ЗАПРЕЩЕНИЕ «LEIPZIGER ALLGEMEINE ZEITUNG»

ЗАПРЕЩЕНИЕ «LEIPZIGER ALLGEMEINE ZEITUNG» В ПРЕДЕЛАХ ПРУССКОГО ГОСУДАРСТВА

 

Кёльн, 31 декабря. Немецкая пресса вступает в новый год при мрачных, повидимому, предзнаменованиях. Только что последовавшее запрещение «Leipziger Allgemeine Zeitung» в провинциях прусского государства служит достаточно убеди­тельным опровержением всяких самодовольных мечтаний легко­верных людей о предстоящих больших уступках. Так как «Leipziger Allgemeine Zeitung», которая выходит под саксонской цензурой, подвергается запрету за обсуждение прусских дел, то этим самым нам воспрещается питать надежды на бесцен­зурное обсуждение наших внутренних дел. Этот вывод вытекает из фактов, и никто не станет его отрицать.

Главные обвинения, выдвинутые против «Leipziger Allgemeine Zeitung», были приблизительно следующие:

 

«Она сообщает одни только слухи, которые, по крайней мере наполо­вину, оказываются впоследствии ложными. К тому же она не довольст­вуется одним констатированием фактов, а доискивается и скрытых пружин. Как ни ложны бывают подчас её суждения, они неизменно высказываются ею с пафосом непогрешимости и часто с самой злобной страстностью. Всё её поведение отличается непостоянством, «нескромностью», «незрелостью»; это, одним словом, — дурное поведение».

 

Если допустить, что все эти обвинения обоснованы, то спра­шивается: направлены ли они против произвольного характера «Leipziger Allgemeine Zeitung» или же, скорее, против необ­ходимого характера только ещё нарождающейся, молодой на­родной прессы? Идёт ли речь о существовании только опреде­лённого вида прессы или же о прекращении существования действительной прессы, т. е. народной прессы?

Французская, английская, всякая вообще пресса проявляла в ранний период своего существования те же особенности, что и немецкая пресса, и те же упрёки выпадали на долю каждой из них. Пресса является и должна являться не чем иным, как громким «выражением повседневных мыслей и чувств народа, действительно думающего по-народному, — выражением, под­час, правда, страстным, преувеличенным и ошибочным». Как и сама жизнь, пресса находится всегда в становлении, и ничто в ней никогда не закончено. Она живёт в народе и честно делит с ним его надежды и тревоги, его любовь и ненависть, его ра­дости и горести. То, что она, в надежде и тревоге, подслушивает у жизни, она возвещает потом во всеуслышание, она произносит над этим свой приговор — резко, страстно, односторонне, как подсказывают ей в данный момент взволнованные чувства и мысли. То ошибочное, что заключается сегодня в сообщаемых ею фактах или высказываемых ею суждениях, завтра будет ею же самой опровергнуто. Она воплощает в себе ту «самобытную», в настоящем смысле этого слова, политику, которую в иных случаях так любят противники прессы.

Упрёки, которые в последние дни непрерывно раздавались по адресу молодой «прессы», исключали друг друга. Смотрите, говорили, какую твёрдую, выдержанную и определённую поли­тику проводят английские и французские газеты. Они имеют прочную опору в самой жизни, их взгляды являются взглядами существующей, вполне сложившейся общественной силы. Они не навязывают каких-либо доктрин народу, а сами являются действительными доктринами народа и его партий. Вы же не выражаете мыслей и интересов народа, вы только фабри­куете их или, вернее, подсовываете их народу. Вы творите пар­тийный дух, а не являетесь его творениями. Таким образом, то считают прессу виновной в отсутствии политических партий, то вменяют ей в вину желание восполнить этот недостаток и создать политические партии. Но ясно само собой, что там, где пресса молода, там молод и народный дух, и громкое выраже­ние повседневного политического мышления едва пробудивше­гося народного духа будет менее зрелым, более бесформенным и поспешным, чем мышление народа, который в политических битвах вырос, окреп и осознал самого себя. Прежде всего народ с только что пробуждающимся политическим созна­нием меньше интересуется фактической достоверностью того или другого события, чем его моральной сущностью, посред­ством которой оно оказывает своё действие. Факт ли это или вымысел, — событие остаётся воплощением мыслей, опасений, надежд народа,  остаётся  правдивым сказанием.   Народ видит эту свою сущность отражённой в сущности его прессы, и если бы он этого не видел, то признал бы прессу чем-то несуще­ственным и не заслуживающим никакого внимания, ибо народ не даёт себя обманывать. Пусть поэтому молодая пресса еже­дневно себя компрометирует, пусть проникают в неё дурные страсти, народ узнаёт в ней своё собственное состояние. Он знает, что, несмотря на весь яд, которым её отравляют злоба и недомыслие, её сущность всегда остаётся правдивой и чи­стой, что в её вечно стремительном, полноводном потоке этот яд становится правдой и целебным напитком. Народ знает, что его пресса приняла на себя его грехи, что она готова пере­нести унижения во имя народа и его славы, что она отказы­вается от аристократического лоска, самодовольства и претен­зий на неопровержимость, являя собой розу нравственного духа среди шипов современности.

