ОПРАВДАНИЕ МОЗЕЛЬСКОГО КОРРЕСПОНДЕНТА

 

С берегов Мозеля, январь. В №№346 и 348 «Rheinische Zeitung» помещены две мои статьи, из которых одна касается дровяного голода в примозельском крае, а другая рисует то особое сочувствие, с которым население примозельского края встретило королевский кабинетский указ от 24 декабря 1841 г. и предоставление этим указом большей свободы для печати. Последняя статья написана в резком, если хотите, даже в гру­бом тоне. Тот, кому часто приходится непосредственно слышать суровый голос нужды, царящей среди окружающего населения, легко теряет эстетический такт, умеющий находить для выра­жения своих мыслей самые изящные и скромные образы. Он, может быть, даже сочтёт своим политическим долгом заговорить на время публично тем народным языком нужды, забыть кото­рый ему не дают условия жизни на родине. Если, однако, требуется доказать, что он говорит правду, то едва ли можно думать, что надо доказывать буквально каждое слово, иначе пришлось бы считать неверным всякое резюме и было бы вообще невозможно передавать смысл какой-нибудь речи, не повторяя её слово в слово. Таким образом, если, например, было сказано: «крик виноделов о помощи считали наглым визгом», то по справедливости можно требовать только, чтобы этим было выражено приблизительно правильное уравнение. Это значит: должно быть доказано, что действительно имело место нечто такое, что в известной степени равнозначно резюмирующему обозначению «наглый визг», и это обозначение нельзя, следо­вательно, считать неуместным. Если такое доказательство дано, то речь может идти уже не о том, правда ли это или нет, а лишь о том, насколько это точно выражено, а там, где дело касается едва уловимых, тончайших стилистических оттенков, всякое суждение является не более чем проблематическим.

Эти мои приведённые выше замечания вызваны двумя ре­скриптами г-на обер-президента фон Шапера в №352 «Rheinische Zeitung», помеченными: «Кобленц, 15 декабря», где мне, по поводу моих указанных обеих статей, ставится ряд вопросов. Запоздание моего ответа обусловлено прежде всего содержа­нием самих этих вопросов, так как газетный корреспондент, передавая со всей добросовестностью услышанный им голос народа, вовсе не обязан в любое время быть готовым к тому, чтобы дать исчерпывающее и мотивированное изложение, каса­ющееся всех обстоятельств дела, всех поводов и источников. Не говоря уже о том, что такая работа потребовала бы много времени и средств, газетный корреспондент может считать себя только частицей многосложного организма, в котором он сво­бодно избирает себе определённую функцию. Один, скажем, больше изобразит непосредственное, почерпнутое из общения с народом, впечатление, произведённое его бедственным поло­жением; другой — историк — займётся историей создавшегося положения; эмоциональный человек даст описание самой нужды; экономист рассмотрит средства, необходимые для её уничтожения, — причём разрешение этого единого вопроса может опять-таки даваться с различных сторон: то в местном масштабе, то по отношению к государству в целом и т. п.

Так, при живом движении печати раскрывается вся правда в целом. Сперва это целое выступает перед нами только в виде различных, одновременно развивающихся взглядов, выдвигаю­щих — то намеренно, то случайно — какую-либо одну сторону явлений. Но, в конечном счёте, пресса этой своей работой только подготовила для одного из своих участников тот мате­риал, из которого он создаёт единое целое. Так пресса, шаг за шагом, посредством разделения труда, выясняет всю правду, — не тем путём, что кто-либо один делает всё, а тем, что каждый из этого множества людей делает какое-либо одно небольшое дело.

Вторая причина запоздания моего ответа заключается в том, что редакция «Rheinische Zeitung», после моей первой корреспон­денции, потребовала дополнительных сведений. Точно так же и после второй и третьей корреспонденции она пожелала полу­чить дополнительные данные, как и настоящее заключитель­ное сообщение. Наконец, редакция, с одной стороны, потре­бовала от меня указания источников, а с другой — оставила за собой право не публиковать моих сообщений до тех пор, пока она сама каким-либо другим путём не получит подтвержде­ния представленных мною данных {подтверждая приведённые факты, мы заметим вместе с тем, что различные, разъясняющие друг друга письма сделали для нас необходимым их сопоставление. Редакция «Rheinische Zeitung»}.

Далее, мой ответ появляется анонимно. При этом мною руко­водит убеждение, что анонимность вытекает из самой сущно­сти газетной прессы, так как анонимность превращает газету из сборного пункта многих индивидуальных мнений в орган единого разума. Имя автора так же резко обособило бы одну статью от другой, как тело обособляет одного индивида от другого, и свело бы, таким образом, к нулю назначение каж­дой статьи — быть только частью, восполняющей целое. Ано­нимность, наконец, способствует большей свободе и беспри­страстию не только автора, но и публики, которая в этом случае видит перед собой не того, кто говорит, а только то дело, о котором он говорит; свободная от влияния автора, как эмпи­рического лица, публика делает тогда мерой своих суждений одну только его духовную личность.

Не называя своего имени, я в представляемых мною более подробных данных не буду также указывать имён чиновников и названий общин, — за исключением тех случаев, когда привле­каются печатные, имеющиеся в продаже, документы или когда это упоминание имён никому не может повредить. Печать обя­зана раскрывать общее положение вещей, но не должна, по нашему мнению, доносить на отдельных лиц; указывать на отдельных лиц необходимо только тогда, когда иначе нельзя было бы предотвратить то или иное общественное зло или же когда глас­ность уже стала господствовать во всей политической жизни и немецкое понятие доноса потеряло, следовательно, всякий смысл.

В заключение этих предварительных замечаний я считаю себя вправе выразить надежду, что г-н обер-президент, ознако­мившись со всем моим изложением дела, убедится в чистоте моих намерений и даже возможные ошибки отнесёт за счёт того или иного неправильного представления, а не злого умысла. Само изложение дела должно показать, заслужил ли я тяжкое обвинение в клевете с целью возбудить недовольство и злобу даже и сейчас, когда моя анонимность действительно стала длительной, — обвинение, которое ещё усугубляется тем, что оно исходит от человека, пользующегося высоким уважением и любовью в Рейнской провинции.

Чтобы легче было охватить всё содержание нашего ответа, мы расположим его по следующим рубрикам:

A) Вопрос о распределении лесного материала.

B) Отношение примозелъского края к кабинетскому указу от 24 декабря 1841 г. и к предоставлению этим ука­зом большей свободы для печати.

C) Язвы примозелъского края.

D) Вампиры примозелъского края.

E) Предложения, касающиеся мер к облегчению положения.

 

A. ВОПРОС О РАСПРЕДЕЛЕНИИ ЛЕСНОГО МАТЕРИАЛА

 

В моей статье «С берегов Мозеля, 12 декабря» в №348 «Rheinische Zeitung» я указываю на следующее обстоятельство: «Состоящая из нескольких тысяч душ община, к которой я принадлежу, обладает, на правах собственности, прекрас­нейшими лесными участками, но я не припомню случая, когда члены общины извлекли бы из своей собственности непосредственную выгоду путём дележа между собой лес­ного материала». Г-н обер-президент к этому делает замечание:

 

«Такого рода не соответствующий предписаниям закона образ дей­ствий мог бы быть оправдан только какими-либо совершенно исклю­чительными обстоятельствами».

 

Одновременно он требует, как чего-то необходимого для разбора обстоятельств дела, чтобы я назвал общину.

Сознаюсь откровенно: с одной стороны, я полагаю, что образ действий, не соответствующий, а, следовательно, противо­речащий предписаниям закона, едва ли может быть оправдан какими-либо обстоятельствами, — он всегда остаётся незакон­ным; с другой же стороны, я не могу считать незаконным обри­сованный мною образ действий.

Инструкция (помеченная: «Кобленц, 31 августа 1839г.») об управлении общинными и приписанными к учреждениям лесами в административных округах Кобленц и Трир, изданная на основании закона от 24 декабря 1816 г. и высочайшего каби­нетского указа от 18 августа 1835г. и опубликованная в при­ложении к №62 официального органа окружного управления в Кобленце, — эта инструкция говорит в §37 дословно сле­дующее :

 

«В отношении использования древесного материала, имеющегося в лесах, является правилом, что из него обязательно продаётся столько, сколько необходимо для покрытия издержек по лесу (налогов и расходов по управлению)».

«В остальном от решения самих общин зависит, будет ли древесный материал, для удовлетворения других потребностей общины, продаваться с торгов, либо же распределяться между членами общины, целиком или частично, бесплатно или же по определённой таксе. Однако, как общее пра­вило, следует принять к руководству, что топливный материал и материал для изготовления домашней утвари распределяется in natura {в натуральной форме}, строитель­ный же материал, поскольку он не идёт на постройку общинных зданий или не отпускаетея отдельным, пострадавшим от пожара членам общины и т. п., продаётся с торгов».

