не
выходившими за рамки мелкого предпринимательства. Там, где ей дали конституцию,
она кичилась своей свободой, но мало вмешивалась в
политические дела государства; там же, где не было конституции, она была рада,
что избавлена от беспокойства избирать депутатов и читать их речи. В рабочем
классе сказывалось отсутствие того могучего рычага, который в Англии и во
Франции пробудил рабочих от спячки, — сказывалось отсутствие развитой
промышленности и обусловленного ею господства буржуазии. Рабочие поэтому
оставались спокойными. Крестьянство, в тех частях Германии, где современные
французские учреждения опять были заменены старым феодальным режимом,
чувствовало гнёт, но это недовольство ещё нуждалось в дополнительном стимуле,
чтобы прорваться в виде открытого возмущения. Таким образом, революционная
партия в Германии с 1815 по 1830г. состояла только из теоретиков: сторонники
её рекрутировались в университетах, она состояла из одних студентов.
В Германии оказалось невозможным
восстановить старую систему, существовавшую до 1789 года. Изменившиеся условия
принудили правительства изобрести новую систему, специфическую для Германии.
Аристократия хотела управлять, но была слишком слаба; буржуазия не имела ни
желания управлять, ни достаточной силы для этого; однако та и другая вместе
были достаточно сильны, чтобы принудить правительство к некоторым уступкам.
Формой правления стала поэтому некая ублюдочная
монархия. Конституция в некоторых государствах давала аристократии и буржуазии
видимость гарантий; во всех остальных существовало бюрократическое правительство,
т. е. такая монархия, которая якобы заботится об интересах буржуазии
посредством хорошей администрации, но этой администрацией руководят
аристократы, и действия её, поелику возможно, скрыты от глаз общества. В
результате образуется особый класс административных правительственных
чиновников, в руках которых сосредоточена главная власть и которые противопоставляют
себя всем остальным классам. Это — варварская форма буржуазного правления.
Но эта форма правления не удовлетворяла ни
«аристократов», «христианских германцев», «романтиков», «реакционеров», ни «либералов».
Поэтому они объединились против правительства и образовали тайные студенческие
общества. Из объединения этих двух сект, — ибо партиями их
нельзя назвать, — возникла секта ублюдочных либералов, которые в своих тайных
обществах мечтали о германском императоре в порфире, с короной, со скипетром и
прочими аксессуарами власти, не исключая длинной седой или рыжей бороды, об
императоре, окружённом сословным собранием, в котором каждое сословие —
духовенство, дворянство, горожане и крестьяне — заседало бы отдельно!
Это была самая нелепая смесь феодальной грубости и современного буржуазного
обмана, какую только можно себе представить. Но это было самым подходящим делом
для студентов, которые жаждали энтузиазма, всё равно по какому поводу и какой
ценой. Однако эта смехотворная специфическая мешанина,
с одной стороны, и революции в Испании, Португалии и Италии, движение
карбонариев во Франции и движение за реформу в Англии, с другой стороны,
напугали монархов почти до потери рассудка. Для Фридриха-Вильгельма III «революция» — под этим словом понимались
все эти различные и отчасти противоречивые движения — стала пугалом.
Целый ряд арестов и массовые преследования
подавили эту «революцию» в Германии; французские штыки в Испании и австрийские
в Италии на короткое время обеспечили легитимным королям восшествие на престол
и божественные права. Даже божественное право турецкого султана вешать и
четвертовать своих греческих подданных нашло на время поддержку Священного
союза, но факт был слишком вопиющим, и грекам
разрешили уйти из-под турецкого ига.
Наконец три дня в Париже дали сигнал для
общего взрыва недовольства буржуазии, аристократии и народа во всей Европе.
Аристократическая польская революция была подавлена; французской и бельгийской
буржуазии удалось обеспечить себе политическую власть. Английская буржуазия
также добилась этой цели посредством билля о реформе. Восстания в Италии,
частью народные, частью буржуазные, частью национальные, были подавлены. А в
Германии многочисленные восстания и волнения свидетельствовали о наступлении
новой эры оживления народных и буржуазных движений.