Поэтому все упрёки, брошенные по адресу «Leipziger Allgemeine Zeitung», мы должны рассматривать как упрёки, направ­ленные против молодой народной прессы, следовательно про­тив действительной прессы, — ведь само собой понятно, что пресса не может стать действительной, не проделав своих необходимых, коренящихся в её существе, стадий развития. Осуждение же народной прессы мы должны расценивать как осуждение политического духа народа. И тем не менее мы в начале своей статьи характеризовали предзнаменования для немецкой прессы только как повидимому мрачные. Так оно и есть, ибо борьба против какого-либо явления есть первая форма его признания, его действительности и его силы. И только борьба может убедить как правительство, так и народ—и даже самоё прессу — в том, что пресса имеет действительное и необ­ходимое право на существование. Только борьба может по­казать, является ли существование прессы уступкой или необ­ходимостью, иллюзией или правдой.

 

«KÖLNISCHE ZEITUNG» И ЗАПРЕЩЕНИЕ «LEIPZIGER ALLGEMEINE ZEITUNG»

 

Кёльн, 3 января. «Kölnische Zeitung» напечатала в своём номере от 31 декабря корреспонденцию, помеченную «Лейп­циг, 27-го», где в почти ликующем тоне возвещалось о запреще­нии «Leipziger Allgemeine Zeitung». Между тем кабинетский указ о запрещении этой газеты, содержащийся в получен­ном здесь вчера номере «Staats-Zeitung», датирован 28 декабря. Загадка  разрешается простым установлением того факта, что известие о запрещении «Leipziger Allgemeine Zeitung» полу­чилось со здешней почтой 31 декабря; ясно, что «Kölnische Zeitung» сочла уместным сочинить не только корреспонден­цию, но и корреспондента, и свой собственный голос выдать за голос славного города Лейпцига. «Меркантильная» фантазия «Kölnische Zeitung» «искусно» смешала понятия. Она перенесла резиденцию «Kölnische Zeitung» в Лейпциг, потому что для «Leipziger Zeitung» пребывание в Кёльне стало невозможным. Если бы редакция «Kölnische Zeitung» вздумала и после более спокойного размышления выдавать игру своей фантазии за трезвую правду факта, то мы были бы вынуждены сообщить, в связи с мистической корреспонденцией из Лейпцига, ещё один факт, который

 

«совершенно выходит за границы приличия и даже у нас покажется всякому умеренному и рассудительному человеку непостижимой нескром­ностью».

 

Что касается самого запрещения «Leipziger Allgemeine Zeitung», то мы уже высказали наш взгляд. Мы не оспариваем и не считаем простой выдумкой все те недостатки, которые вме­няются в вину «Leipziger Allgemeine Zeitung». Но мы утвер­ждаем, что это — недостатки, которые вытекают из самой сущности народной прессы; с ними, следовательно, надо ми­риться как с болезнями роста, если только вообще люди готовы мириться с самим этим ростом.