 

Эта инструкция, изданная одним из предшественников г-на обер-президента Рейнской провинции, доказывает, по-моему, что распределение топливного материала между членами об­щины не вменяется законом в обязанность, но и не запрещается им, — оно является только вопросом целесообразности. В соот­ветствии с этим, также и я рассматривал в указанной выше статье этот образ действий только с точки зрения целесообраз­ности. После этого должно было бы отпасть основание, в силу которого г-н обер-президент желал знать название общины, так как речь будет идти уже не о расследовании действий прав­ления той или иной общины, а об изменении инструкции. Я, однако, не возражаю против того, чтобы уполномочить редак­цию «Rheinische Zeitung», в случае особого требования со сто­роны г-на обер-президента, назвать ту общину, в которой, на моей памяти, ни разу не происходило распределения лесного материала. Такое сообщение не явилось бы доносом на общин­ное правление, а только содействовало бы благу общины.

 

В. ОТНОШЕНИЕ ПРИМОЗЕЛЬСКОГО КРАЯ К  КАБИНЕТСКОМУ УКАЗУ ОТ 24 ДЕКАБРЯ 1841г. И К ПРЕДОСТАВЛЕНИЮ ЭТИМ УКАЗОМ БОЛЬШЕЙ СВОБОДЫ ДЛЯ ПЕЧАТИ

 

В отношении моей корреспонденции из Бернкастеля от 10 декабря в №346 «Rheinische Zeitung», где я утверждал, что примозельское население, находясь в особо тяжёлом положе­нии, с исключительным энтузиазмом приветствовало предо­ставление высочайшим кабинетским указом от 24 декабря прошлого года большей свободы для печати, г-н обер-президент замечает следующее:

 

«Если эта статья имеет какой-нибудь смысл, так только тот, что при-мозельскому населению не разрешалось до того времени публично и откро­венно высказываться о своём тяжёлом положении, о его причинах и о ме­рах, необходимых для его облегчения. Я сомневаюсь в том, что это так, ибо — при стремлении властей прийти на помощь крестьянам-виноделам в их положении, которое всеми признаётся тяжёлым, — для властей ничто не может быть так желательно, как возможно более чистосердечное и откровенное обсуждение положения дел в этой местности». «Я был бы поэтому весьма обязан автору вышеуказанной статьи, если бы он любезно согласился указать специально те случаи, когда до появления высочай­шего кабинетского указа от 24 декабря прошлого года власти препятство­вали откровенному публичному обсуждению тяжёлого положения жителей примозельской области».

 

И дальше г-н обер-президент замечает:

 

«Сверх того, я должен сказать, что считаю себя вправе квалифициро­вать заранее как неправду утверждение автора вышеуказанной статьи, будто крик виноделов о помощи долгое время считался в высоких сфе­рах наглым визгом».

 

Мой ответ на эти вопросы будет расположен в следующем порядке: я постараюсь доказать,

1)  что, прежде всего, совершенно независимо от объёма прав, которым обладала печать до появления высочайшего кабинетского указа от 24 декабря 1841 года, потребность в свободной прессе с необходимостью вытекает из особого характера того бедственного положения, какое переживает примозельский край;

2)  что даже в том случае, если бы и до появления выше­названного указа не ставилось особых препятствий «откровен­ному и публичному обсуждению», — даже и в этом случае моё утверждение не стало бы менее верным, и одинаково понятна была бы радость примозельского населения по поводу высочайшего указа и  предоставления этим указом большей свободы для печати;

3)  что  в  действительности  имели  место  особые  условия, препятствовавшие такому  «откровенному и публичному обсу­ждению».

Из всего моего изложения видно будет, в какой мере моё утверждение: «бедственное положение виноделов долгое время подвергалось в высоких сферах сомнению, и их крик о помощи считался наглым визгом» — является правдой или неправдой.

К пункту 1. При исследовании явлений государственной жизни слишком легко поддаются искушению упускать из виду объективную природу отношений и всё объяснять волей действую­щих лиц. Существуют, однако, отношения, которые определяют действия как частных лиц, так и отдельных представителей власти и которые столь же независимы от них, как способ дыха­ния. Став с самого начала на эту объективную точку зрения, мы не будем искать добрую или злую волю попеременно то на одной, то на другой стороне, а будем видеть действия объективных отношений там, где на первый взгляд кажется, что действуют только лица. Раз доказано, что данное явление с необходимостью порождается существующими отношениями, то уже нетрудно будет установить, при каких внешних условиях оно должно было действительно осуществиться и при каких оно осуще­ствиться не могло, несмотря на то что уже имелась потребность в нём. Это можно будет установить с той же приблизительно достоверностью, с какой химик определяет, при каких внешних условиях родственные вещества должны образовать химическое соединение. Мы поэтому полагаем, что, доказав нашу мысль: «из особенностей бедственного положения примозельского края вытекает необходимость свободы печати», —мы под нашу трак­товку вопроса подводим основание, которое далеко выходит за рамки какого-либо личного элемента.

Бедственное положение примозельского края не может быть рассматриваемо как простое состояние. В нём необходимо различать по меньшей мере две стороны: сторону частную и сторону государственную, — ибо так же, как нельзя мыслить примозельский край вне государства, нельзя себе представить его бедственное положение вне условий государственного упра­вления. Взаимоотношение этих двух сторон и образует дей­ствительное положение примозельского края. Чтобы показать характер этих взаимоотношений, мы приведём здесь доподлин­ный и документально удостоверенный обмен мнениями между соответственными органами обеих сторон.

В четвёртом выпуске «Mittheilungen des Vereins zur Förderung der Weinkultur an der Mosel und Saar zu Trier» мы находим отчёт о переговорах между министерством финансов, правительственной властью Трирского округа и правлением указанного Общества. В одной из своих записок, представлен­ных министерству финансов, Общество сделало также и подсчёт доходов, приносимых виноградниками. Правительственная власть округа Трира, получившая копию той же записки, пору­чила дать о ней отзыв начальнику трирского бюро кадастров, податному инспектору фон Цуккалъмалъо, который, как говорит сама окружная власть в одном своём донесении, казался тем более подходящим для этого дела лицом, что «он принимал живое участие в работе по оценке доходов виноградников при­мозельского края ко времени составления кадастровых описей». Мы ограничимся здесь простым сопоставлением наиболее пока­зательных мест из официального заключения г-на фон Цуккальмальо, с одной стороны, и возражений правления Общества поощрения виноделия — с другой.

Официальный докладчик:

В докладной записке, охватывающей последний десятилет­ний период, 1829—1838гг., при исчислении валового дохода с моргена {около ¼ га} виноградника в общинах, принадлежащих к третьему классу плательщиков винного налога, положены в основу данные:

1)  об урожае с одного моргена;

2) о цене, по которой продавался фудер {около 1000 литров} вина осенью. Этот расчёт, однако, не опирается на сколько-нибудь проверенные данные, ибо

 

«без вмешательства и контроля со стороны администрации невозможно как отдельным лицам, так и Обществу собрать частным путём точные све­дения о количестве вина, полученном всеми отдельными собственниками в течение известного периода в большом числе общин, ибо многие соб­ственники заинтересованы именно в том, чтобы по возможности утаивать правду».

Возражение правления Общества: «Нас нисколько не удивляет, что бюро кадастров по мере сил защищает приёмы составления кадастров; тем не менее, трудно понять следующее рассуждение» и т. д.

«Начальник бюро кадастров пытается с цифрами в руках доказать, что данные кадастров о доходах виноградников везде верны; он утверждает также, что десятилетний период, на который мы ссылаемся, в данном слу­чае не может считаться показательным» и т. д., и т. д. «О цифрах мы спорить не будем, ибо мы, — как сам он весьма благоразумно напоминает в начале своих замечаний, — не располагаем необходимыми официальными све­дениями, да нам и не нужно спорить об этом, так как все его опирающиеся на официальные данные вычисления и выводы ничего не могут доказать против приведённых нами фактов». «Если мы даже признаем, что дан­ные кадастров о доходах были вполне верны для того момента, когда производилась оценка, что они для того момента были даже преумень­шены, — то этим всё же не будет опровергнуто наше утверждение, что они уже не могут служить основанием при нынешних плачевных обстоя­тельствах».

Официальный докладчик: «Таким образом, нельзя найти ни одного факта, который дал бы нам право предположить, что данные кадастров о доходах виноградников, оценка которых производилась в последнее время, преувеличены; легко было бы, наоборот, доказать,что произведённая в прежнее время оценка виноградников сельских и городских округов Трира и округа Саарбурга преуменьшена как абсолютно, так и по сравне­нию с другими культурами».

Возражение правления Общества: «Человек, взывающий о помощи, должен испытывать горькое чувство, когда в ответ на его справедливую жалобу ему заявляют, что при оценке доходов данные кадастров скорее должны быть повышены, чем понижены».

«Впрочем», — говорится там далее, — «и сам докладчик, при всём своём старании опровергнуть наши данные, не мог почти ничего опроверг­нуть или исправить в приводимых нами цифрах доходов; поэтому он вся­чески старался при рассмотрении приводимых нами данных о расходах заменить их другими цифрами».

 

Мы хотим теперь отметить некоторые наиболее резкие разно­гласия между г-ном докладчиком и правлением Общества по вопросу об исчислении расходов.

Официальный докладчик: «К п. 8 следует особо заметить, что удаление боковых побегов, или так называемое пасынкование, является операцией, которая введена в последнее время только немногими владельцами ви­ноградников, но нигде, ни на Мозеле, ни на Сааре, эта операция не при­надлежит к обычным способам возделывания виноградников».