Новый и бурный характер либерального
движения в Германии с 1830 по 1834г. показал, что буржуазия сама взялась за
разрешение вопроса. Но так как Германия разделялась на многочисленные
государства, из которых почти каждое имело свои таможенные пошлины и свой
налоговый тариф, то эти движения не были объединены общими интересами.
Немецкая буржуазия хотела добиться политической свободы не для того, чтобы
привести общественные дела в соответствие со своими интересами, а
потому, что она стыдилась своего рабского положения по сравнению с французами
и англичанами. Её движение было лишено той реальной основы, которая обеспечила
успех либерализма во Франции и в Англии; её интерес к вопросу был значительно
более теоретическим, чем практическим; немецкая буржуазия
в общем была, что называется, незаинтересованной. Этого нельзя сказать о
французских буржуа 1830 года. На следующий день после революции Лаффит сказал:
«Теперь будем управлять мы, банкиры», и они правят по сей
день. Английская буржуазия также очень хорошо знала, чего
хотела, когда установила имущественный
ценз в десять фунтов; но немецкие буржуа, будучи, как мы уже говорили, людьми
невысокого полёта, были только восторженными почитателями «свободы печати»,
«суда присяжных», «конституционных гарантий для народа», «прав народа»,
«народного представительства» и тому подобного, причём всё это они считали не
средствами, а целью; они принимали тень за сущность и поэтому ничего не
получили. Однако этого движения буржуазии было достаточно, чтобы вызвать
несколько десятков революций, — из которых две или три имели некоторый успех, —
большое число народных собраний, много разговоров и газетного хвастовства и
очень слабое начало демократического движения среди студентов, рабочих и
крестьян.
Незачем входить здесь в довольно
утомительные подробности этого шумного и потерпевшего неудачу движения. Повсюду,
где только было завоёвано что-нибудь существенное, как, например, свобода
печати в Бадене, германский сейм вмешивался и накладывал свой запрет. Весь этот
фарс закончился повторением массовых арестов 1819 и 1823гг. и тайным союзом
всех германских князей, заключённым в 1834г. на конференции делегатов в Вене
для противодействия всякому дальнейшему распространению либерализма. Решения
этой конференции были опубликованы несколько лет тому назад.
С 1834 до 1840г. в Германии замерло всякое
общественное движение. Деятели 1830 и 1834гг. были либо в тюрьме, либо рассеяны
в чужих краях, куда они спаслись бегством. Те, кто во время подъёма движения
соблюдали свойственную буржуазии осторожность, продолжали бороться против
растущей строгости цензуры и растущего равнодушия и безразличия буржуазии.
Лидеры парламентской оппозиции продолжали ораторствовать в палатах, но
правительства умели находить меры для обеспечения себе большинства голосов.
Казалось, не было никакой возможности вызвать новый подъём общественного
движения в Германии; правительства делали всё, что им заблагорассудится.
Во всех этих движениях буржуазия Пруссии
не принимала почти никакого участия. Рабочие выражали своё
недовольство в этой стране посредством многочисленных волнений, не имевших,
однако, определённой цели, а следовательно не приведших
к каким-либо результатам. Апатия пруссаков составляла главную силу Германского
союза. Она показывала, что в Германии не настала ещё пора для общего движения
буржуазии.
В следующем письме {В дальнейших
номерах газеты обещанное письмо Энгельса не появилось} я перейду к движению последних шести
лет, если только мне удастся собрать необходимый материал, чтобы
охарактеризовать дух германских правительств на примере некоторых их действий,
по сравнению с которыми действия вашего несравненного министра внутренних дел
покажутся совершенно невинными.
Остаюсь, милостивый государь, с уважением,
|
20 февраля |
Ваш немецкий корреспондент |
|
Написано Ф. Энгельсом Напечатано в газете «The Northern
Star»№ 438, 4 апреля |
Печатается по тексту газеты Перевод с английского |