«Leipziger Allgemeine Zeitung» не есть вся немецкая на­родная пресса, но она необходимая составная часть её. Различ­ные элементы, образующие в своей совокупности существо народной прессы, должны, при нормальном развитии её, — сначала каждый в отдельности, — выявить свои особенности. Весь организм народной прессы распадается, таким образом, на целый ряд различных газет с различными, взаимно друг друга дополняющими характерными особенностями, так что если в одной, например, преобладают интересы политической науки, то в другой — интересы политической практики, если в одной преобладает интерес к новым мыслям, то в другой — к новым фактам. Только при том условии, что элементы народ­ной прессы получают возможность беспрепятственного, само­стоятельного и одностороннего развития и обособляются в отдельные органы, — только при этом условии может образо­ваться действительно «хорошая» народная пресса, т. е. такая народная пресса, которая гармонически соединяет в себе все истинные моменты народного духа. Тогда в каждой газете все­цело будет воплощён истинный нравственный дух, как в каждом лепестке розы воплощается её аромат и её душа. Но чтобы пресса могла выполнить своё назначение, необходимо прежде всего ничего не предписывать ей извне, необходимо признать за ней то, что мы признаём даже за растением, а именно: при­знать, что она имеет свои внутренние законы, которых она не может и не должна по произволу лишаться.

 

ХОРОШАЯ И ДУРНАЯ ПРЕССА

 

Кёльн, 5 января. Мы уже кое-что слышали in abstracto {в абстрактной форме} о разнице между «хорошей» и «дурной» прессой. Покажем эту разницу, наконец, на конкретном примере.

«Elberfelder Zeitung» в номере от 5 января, в статье, поме­ченной «Эльберфельд», сама характеризует себя как «хорошую прессу». «Elberfelder Zeitung» в номере от 5 января приводит следующее сообщение:

 

«Берлин, 30 декабря. Запрещение «Leiziger Allgemeine Zeitung» произвело здесь в общем незначительное впечатление».

 

Напротив, «Düsseldorfer Zeitung», в согласии с «Rheinische Zeitung», сообщает:

 

«Берлин, 1 января. Безусловное запрещение «Leiziger Allgemeine Zeitung» вызывает здесь величайшую сенсацию, так как берлинцы её очень охотно читали» и т. д.

 

Какая же пресса — «хорошая» или «дурная» — является «истинной» прессой? Кто же изображает действительность так, как она есть, а кто — как хотелось бы её видеть? Кто вы­ражает общественное мнение, а кто искажает его? Кто, следо­вательно, заслуживает доверия государства?

Объяснение, которое даёт «Kölnische Zeitung», нас мало удовлетворяет. В своём ответе на наше замечание по поводу «почти ликующего тона» её сообщения о запрещении «Leipziger Allgemeine Zeitung» она касается не только части, относящейся к числам, но вдобавок ещё и опечатки. «Kölnische Zeitung» сама знает, что в фразе: «загадка разрешается простым установлением того факта, что известие о запрещении «Leipziger Allgemeine Zeitung» получилось со здешней почтой 31 декабря», должно стоять — и только из-за опечатки не стоит — «30 декабря». Именно 30 декабря в полдень, — мы можем это в слу­чае необходимости доказать, — «Rheinische Zeitung», а сле­довательно также и «Kölnische Zeitung», получила это известие через здешнюю почту.

 

ОТВЕТ НА НАПАДЕНИЕ ОДНОЙ «УМЕРЕННОЙ» ГАЗЕТЫ

 

Кёльн, 7 января. Одна умеренная рейнская газета, как выражается на своём дипломатическом языке аугсбургская «Allgemeine Zeitung», т. е. газета с умеренными силами, весьма умеренного характера и в высшей степени умеренного разуме­ния, извратила наше утверждение: ««Leipziger Allgemeine Zeitung» есть необходимая составная часть немецкой народ­ной прессы», истолковав его в том смысле, будто этим мы сказали: ложъ является необходимым элементом прессы. Нас не особенно задевает то обстоятельство, что эта умеренная газета вырвала одно предложение из всего контекста нашей статьи, не удостоив своим высоким и почтенным вниманием те мысли, которые высказаны нами как в этой статье, так и в предше­ствующей ей. Подобно тому как нельзя требовать от кого бы то ни было, чтобы он выскочил из своей собственной кожи, точно так же мы не можем предъявить индивиду или партии требование выскочить из своей духовной кожи, отважиться совершить сальтомортале за границы своего умственного го­ризонта. Меньше всего мы можем требовать этого от партии, которая возводит свою ограниченность в святыню. Мы не станем поэтому входить в рассмотрение того, что должна была бы сделать эта обитательница интеллектуального царства посред­ственности, чтобы нас опровергнуть, а рассмотрим только её действительные дела.