Возражение правления Общества: «Удаление боковых побегов и разрых­ление почвы, по словам начальника бюро кадастров, введены только в последнее время немногими владельцами виноградников» и т. д. Это, однако, не соответствует действительности. «Винодел понял, что, для того чтобы предохранить себя от окончательной гибели, ему необходимо испро­бовать всё, что могло бы хоть сколько-нибудь способствовать улучшению качества вина. Это стремление следовало бы, в интересах процветания края, заботливо поощрять у виноделов, а не подавлять».

«Да и кому бы пришло в голову преуменьшать расходы на культуру картофеля только потому, что встречаются земледельцы, которые предоста­вляют картофель его собственной судьбе и благости божией?»

Официальный докладчик: «Указанная в п. 14 стоимость бочки совершенно не может здесь приниматься в расчёт, ибо, как уже было замечено, стои­мость бочек не включена в приведённые цены вин. Если, следовательно, вместе с вином продаётся и бочка, что является правилом, то цена бочки прибавляется к цене вина, и таким образом возмещается стоимость бочки».

Возражение правления Общества: «При продаже вина продаётся и бочка, но при этом никогда не бывает, чтобы имели место или хотя бы могли иметь место какие-либо разговоры о возмещении стоимости бочки. Те ред­кие случаи, когда трактирщики нашего города, покупая вино, не поку­пают бочки, не могут быть приняты в расчёт, когда речь идёт о положении в целом». «С вином дело обстоит не так, как с другими, до продажи ле­жащими на складе, товарами, упаковка и пересылка которых идут потом, при продаже, за счёт покупателя. Так как при покупке вина молчаливо подразумевается и покупка бочки, то ясно, что цена бочки должна быть включена в издержки производства вина».

Официальный докладчик: «Если мы изменим приведённые в приложе­нии цифры сбора винограда соответственно официальным данным, исчи­сление же расходов, напротив, признаем правильным даже во всех его частях и только опустим расходы по уплате земельного и винного налогов и стоимость бочек (расходы, перечисленные в пп. 13, 14 и 17), — то полу­чим следующий результат:

Валовый доход	53 тал.	21 зильбергрош	6 пф.
Общая сумма расходов, не включая статей 13, 14 и 17	39	5	-
Итого чистый доход	14 тал.	16 збгр.	6 пф.

Возражение правления Общества: «Расчёт сам по себе верен, но неверен результат. Мы оперировали не предположительными циф­рами, а такими, которые выражают действительные размеры дохода и расхода, и нашли, что если из 53 талеров действительных расходов вычесть 48 талеров, составляющих действительный и единственный до­ход, то остаётся убыток, равный 5 талерам».

Официальный докладчик: «Если, тем не менее, нельзя не признать, что положение примозельского края значительно ухудшилось в сравнении с периодом, предшествовавшим возникновению Таможенного союза, и что можно даже отчасти опасаться настоящего обнищания края, то причину этого следует искать исключительно в прежних, слишком высоких доходах».

«Благодаря как бы монопольному положению в области винной тор­говли, какое занимал в прежние годы примозельский край, благодаря бы­стро следовавшим один за другим урожайным для винограда годам — 1819, 1822, 1825, 1826, 1827, 1828 — в этом крае развилась небывалая ещё роскошь. Скопившиеся в руках винодела большие суммы денег толкали его на уси­ленную покупку виноградников по неслыханным ценам, побуждали к чрезмерным затратам на разбивку новых виноградников в таких местах, которые неблагоприятны для виноградной культуры. Каждый, желая стать собственником, всё больше запутывался в долгах, которые в преж­нее время легко могли быть покрыты доходами одного урожайного года, а теперь, при наступившей неблагоприятной конъюнктуре, должны оконча­тельно задушить попавшего в руки ростовщиков винодела».

«Одним из вытекающих отсюда следствий будет то, что возделывание винограда ограничится лучшими участками и снова, как и прежде, перей­дёт большей частью в руки богатых землевладельцев. Эти последние, уже в силу крупных предварительных затрат, связанных с этим делом, всего более способны вести его и легче могут переносить неблагоприятные годы: они и в такие годы имеют достаточно средств, чтобы улучшить куль­туру и добиться продукта, способного выдержать конкуренцию открыв­шихся для нас теперь государств Таможенного союза. Но, конечно, всё это не обойдётся в первые годы без больших бедствий для более бедного класса виноделов, которые, однако, в предшествующее, более благоприятное время стали в большинстве своём собственниками виноградников. Однако при всём том следует принять во внимание, что положение в предшествующие годы было неестественным, и неосмотрительные расплачиваются теперь за это. Государство... должно будет ограничиться только тем, чтобы соответствующими мерами по возможности облегчить теперь населению этот переход».

Возражение правления Общества: «Поистине, тот, кто только теперь опасается обнищания примозельского края, не видел ещё той ужасающей нищеты, которая уже пустила глубокие корни и с каждым днём всё больше и больше растёт среди морально здорового, неутомимого в своём трудолю­бии населения этого края. Пусть не говорят нам, как это делает начальник бюро кадастров, что виной этому — сами обнищавшие; нет, бедствие постигло в большей или меньшей степени всех виноделов: как осмотритель­ного, так и беспечного, как деятельного, так и нерадивого, как состоятель­ного, так и несостоятельного; и если дело дошло до того, что даже состоя­тельные, трудолюбивые и бережливые виноделы вынуждены заявлять, что они не в состоянии больше прокормить себя, то не в них, очевидно, приходится искать причину».

«Это правда, что виноделы в наиболее благоприятные годы покупали новые участки по ценам выше обычных и, рассчитывая на то, что при тогдаш­нем уровне своих доходов они сумеют постепенно всё выплатить, делали долги. Но это свидетельствует только о деятельном и предприимчивом духе этих людей, — и совершенно непонятно, как можно называть это роскошью и утверждать, что современное положение виноделов есть следствие их предшествующего неестественного положения, за которое и расплачивают­ся теперь неосмотрительные».

«Начальник бюро кадастров утверждает, что, поддавшись соблазну необычайно благоприятных обстоятельств, люди, которые, по его мнению, раньше даже не были собственниками (!!), чрезмерно увеличили количе­ство виноградников и что только в уменьшении числа виноградников следует искать теперь спасения».

«Но как ничтожно число тех виноградников, почва которых была бы пригодна для разведения плодовой или овощной культуры, в сравнении с огромным количеством тех виноградников, которые, кроме винограда, могут производить только терновник и кустарники! И неужели это достой­ное самого глубокого уважения население, стиснутое благодаря винодель­ческому промыслу на сравнительно небольшой площади, так мужественно борющееся с постигшим его несчастьем, не заслуживает того, чтобы была сделана хотя бы попытка облегчить его положение и помочь ему про­держаться до тех пор, пока более благоприятные обстоятельства не дадут ему возможности снова подняться и стать для государства тем, чем оно было раньше, а именно — таким источником дохода, равного которому, не счи­тая городов, не найдётся на одинаковой по размерам площади».

Официальный докладчик: «Вполне понятно, что более богатые земле­владельцы пользуются тяжёлым положением более бедных виноделов, чтобы, — разрисовав кричащими красками прежнее счастливое положе­ние и противопоставив его нынешнему положению, менее благоприят­ному, но всё же не безвыгодному, — добиться таким путём для себя все­возможных облегчений и преимуществ».

Возражение правления Общества: «По долгу чести и в силу нашего внутреннего убеждения мы протестуем против обвинения, будто мы поль­зуемся тяжёлым положением более бедных виноделов, чтобы разрисовать кричащими красками нынешнее положение виноделия и таким путём до­биться для себя всевозможных преимуществ и облегчений».

«Это — неправда! Мы заверяем, — и этого, надеемся, будет вполне достаточно для нашего оправдания, — что мы были далеки от всякого своекорыстного намерения и что каждый наш шаг был направлен к одной только цели: откровенным и правдивым описанием положения бедных виноделов обратить внимание государства на то, что при дальнейшем ходе дела должно стать опасным для самого государства! Тот, кто знает, ка­кие — всё быстрее растущие — изменения уже успело вызвать совре­менное печальное положение виноделов в их домашнем быту, в их промыс­ловой деятельности и даже в их моральном состоянии, — тот должен будет ужаснуться при мысли о том, что такая нужда может быть длитель­ной и даже ещё возрасти».

 

Всякий должен будет прежде всего признать, что прави­тельство оказалось не в состоянии занять определённую пози­цию, а вынуждено было колебаться между точкой зрения своего докладчика и противоположной точкой зрения виноделов. Если мы, далее, примем во внимание, что доклад г-на фон Цуккальмальо помечен: «12 декабря 1839г.», а ответ Общества: «15 июля 1840г.», то для нас станет ясным, что до этого момента точка зрения докладчика должна была оставаться в правительствен­ной коллегии если не единственной, то всё же господствующей. По крайней мере, ещё в 1839г. она противопоставляется докладной записке Общества как заключение правительства, следовательно, как своего рода итог правительственной точки зрения, — ибо у последовательного правительства его последнее мнение должно рассматриваться как некоторая сумма всех его прежних взглядов и всего его опыта. В докладе же не только не признаётся, что бедственное положение является всеобщим, но даже против той нужды, которая им признаётся, не пред­лагаются какие-либо меры,—в докладе ведь говорится: «Го­сударство должно будет ограничиться только тем, чтобы соответствующими мерами по возможности облегчить теперь населению этот переход». Под переходом, однако, при данных условиях следует понимать постепенную гибель. Гибель более бедных виноделов рассматривается как своего рода стихийное явление, перед которым человек заранее смиряется, пытаясь только смягчить его неизбежные последствия. «Конечно», — говорится там, — «всё это не обойдётся без больших бедствий». Поэтому Общество ставит вопрос: не заслужил ли примозельский винодел того, чтобы была сделана хоть «какая-нибудь попытка» спасти его? Если бы правительство стало на прямо противоположную точку зрения, оно бы с самого начала изме­нило доклад, в котором выражена вполне определённая точка зрения по такому важному вопросу, как задача и политика государства в этом деле. Отсюда видно, что можно было при­знавать бедственное положение виноделов и при этом вовсе не ставить себе целью как-нибудь облегчить его.

Приведём ещё один пример той информации, которая да­валась властями о положении в примозельском крае. В 1838г. один высокопоставленный представитель администрации объез­жал примозельский край. На совещании с двумя ландратами в Писпорте он спросил одного из них об имущественном поло­жении виноделов и получил ответ:

 

«Виноделы   живут   слишком   роскошно,   и   уже   поэтому   их   дела не могут идти плохо».

 

Однако уже к тому моменту роскошь стала преданием ста­рины. Только мимоходом мы укажем здесь на то, что эта точка зрения, совпадающая с точкой зрения официального доклада, ещё и сейчас отвергается далеко не всеми. Напомним статью в приложении 1 к №349 «Frankfurter Journal» (1842), пред­ставляющую собой голос из Кобленца; в ней говорится о мни­мой нужде крестьян-виноделов примозельского края.

Приведённая официальная точка зрения нашла своё отра­жение также и в том недоверии, с каким высшие прави­тельственные  сферы   относятся  к  заявлениям  о   «бедственном положении» примозельского края, о всеобщем характере бед­ствия, а следовательно — и об его общих причинах. Цитирован­ные выше «Mittheilungen des Vereins» содержат, между прочим, следующие ответы министерства финансов на различные хода­тайства:

 

«Хотя владельцы виноградников, принадлежащие на Мозеле и Сааре к первому и второму классам налогоплательщиков, не имеют повода к недовольству, — как это показывают рыночные цены на вино, — всё же приходится признать, что те крестьяне-виноделы, чьи продукты ниже по качеству, не находятся в столь же благоприятном положении».

 

А в одном ответе на ходатайство об освобождении от уплаты налога за 1838г. говорится:

 

«В ответ на ваше отношение, направленное к нам от 10 октября прош­лого года, вы уведомляетесь, что ходатайство об общем освобождении от уплаты всего налога за 1838г. не может быть удовлетворено, так как вы сами ни в коем случае не принадлежите к тому классу, который больше всего нуждается во внимании и тяжёлое положение которого объясняется не налоговой системой, а совершенно другими причинами».

 

Так как мы хотим строить всё наше изложение на одних фактах и стараемся только, но мере сил, выразить эти факты в обобщённой форме, то мы прежде всего раскроем тот общий смысл, который лежит в основе диалога между Трирским обще­ством поощрения виноделия и правительственным докладчиком.

Правительство должно поручить тому или иному чиновнику дать заключение по поводу указанной докладной записки. Пра­вительство выбирает, конечно, такого чиновника, который возможно лучше знаком с вопросом, — скорее всего, следова­тельно, такого, который сам принимал участие в регулирова­нии отношений в примозельском крае. Этот чиновник может усмотреть в жалобе, изложенной в записке, критику своего служебного разумения и своей прежней служебной деятель­ности. Он проникнут сознанием добросовестно исполненного им долга и основательного знакомства со всеми деталями тех официальных данных, которые находятся в его распоряже­нии, — и вдруг он наталкивается на противоположную точку зрения. Не естественно ли, что он выступает теперь по отно­шению к просителям как враждебная сторона, что их намере­ния, которые всегда, конечно, могут быть связаны с частными интересами, ему кажутся подозрительными, что он, следо­вательно, этих просителей в чём-то подозревает. Вместо того чтобы использовать сообщаемый ими материал, он старается его опровергнуть. К тому же, те виноделы, которые находятся в очевидном для всех бедственном положении, не имеют ни времени, ни  необходимого образования, чтобы описать свою нужду, — выходит, что бедные виноделы не умеют говорить, а те виноделы, которые умеют говорить, не находятся в таком уж явно бедственном положении и их жалобы кажутся неосно­вательными. Но если даже образованному виноделу заявляют, что он не дорос до понимания мудрых взглядов бюрократии, то как сможет устоять перед лицом этой мудрости необразо­ванный  винодел?

Со своей стороны, частные лица, которые наблюдают дей­ствительную, достигшую крайней степени нищету у других, которые видят, как эта нищета подкрадывается к ним самим, и, кроме того, сознают, что защищаемый ими частный интерес в та­кой же мере является и государственным интересом и отстаи­вается ими с точки зрения государственных интересов, — эти частные лица не могут тогда не считать себя задетыми в своём чувстве чести; более того: они считают, что под влиянием одно­сторонней и произвольно притянутой точки зрения действи­тельность извращена. Они, следовательно, выступают против высокомерной бюрократии и вскрывают противоречия между действительной картиной мира и той его картиной, которая складывается в бюрократических канцеляриях; они противо­поставляют доводам официальным такие доводы, которые почерпнуты из практической жизни. У них неизбежно возникает подозрение, что абсолютное игнорирование их заявлений, осно­ванных на глубоком убеждении, подкреплённых очевидными фактами, — что это игнорирование вытекает из корыстного намерения, а именно, из намерения противопоставить рассудок бюрократа разуму гражданина. Они делают отсюда также и тот вывод, что сведущий чиновник, сталкивающийся в силу своей деятельности с условиями их жизни, не даст беспристраст­ной характеристики этих условий именно потому, что эти усло­вия отчасти и были созданы им; с другой стороны, свободный от предвзятого мнения чиновник, который мог бы дать достаточно беспристрастную оценку положения, не обладает необходимым знанием дела. Но если чиновник бросает частным лицам упрёк в том, что они свои частные дела возводят до уровня государ­ственного интереса, то частные лица бросают чиновнику упрёк, что он государственный интерес низводит до уровня своего личного дела, так что все прочие смертные оказываются устра­нёнными от участия в государственной жизни. Поэтому даже ясная как день действительность кажется чиновнику иллюзор­ной по сравнению с действительностью, засвидетельствованной в актах, — следовательно в официальном, следовательно в госу­дарственном порядке, — а также по сравнению с той точкой зре­ния, которая опирается на эту официальную действительность. Частные лица упрекают чиновника в том, что он считает госу­дарством только свою непосредственную сферу деятельности, а весь тот мир, который лежит вне этой сферы деятельности, является для него только объектом государства, лишённым государственного образа мыслей и государственного разуме­ния. Когда, наконец, чиновник, в случае явного для всех бедствия, большую часть вины возлагает на частных лиц, которые будто бы сами являются причиной своих невзгод, — не позволяя, с другой стороны, подвергать сомнению совер­шенство тех принципов управления и тех установлений, кото­рые сами представляют собой продукт бюрократического твор­чества, и не желая поступиться хоть каким-либо из них, — то в противовес этому частное лицо, знающее цену своему трудолюбию, своей бережливости и той тяжёлой борьбе, кото­рую ему приходится вести с природой и с социальными отно­шениями, требует, чтобы чиновник, который один-де обладает властью творить государственную жизнь, устранил бы, в та­ком случае, его бедственное положение. А так как чиновник утверждает, что он способен исцелять любые недуги, то част­ные лица требуют, чтобы чиновник доказал это на деле и вывел их с помощью своих мероприятий из бедственного положения или, по крайней мере, признал, что учреждения, которые были целесообразны для определённого времени, являются непри­годными в другое время, при совершенно изменившейся об­становке.

Тот же взгляд, будто начальство всё лучше знает, и то же противопоставление администрации объекту её управления существуют и внутри самого бюрократического мира. Подобно тому как в своей оценке положения примозельского края бюро кадастров главным образом отстаивает непогрешимость кадастра; подобно тому как министерство финансов утвер­ждает, что корень зла лежит не в «налоговых» причинах, а «в совершенно других», —так и администрация вообще нахо­дит причину бедствия не в своей деятельности, а вне её. Отдель­ному чиновнику, ближе других стоящему к виноделу, положение вещей представляется лучшим или иным, чем оно есть в дей­ствительности, — и это происходит не преднамеренно, а с неиз­бежностью. Чиновник думает, что вопрос о том, всё ли обстоит благополучно в его крае, есть прежде всего вопрос о том, хо­рошо ли он управляет краем. Хороши ли вообще самые принципы управления и самые учреждения, — этот вопрос не входит в его компетенцию, об этом могут судить только высшие сферы, обладающие более всесторонними и более глубокими знаниями об официальной природе вещей, т. е. об их связи с государством в целом. В том, что он сам хорошо управляет, он может быть убеждён добросовестнейшим образом. В силу всего этого он, с одной стороны, будет находить положение далеко не таким бедственным, а с другой стороны, если он даже и находит его бедственным, то будет искать причины этого вне сферы управления, — отчасти в явлениях природы, не зависящих от человеческой воли, отчасти в условиях частной жизни, не за­висящих от администрации, отчасти в случайностях, ни от кого не зависящих.

Высшие административные коллегии должны, естественно, доверять своим чиновникам больше, чем управляемым ими лицам, у которых нельзя предположить равного официального разумения. Высшая коллегиальная инстанция имеет, кроме того, свои традиции. Она имеет также и в отношении примо-зельского края свои раз навсегда установленные положения, она имеет в кадастре официальную картину края, она рас­полагает официальными данными о доходах и расходах; наряду с реальной действительностью высшая коллегиальная инстан­ция везде имеет перед собой бюрократическую действитель­ность, которая сохраняет свой авторитет, как бы ни менялись времена. К этому присоединяется ещё следующее: оба эти обстоя­тельства, а именно закон бюрократической иерархии и теория, согласно которой граждане государства делятся на две кате­гории — на категорию активных, сознательных граждан, кото­рые управляют, и пассивных, несознательных граждан, которыми управляют, — оба эти обстоятельства взаимно дополняют друг друга. В силу того принципа, по которому сознательное и активное бытие государства воплощено в органах управления, всякий представитель власти будет рассматривать состояние какого-нибудь края, — поскольку речь идёт о государственной стороне дела, — как результат деятельности своего предше­ственника. По закону иерархии, этот предшественник в боль­шинстве случаев будет занимать к тому времени уже более высокий пост, а нередко явится даже непосредственным началь­ством своего преемника. Наконец, правительственная власть в том или ином округе руководствуется, с одной стороны, дей­ствительно государственным взглядом, что государство имеет законы, которые оно обязано проводить в жизнь вопреки всем частным интересам; с другой стороны, она, в качестве отдель­ной административной власти, призвана не создавать законы и установления, а только применять их. Администрация мо­жет поэтому пытаться реформировать не само управление, а только объекты управления. Она не может приспособить свои законы к особенностям примозельского края, она может только, в пределах установленных норм управления, пытаться способство­вать благу этого края. Чем усерднее и искреннее поэтому какая-нибудь администрация стремится, — в пределах уже принятых, над ней самой властвующих принципов управления и устано­влений, — устранить то или иное бедствие, охватившее целый край; чем упорнее это бедствие не поддаётся воздействию, при­нимая, несмотря на хорошее управление, ещё более широкие размеры, — тем сильнее, искреннее и глубже будет убеждение администрации, что недуг неисцелим, что управление, т. е. государство, ничего изменить не может, что всякое изменение должно, напротив, исходить от самих управляемых.

Но если низшие административные власти доверяют бюро­кратическому разумению вышестоящих, признающих общие принципы управления совершенными, и сами отвечают за добросовестное применение их в каждом отдельном случае, — то высшие административные власти непоколебимо уверены в правильности своих общих принципов и доверяют своим подчинённым органам в том, что те имеют правильное, выте­кающее из их служебного опыта суждение о каждом случае в отдельности, о чём, впрочем, свидетельствуют вдобавок их служебные  официальные  донесения.

Таким вот путём и может правительство, даже при самых добрых намерениях, прийти к тому принципу, который был сформулирован в отношении примозельского края правитель­ственным референтом в Трире: «Государство должно будет ограничиться только тем, чтобы соответствующими мерами облегчить теперь населению этот переход».

Если мы рассмотрим некоторые из ставших известными средств, применённых правительством с целью смягчить гос­подствующее в примозельском крае бедственное положение, то мы найдём подтверждение нашим суждениям, по крайней мере, в той части истории административных мероприятий, которая получила огласку; что же касается её тайной части, то она, разумеется, не может служить предметом нашего суждения. В числе этих средств мы находим: освобождение от налогов в годы плохого урожая винограда, совет перейти к другой культуре, например, шелковичной, и, наконец, предложение ограничить дробление землевладения. Первая мера может, оче­видно, только несколько облегчить положение, но не может устранить бедствие. Это — временное средство, при котором государство делает исключение из своего правила, притом исклю­чение, которое ему обходится недорого. Да и облегчение это касается не самого бедствия, принявшего постоянный характер, а  исключительных форм его проявления, — не хронической болезни, к которой привыкли, а острого заболевания, которое застигло врасплох.

Прибегая к двум остальным средствам, администрация выходит за пределы круга своих собственных обязанностей. Позитивная деятельность, которую она проявляет, состоит в том, что она, с одной стороны, поучает жителей примозельского края относительно того, как они сами себе могут помочь, а с другой стороны, предлагает им ограничить себя в использовании своего исконного права или же совершенно отказаться от него. Та­ким образом, этим подтверждается наш изложенный выше ход мысли. Администрация, которая считает, что болезнь примозель­ского края не поддаётся лечению, что она вызвана причинами, лежащими вне круга принципов управления и деятельности адми­нистрации, советует населению примозельского края строить свою жизнь так, чтобы она была совершенно прилажена к нынешним формам управления, в рамках которых население может-де сносно существовать. Винодела же такого рода советы, если даже они доходят до него только как слухи, повергают в уныние. Он выразит свою благодарность правительству, если оно будет производить эксперименты за свой счёт, но он чувст­вует, что правительство, предлагая ему, чтобы он производил эксперименты над самим собой, тем самым отказывается помочь ему своей собственной деятельностью. Винодел требует помощи, а не совета. Как ни доверяет он суждению администрации в вопросах, подлежащих её ведению, и как ни доверчиво обра­щается к ней за указаниями в соответствующих случаях, всё же в своей собственной сфере он не меньше доверяет собствен­ному суждению. Ограничение дробления земельных владений противоречит унаследованному им правовому сознанию. Он усматривает в этом совете поползновение прибавить к его физи­ческой нищете ещё правовую нищету, ибо в каждом наруше­нии равенства перед законом он видит крушение права. Он чувствует — то более сознательно, то менее сознательно, — что управление существует для страны, а не страна для управления, и что это соотношение переворачивается вверх дном, когда перед страной ставится требование изменить свои обычаи, своё право, формы своего труда и своей собственности, чтобы подогнать их под существующее управление. Житель при­мозельского края, трудясь на поприще, указанном ему природой и обычаями, требует, чтобы государство создало ему ту атмо­сферу, в которой он мог бы расти, преуспевать, жить. Поэтому мертворождённые проекты, подобные указанным, разбиваются при столкновении с действительностью — не только с действи­тельными условиями, но и с действительным сознанием граждан.

Каково же, следовательно, отношение органов управления к бедственному положению примозельского края? Бедственное положение примозелъского края является одновременно и бед­ственным положением управления. Постоянное бедственное положение какой-нибудь части государства (а бедствие, которое подкралось почти незаметно больше десятилетия тому назад, которое, сначала исподволь, а потом с неудержимой силой, всё больше приближалось к своему кульминационному пункту и которое неуклонно принимает всё более грозные размеры, — может действительно быть названо постоянным), — такое по­стоянное бедственное положение вскрывает перед нами проти­воречие между действительностью и принципами управления; с другой стороны, не только народ, но и правительство видит в благополучии какого-нибудь края фактическое подтвержде­ние методов управления. Однако административные власти, по своей бюрократической сущности, усматривают причины бедственного положения не в сфере управления, а в лежащей вне её природной и частно-гражданской сфере. Администра­тивные власти, при самых благих намерениях, при самом большом усердии по части гуманности и при самом силь­ном интеллекте, не могут найти разрешение для коллизии, не являющейся чем-то мгновенным и преходящим, — для той постоянной коллизии, которая существует между действитель­ностью и принципами управления. Да это и не входит в задачу административной власти; к тому же, даже при самых благих её намерениях, для неё невозможно сломить силу этих существен­ных отношений или, если хотите, этого рока. Этими суще­ственными отношениями являются отношения бюрократические как внутри самого организма управления, так и между ним и управляемым организмом.

С другой стороны, и винодел в качестве частного лица точно так же не в состоянии отрицать, что его суждение может, со­знательно или же бессознательно, затемняться соображениями частного интереса, что нельзя, следовательно, безусловно пред­полагать правильность этого суждения. Он также убедится в том, что в государстве существует множество пострадавших частных интересов и что государство не может ради них анну­лировать или изменить свои общие принципы управления. Если же, далее, утверждают, что какое-нибудь бедствие имеет всеобщий характер, если утверждают, что оно приобретает угро­жающие размеры и формы и превращается из бедствия частных лиц в государственное бедствие, устранение которого является обязанностью государства перед самим собой, — то это утвер­ждение управляемых кажется непристойным поступком по отно­шению к правителям. Правители-де могут лучше всех оценить, в какой мере та или иная опасность угрожает государственному благу, и за ними следует заранее признать более глубокое пони­мание взаимоотношений целого и его частей, чем то, какое присуще самим частям. К этому следует ещё прибавить, что отдельное лицо и даже многие отдельные лица не могут выда­вать свой голос за голос народа; напротив, то освещение' вопроса, которое они дают, всегда сохраняет характер частной жалобы. Если бы даже, наконец, убеждение частных лиц, подавших эту жалобу, и выражало убеждение всего примозельского края, то сам примозельский край, как отдельная административная единица, как отдельный округ, занимает по отношению к своей провинции, как и ко всему государству, положение частного лица, чьи убеждения и желания должны быть ещё сопоста­влены со своим мерилом — со всеобщим убеждением и всеоб­щими желаниями.

Правители и управляемые одинаково нуждаются, таким образом, для разрешения трудностей в третьем элементе, который был бы политическим, не будучи официальным, и, таким образом, не исходил бы из бюрократических предпосы­лок, — в элементе, который был бы гражданским, но в то же время не был бы непосредственно впутан в сеть частных ин­тересов и связанных с ними нужд. Этим дополнительным эле­ментом, с головой гражданина государства и с гражданским сердцем, и является свободная печать. В области печати пра­вители и управляемые имеют одинаковую возможность взаимно критиковать свои принципы и требования, но не в рамках отношений субординации, а на равных правах, как граждане государства — уже не как индивидуальные личности, а как интеллектуальные силы, как выразители разумных воззрений. В той же мере, в какой «свободная печать» является продуктом общественного мнения, она также и создаёт это общественное мне­ние. Она одна способна сделать частный интерес всеобщим интере­сом, одна способна сделать бедственное положение примозельского края предметом всеобщего внимания отечества и предметом его всеобщего сочувствия; только она способна смягчить бедствен­ное положение уже одним тем, что делает его ощутимым для всех.

Печать относится к условиям жизни народа как разум, но не в меньшей степени и как чувство. Она говорит поэтому не только разумным языком критики, которая существующие отношения видит со своей высоты, но и полным страсти языком самой жизни,  языком,  которого нельзя — да и не следует — требовать от официальных докладов. Свободная печать, нако­нец, несёт народную нужду в её непосредственной форме, не преломлённой через какую бы то ни было бюрократиче­скую среду, к ступеням трона, доносит её до государствен­ной власти, перед которой исчезает различие между правите­лями и управляемыми и остаются только равно далёкие и равно близкие граждане государства.

Если, таким образом, свободная печать была здесь необхо­дима в силу особого характера того бедствия, которое постигло примозельский край, если потребность в свободной печати была здесь особенно настоятельной потому, что это была действи­тельная потребность, — то ясно, что и без каких-либо исклю­чительных стеснений для печати эта потребность должна была возникнуть. Наоборот, нужна была бы исключительная свобода печати, для того чтобы существующая потребность могла  быть удовлетворена.

К пункту 2. Печать, обсуждающая вопросы примозельского края, является во всяком случае только частью прусской поли­тической печати. Чтобы выяснить поэтому состояние первой до издания часто упоминавшегося кабинетского указа, необхо­димо окинуть взглядом состояние всей прусской печати до 1841 года. Мы даём слово человеку весьма лойяльного, как всеми признано,  образа мыслей.

 

«Тихо и спокойно», — говорит Давид Ганзсман в своей книге «Пруссия и Франция» (2-е изд., Лейпциг, 1834, стр. 272),— «развиваются общие идеи и события в Пруссии, и тем незаметнее, что цензура не допускает никакого серьёзного обсуждения — на страницах прусской повседневной печати — касающихся государства политических и даже экономических вопросов, какой бы благопристойный и умеренный характер ни носило это обсуждение. Под серьёзным обсуждением следует понимать только такое, при котором можно приводить аргументы как в защиту опреде­лённого положения, так и против него. Почти ни один экономический вопрос не может быть разрешён серьёзно, если не рассматривать его в связи с внутренней и внешней политикой, ибо в очень редких случаях, — возможно, что таких случаев и вовсе не существует, — эта связь не бу­дет иметь места. Целесообразно ли такое применение цензуры, может ли цензура вообще применяться иначе при данном состоянии правитель­ства в Пруссии, — этих вопросов мы здесь не касаемся; довольно того, что дело обстоит именно так».

 

Примем, далее, во внимание, что уже §1 указа о цензуре от 19 декабря 1788г. гласит:

 

«Цензура вовсе не ставит себе задачей препятствовать благопристой­ному, серьёзному и скромному исследованию истины или вообще подвер­гать писателей тем или иным бесцельным и тягостным стеснениям».

 

Вспомним также, что эти же слова повторяются в статье 2-й указа о цензуре от 18 октября 1819 года:

 

«Цензура не должна препятствовать серьёзному и скромному исследова­нию истины и не должна подвергать писателей неподобающим стеснениям».

 

Сравним, далее, с этим вступительные слова цензурной инструкции от 24 декабря 1841 года:

 

«Чтобы умсе теперь освободить печать от неуместных ограничений, не соответствующих высочайшим видам, его величество король высочай­шим кабинетским указом королевскому министерству соизволил выразить решительное неодобрение всяким неподобающим стеснениям литературной деятельности и соблаговолил уполномочить нас вновь призвать цензо­ров к точному соблюдению статьи 2-й указа о цензуре от 18 октября 1819 года».

 

Напомним, наконец, следующее место:

 

«Цензор может, конечно, разрешить откровенное обсуждение также и внутренних дел. — Несомненная трудность правильного определения гра­ниц в этом деле не должна отпугивать цензора в его стремлении действовать согласно истинному намерению закона и не должна внушать ему той мни­тельности, которая уме слишком часто давала повод к ложному истолко­ванию намерений правительства».

 

После всех этих официальных заявлений, вопрос: почему существовали цензурные стеснения, несмотря на желание властей, чтобы обсуждение нужд примозельского края было по возможности откровенным и публичным? — превращается, невидимому, уже в более общий вопрос: почему, несмотря на «волю закона», на «волю правительства» и, наконец, на «высо­чайшую волю», пришлось ещё и в 1841г., по официальному признанию, освобождать печать от «неподобающих ограниче­ний», почему пришлось напоминать цензуре ещё и в 1841г. о статье второй указа 1819 года? В применении именно к примозелъскому краю этот вопрос должен гласить не так: какие специальные препятствия ставились обсуждению внутренних дел,—а следовало бы, напротив, формулировать вопрос так: какие специальные меры поощрения печати могли бы быть приняты, чтобы это частичное обсуждение внутреннего положе­ния превратить, е виде исключения, в возможно более откровен­ное и публичное обсуждение?

Что касается внутреннего содержания и характера полити­ческой литературы и ежедневной прессы до появления упомя­нутого кабинетского указа, то об этом дают наиболее ясное представление следующие слова цензурной инструкции:

 

«Следуя по этому пути, можно надеяться, что и политическая лите­ратура и ежедневная пресса лучше поймут своё назначение, усвоят более достойный тон и впредь будут считать недостойным для себя спеку­лировать на любопытстве своих читателей помещением бессодержатель­ных, заимствованных из иностранных газет корреспонденции и т. д... Можно надеяться, что благодаря этому пробудится больший интерес к отечественным делам и повысится национальное чувство».

 

Отсюда как будто получается тот вывод, что, хотя никакие специальные меры и не препятствовали откровенному и публич­ному обсуждению положения примозельского края, всё же таким непреодолимым препятствием как для откровенности, так и для публичности не могло не являться общее состояние прус­ской печати. Сопоставив все цитированные места цензурной инструкции, мы можем выразить их общий смысл следующим образом: цензура, проявляя чрезвычайную мнительность, стала внешними оковами для свободы печати; рука об руку с этим шло усиление внутренней скованности печати, утратившей мужество и даже отказавшейся от стремления подняться над уровнем сенсаций; наконец, в самом народе были утрачены интерес к отечественным делам и национальное чувство, т. е. те именно элементы, которые являются не только творческими силами печати, высказывающей откровенно и публично своё мнение, но и единственными предпосылками, при которых такая печать может развернуть свою деятельность и заслужить признание народа; это признание составляет жизненную атмо­сферу печати, без которой она обречена на полное захирение.

Если, таким образом, мероприятия властей могут создать несвободную печать, то власти, напротив, бессильны, в условиях общей несвободы печати, обеспечить возможно более откровен­ное и публичное обсуждение специальных вопросов. В этих условиях даже свободно высказанное мнение о каких-нибудь отдельных предметах, которое каким-либо образом попало бы на страницы газет, не могло бы найти всеобщего отклика, не могло бы, следовательно, служить проявлением подлинной гласности.

К этому присоединяется ещё то обстоятельство, что, как правильно замечает Ганземан, нет, может быть, ни одного экономического вопроса, который не был бы связан с внут­ренней и внешней политикой. Возможность откровенного и публичного обсуждения положения примозельского края пред­полагает, таким образом, возможность откровенного и публич­ного обсуждения всей «внутренней и внешней политики». Отдельные административные органы в такой мере были бессильны создать эту возможность, что только непосредственно и решительно выраженная воля самого короля могла бы ока­зать здесь решающее и прочное влияние.

Если публичное обсуждение не было откровенным, то откро­венное обсуждение не было публичным. Это откровенное обсу­ждение не выходило за пределы убогих провинциальных лист­ков, чей кругозор не простирался, — да и не мог, как видно из предыдущего, простираться, — дальше круга их распространения. Для характеристики подобных обсуждений узко местного масштаба мы приводим здесь несколько выдержек из бернкастельского «Gemeinnütziges Wochenblatt» за разные годы издания. В одном из его выпусков за 1835г. говорится следующее:

 

«Осенью 1833г. в Эрдене один приезжий изготовил 5 омов {прим. 150 литров} вина. Чтобы наполнить бочку доверху, он прикупил 2 ома, заплатив за них 30 талеров. Бочка стоила 9 талеров, налога было уплачено 7 талеров 5 зильбергрошей. Расходы по сбору винограда составляли 4 талера, наём погреба — 1 талер 3 збгр., плата за выжимание виноградного сока — 16 збгр.; следовательно, не включая расходов на возделывание, весь расход составлял 51. талер 24 збгр. Эта бочка вина была продана 10 мая за 41 талер. Следует ещё за­метить, что вино было хорошего качества и было продано не вследствие край­ней нужды владельца, а также не попало в руки ростовщиков» (стр. 87). «21 ноября на бернкастельском базаре ³/₄ ома вина 1835г. были проданы за 14 збгр. (четырнадцать зильбергрошей), а 27-го того же месяца 4 ома вместе с бочкой— за 11 талеров, причём следует заметить, что в минув­ший день святого Михаила бочка была куплена за 11 талеров» (стр. 267, там же).

 

От 12 апреля 1836г. — подобная же заметка.

Приведём ещё несколько выдержек, относящихся к 1837 году.

 

«Первого числа сего месяца в Кингейме, в присутствии нотариуса, продавался с публичного торга молодой четырёхлетний виноградник, содержащий около 200 лоз, укреплённых кольями. Он достался покупа­телю по цене 0,5 пфеннига за лозу, с обычной отсрочкой уплаты. В 1828г. такая же лоза стоила там 5 збгр.» (стр. 47). «Одна вдова в Грахе уступила свой неснятый урожай винограда за половину всего дохода с урожая. Она получила на свою долю ом вина, который она выменяла на 2 фунта масла, 2 фунта хлеба и 0,5 фунта луку» (№ 37, там же). «Двадцатого сего месяца были проданы принудительно с аукциона: 8 фудеров грахского и бернкастельского вина 1836г., частично из лучших сортов, и один фудер грахского вина 1835 года. За всё это количество (включая и стоимость бочек) было выручено 135 талеров 15 збгр. Каждая бочка вина, таким образом, досталась покупателю примерно за 15 талеров. Стоимость же одной только бочки составляла около 10—12 талеров. Что же остаётся у бед­ного винодела для возмещения расходов по возделыванию? Неужели нет возможности принять какие-нибудь меры против этого страшного бед­ствия?!! (Корреспонденция с места)» (№ 4, стр. 30).

 

Мы находим здесь, таким образом, лишь простое повество­вание о фактах, которое иногда только сопровождается крат­ким элегическим послесловием. Эти чистосердечные сообщения, именно благодаря своей безыскусственности, могут произвести потрясающее впечатление, но они вряд ли могут даже претендо­вать на то, чтобы их считали откровенным и публичным обсуж­дением положения примозельского края.

Если отдельный человек, а тем более, если значительная часть населения становится жертвой какого-нибудь из ряда вон выходящего и страшного бедствия и никто об этом бедствии не говорит, никто не относится к нему как к явлению, достойному анализа и обсуждения, — то лица, которых постигло это бед­ствие, должны прийти к выводу, что другие или не имеют права об этом говорить, или же не хотят об этом говорить, так как считают иллюзорным то серьёзное значение, которое этому делу придаётся. Даже для самого необразованного винодела при­знание другими его бедствий — это духовное участие в них — является потребностью; оно позволяет ему хотя бы сделать следующее заключение: там, где все думают, а многие высказы­вают уже свои мысли вслух, кое-кто скоро начнёт также и действовать. Если даже допустить, что и в самом деле было разрешено свободное и открытое обсуждение положения примо­зельского края, то всё же в действительности такое обсуждение не имело места; народ же, разумеется, верит только в реально существующее — не в ту свободную печать, которая могла бы су­ществовать, а в ту свободную печать, которая действительно существует. Таким образом, житель примозельского края до появления высочайшего кабинетского указа чувствовал, ко­нечно, свою нужду, слышал при этом, как другие подвергают её сомнению, но никогда не замечал, чтобы пресса откровенно и публично высказывала своё мнение; после же появления этого указа такая пресса, по его представлению, как бы возникла из ничего. В его глазах, таким образом, этот королевский кабинет­ский указ является единственной причиной того движения прессы, к которому он, житель примозельского края, по приве­дённым выше основаниям, проявил такой исключительный интерес, непосредственно вытекавший из действительной по­требности, — и этот вывод являлся, по меньшей мере, чрезвы­чайно популярным. Наконец, можно думать, что и помимо популярности этого мнения критический анализ приведёт к тому же результату. Вступительные слова цензурной ин­струкции от 24 декабря 1841г. гласят:

 

«Его величество король соизволил выразить решительное неодобрение всяким неподобающим стеснениям литературной деятельности и, признавая значение и необходимость честной и благонамеренной публицистики... соблаговолил и т. д.».

 

Эти вступительные слова сулят прессе особое королевское её признание, признание её государственного значения. То обстоятельство, что за одним-единственным королевским словом признаётся такое значительное влияние и что жители примозельского края приветствовали его даже как слово, наделённое магической силой, как универсальное средство против всех их страданий, — это как будто могло бы только свидетельствовать об истинно монархических чувствах населения примозельского края и о его благодарности, которая не соблюдает меры, а пере­хлёстывает через край.

К пункту 3. Мы старались показать, что потребность в сво­бодной печати с необходимостью вытекала из особенностей положения примозельского края. Мы показали далее, что до появления высочайшего кабинетского указа эта потребность не могла быть удовлетворена — если и не в силу особых стеснений печати, то, во всяком случае, в силу общего состояния прусской ежедневной прессы. Мы, наконец, покажем, что действительно особые обстоятельства враждебно противостояли откровенному и публичному обсуждению состояния примозельского края. И здесь мы должны прежде всего подчеркнуть ту точку зре­ния, которой мы руководствовались в нашем изложении, и рас­крыть в воле действующих личностей мощное влияние общих отношений. В этих особых обстоятельствах, препятствовавших откровенному и публичному обсуждению положения дел в примозельском крае, мы не должны видеть ничего другого, кроме фак­тического воплощения и несомненного проявления указанных об­щих отношений, какими являются именно: своеобразная позиция, занимаемая органами управления по отношению к примозельскому краю, общее состояние ежедневной прессы и обще­ственного мнения и, наконец, господствующий политический дух и его система. Если эти отношения, как это можно думать, были всеобщими, невидимыми и принудительными силами того времени, то вряд ли нужно ещё доказывать, что они и должны действовать в качестве таких именно сил, проявляясь в опре­делённых фактах, обнаруживаясь в отдельных, на первый взгляд произвольных действиях. Тот, кто отказывается от этой объ­ективной точки зрения, тот, впадая в односторонность, отдаётся во власть недобрых чувств к отдельным лицам, в образе которых против него выступает вся жестокость современных отношений.

К особым затруднениям для печати придётся причислить не только отдельные цензурные стеснения, но в такой же мере и все особые обстоятельства, которые, делая невозможным появление самого объекта цензуры даже в виде попытки, тем самым делают цензуру излишней. Там, где цензура вступает в открытые, длительные и острые конфликты с печатью, — там можно с известной уверенностью заключить, что печать стала жизнеспособной, приобрела твёрдость характера и веру в свои силы, ибо только ощутимое действие вызывает и ощутимое про­тиводействие. Там же, где нет цензуры, потому что нет и печати, — хотя существует потребность в свободной, следо­вательно способной стать объектом цензуры,  печати, — роль предварительной цензуры уже выполнили, очевидно, те обстоя­тельства, которые терроризовали мысль даже в её самой безо­бидной форме.

Мы не можем себе ставить задачей дать хотя бы приблизи­тельно полное описание этих особых обстоятельств. Это озна­чало бы дать историю последнего периода, начиная с 1830г., поскольку она касается примозельского края. Мы будем счи­тать нашу задачу выполненной, если покажем, что откровенное и публичное слово во всех его формах, — в форме ли устной речи, в письменной ли форме или же в форме печатного слова, как прошедшего через цензуру, так и ещё не прошедшего через неё, — наталкивалось на особые препятствия.

Для уныния и упадка духа, и без того парализующих у бед­ствующего населения ту моральную силу, которая необходима для откровенного и публичного выражения своих мыслей, благоприятной почвой служили вызванные многочисленными доносами судебные приговоры «за оскорбление чиновника при исполнении им своих служебных обязанностей или в связи с их исполнением».

Такого рода судебные процессы ещё свежи в памяти многих примозельских виноделов. Один бюргер, пользовавшийся осо­бой любовью за своё добродушие, сказал в шутливом тоне служанке одного ландрата, который накануне вечером усердно прикладывался к рюмке в весёлой компании, праздновавшей день рождения короля: «Ваш хозяин был вчера немного навеселе». За эту невинную шутку он был предан публичному суду испра­вительной полиции в Трире, однако, как этого и следовало ожидать, был оправдан.

Мы выбрали именно этот случай, так как из него может быть сделан очень простой вывод. Ландраты выполняют функ­ции цензоров в главных городах своих округов. Администра­тивная деятельность ландрата, как и всех подчинённых ему орга­нов, является, однако, главнейшим объектом местной печати, именно потому, что эта деятельность является и её ближайшим объектом. Если вообще трудно быть судьёй в собственном деле, то инциденты, вроде указанного выше, в которых нашло своё выражение болезненно-преувеличенное представление о непри­косновенности престижа власти, должны окончательно убедить нас в том, что самый факт существования ландратов-цензоров есть достаточное основание для того, чтобы не существовало свободной местной печати.

Если мы, таким образом, видим, что за самый невинный и простодушный разговор приходится отвечать перед судом исправительной полиции, то письменная форма свободного слова, петиция, которая ещё очень далека от гласности пе­чати, имеет такие же исправительно-полицейские последствия. Если там преградой свободному слову служит принцип непри­косновенности престижа власти, то для петиции преградой является принцип неприкосновенности действующих в стране законов.

«Кабинетский указ» от 6 июля 1836г., в котором, между прочим, говорится, что король посылает своего сына в Рейн­скую провинцию для ознакомления с её состоянием, побудил нескольких земледельцев из административного округа Трира обратиться к их «представителю в ландтаге» с просьбой написать для них петицию на имя наследника престола. Одновременно с этим были указаны и отдельные пункты ходатайства. Чтобы повысить значение петиции большим количеством подписей, депутат ландтага {Вальденер} отправил в окрестные деревни нарочного, который собрал среди крестьян сто шестьдесят подписей. Пети­ция гласила:

 

«Оповещённые о том, что наш добрый король посылает к нам его ко­ролевское высочество, наследника престола, для ознакомления с нашим положением, и желая избавить его королевское высочество от необходи­мости выслушивать жалобы многих отдельных лиц, мы, "нижеподписав­шиеся жители района... административного округа Трира, сим уполно­мочиваем нашего представителя в ландтаге господина... всеподданнейше довести до сведения его королевского высочества, сына всемилостивейшего короля,   наследника  прусского престола,   что:

1) в силу отсутствия сбыта для излишков наших продуктов, в особен­ности скота и вина, мы не в состоянии уплачивать налоги, являющиеся чрезмерными при всяких условиях; посему мы и ходатайствуем о значитель­ном их понижении, так как в противном случае нам придётся отдать сборщикам податей  всё  наше достояние, как это доказывает приложение (оно содержит приказ сборщика податей из Р. о внесении налога в 1 талер 25 зильбергрошей 5 пф.);

2) что его королевское высочество не должен судить о нашем положении на основании уровня жизни бесчисленного множества слишком высоко оплачиваемых служащих, лиц, вышедших в отставку с пенсией, людей, получающих различного рода вознаграждения, чиновников и военных, рантье и промышленников, которым наши, так низко упавшие в цене, продукты дают в городах возможность без особых затрат жить в роскоши. Таких условий жизни нельзя встретить в бедной хижине опутанного долгами земледельца, и этот контраст вызывает у него возмущение. Там, где раньше числилось 27 чиновников с общим окладом в 29000 талеров, числится теперь 63 чиновника с общим окладом в 105000 талеров, не считая вышедших в отставку с пенсией;

3) что наши общинные власти должны избираться, как это было прежде, непосредственно членами общины;

4) что пошлинные конторы не должны целыми часами в течение дня оставаться закрытыми, но должны быть открыты во всякое время дня, с тем чтобы земледелец, опоздавший не по своей вине на несколько минут, не был вынужден пять-шесть часов или даже всю ночь мёрзнуть на улице или днём жариться на солнце, так как чиновник обязан быть всегда готовым оказывать услуги народу;

5) что должен быть отменён §12 закона от 28 апреля 1828г., возобновлённый вторичным опубликованием в официальной газете королевского правительства от 22 августа сего года, — параграф, запрещающий под страхом наказания пахать ближе двух футов от края придорожного рва. Собственникам должно быть разрешено вспахать весь их участок вплоть до края придорожного рва, чтобы положить конец захватам принадлежащей им земли дорожными сторожами».

Вашего королевского высочества верноподданные

(следуют подписи).

 

Эта петиция, которую депутат ландтага хотел вручить на­следнику престола, была принята другим лицом, давшим твёр­дое обещание, что она будет передана его королевскому высо­честву. Никакого ответа на эту петицию не последовало, зато судебными властями было возбуждено уголовное преследование против депутата ландтага, как против инициатора петиции, в которой содержится «наглое, непочтительное осуждение дей­ствующих в стране законов». На основании этого обвинения депутат ландтага был присуждён в Трире к шестимесячному тюремному заключению и к уплате судебных издержек. Этот приговор был затем изменён апелляционной инстанцией в том направлении, что только часть его, касающаяся уплаты судеб­ных издержек, была оставлена в силе; и это на том основа­нии, что в поведении обвиняемого нельзя якобы отрицать неко­торой необдуманности, чем, собственно, он и подал повод к возбуждению дела. Само же содержание петиции было при­знано безусловно ненаказуемым.

Примем во внимание, что петиция, о которой идёт речь, как ввиду той цели, ради которой была предпринята поездка наследника престола, так и в силу общественного положения обвиняемого, являющегося депутатом ландтага, необходимо должна была вырасти до размеров чрезвычайно важного и реша­ющего события и приковать к себе общественное внимание всей провинции. Нам станет тогда ясно, что последствия, к кото­рым привела эта петиция, не могли поощрять к откровен­ному и публичному обсуждению состояния примозельского края, — они делали маловероятной всякую мысль о том, будто такое обсуждение соответствует желаниям властей.

Мы подходим к пункту о стеснениях печати в собствен­ном смысле слова, о прямых запретах, наложенных цензу­рой. Такие случаи, как ясно из всего сказанного, неизбежно были так же редки, как и редки были попытки выступить в пе­чати с открытым обсуждением состояния примозельского края.

Протокол одного совета старшин, в котором рядом с запу­танными суждениями содержатся и прямо высказанные мне­ния, не был разрешён к печатанию цензурой ландрата. Сове­щание происходило в совете старшин, протокол же совета был составлен бургомистром. В своём вступительном слове он сказал:

 

«Господа! Примозельский край, простирающийся от Трира до Ко­бленца, от Эйфеля до Хунсрюка, материально очень беден, так как он живёт исключительно виноделием, а этому промыслу нанесён смертель­ный удар торговыми договорами с Германией; указанный край беден также и духовно»... и т. д.

 

Ещё один факт может доказать, что если в редких случаях откровенное и свободное слово о примозельском крае, преодо­лев все препятствия, попадало в виде исключения на страницы газет, то это рассматривалось как исключение и, спустя некоторое время, совершенно подавлялось. Появившаяся несколько лет тому назад в «Rhein- und Mosel-Zeitung» статья профессора камеральных наук Боннского университета Кауфмана «О бед­ственном положении виноделов примозельского края» была запрещена правительственной властью после того, как она в течение трёх месяцев перепечатывалась различными орга­нами печати, — причём это запрещение остаётся в силе и поныне.

Я полагаю, что всем этим дал достаточно полный ответ на вопрос об отношении примозельского края к кабинетскому указу от 10 декабря, к основывавшейся на этом указе цензур­ной инструкции от 24 декабря и к предоставлению в связи с этим большей свободы для печати. Мне остаётся ещё обосно­вать моё утверждение: «В высоких сферах долгое время под­вергалось сомнению бедственное положение виноделов, и их крик о помощи считался наглым визгом». Приведённое поло­жение может быть разбито на две части: «В высоких сферах долгое время подвергалось сомнению бедственное положение виноделов» и «Их крик о помощи считался наглым визгом».

Первое положение, как я думаю, не нуждается больше в доказательствах. Второе же положение: «Их крик о помощи считался наглым визгом» — нельзя выводить прямо из первого, как это делает г-н обер-президент, придавая ему такой смысл: «Их крик о помощи считался в высоких сферах наглым визгом». Впрочем, и эта интерполяция является правильной, если под словами «б высоких сферах» подразумевать «в официаль­ных сферах».

Что относительно «крика о помощи» виноделов можно было говорить не только в фигуральном, но и в собственном смысле слова, — это видно из всех приведённых выше сообщений. Что, с одной стороны, этот крик о помощи объявлялся лишённым оснований, самое изображение бедствия рассматривалось как сильное преувеличение, продиктованное дурными, своекорыст­ными мотивами; что, с другой стороны, жалоба и ходатайство со стороны жертв этого бедствия были поняты как «наглое, непоч­тительное осуждение действующих в стране законов», — эти наши положения доказаны правительственным докладом и уголовным процессом. Далее, что вопль непомерно громкий, не соответствующий действительному положению вещей, преуве­личенный вследствие дурных мотивов, содержащий наглое осу­ждение действующих в стране законов —что такой вопль равнозначен «визгу» и притом «наглому визгу», — это, по край­ней мере, не может считаться необоснованным и недобросо­вестным утверждением. Что, наконец, вместо одной стороны равенства можно было, таким образом, подставить другую его сторону, — это, казалось бы, является простым логическим вы­водом из всего сказанного.

Написано К. Марксом между 1 и 20 января 1843 г.