Прежде всего перечисляются старые грехи «Leipziger Allgemeine Zeitung»: её поведение в ганноверском вопросе, её пристрастная полемика против католицизма (hinc illae lacrimae! {вот отчего эти слёзы} Интересно знать, считает ли почтенная газета смертным грехом со стороны «Münchener politische Blätter» подобное же поведение, только в противоположном направлении?), её сплетни и т. д. и т. д. Нам вспоминается при этом одна заметка, напечатанная в «Осах» Альфонса Карра. Г-н Гизо, говорится там, изобразил изменником г-на Тьера, а г-н Тьер — г-на Гизо, и оба, к сожалению, правы. Если бы все немецкие газеты старого покроя вздумали взаимно укорять друг друга за старые грехи, разбор дела свелся бы к формальному вопросу: грешили ли они своими действиями или же своим бездейст­вием? Мы готовы признать за любезной дамой то невинное преимущество  перед  «Leipziger Allgemeine Zeitung»,  что она не только не сделала ничего плохого в жизни, но вообще ника­ких признаков жизни и не проявила.

Но инкриминируемая нам статья говорила не о прошлом, а о теперешнем характере «Leipziger Allgemeine Zeitung», хотя мы, само собой разумеется, не менее серьёзно возражали бы и против запрещения «Elberfelder Zeitung», «Hamburger Korrespondent» или издающейся в Кобленце «Rhein- und Mosel-Zeitung», ибо правовое положение не должно меняться в зависимости от морального характера индивидов или даже от их политических и религиозных убеждений. Бесправное же поло­жение прессы, напротив, не подлежит уже ни малейшему сомнению, раз её право на существование ставится в зависи­мость от её образа мыслей. До настоящего времени ведь ещё не существует ни  кодекса, ни трибунала  для  образа мыслей.

«Leipziger Allgemeine Zeitung» позднейшего периода наша «умеренная» газета упрекает в сообщении неверных сведений, в искажениях и лживости; с благородным негодованием она бросает нам поэтому обвинение в том, будто мы объявляем ложь необходимым элементом народной прессы. А что если бы мы действительно признали этот ужасный вывод, если бы мы на самом деле утверждали, что ложъ является необходимым эле­ментом народной прессы, особенно немецкой народной прессы? Мы имеем в виду не ложные взгляды, не ложь в духовном смысле, а ложъ в передаче фактов, ложь в материальном смысле слова. Побейте его камнями! Побейте его камнями! — завопила бы на­ша христиански настроенная дама. Побейте его камнями! — вто­рил бы ей весь хор. Но не будем судить слишком поспешно, возь­мём мир таким, каков он есть, не будем идеологами, — а мы можем засвидетельствовать, что наша любезная дама далека от вся­кой идеологии. Пусть наша «умеренная» газета бросит испы­тующий взгляд на свои собственные страницы. Разве не сооб­щает она изо дня в день, — как и «Preubische Staats-Zeitung», как все немецкие газеты, да и все газеты мира, —• ложные вести из Парижа, сплетни о предстоящих министерских кризи­сах во Франции, небылицы, которые пустила в ход какая-нибудь парижская газета и которые завтра или даже через час будут опровергнуты! Или, может быть, «Rhein- und Mosel-Zeitung» полагает, что ложъ в передаче фактов является необхо­димым элементом в рубриках: Англия, Франция, Испания, Турция, но тягчайшим, достойным смертной казни, преступ­лением в рубрике: Германия или Пруссия? Откуда же эта двоякая мерка? Откуда этот двоякий взгляд на правду? По­чему одна и та же газета, проявляя в одном столбце легкомысленную беззаботность городской кумушки, в другом столбце должна проявлять суровую неопровержимость офи­циального органа? Очевидно потому, что для немецких газет должно существовать только французское, английское, ту­рецкое, испанское время, но не должно существовать немецкое время, а только немецкое безвременье. Но разве не заслужи­вают, напротив, похвалы — и именно похвалы с точки зрения государства — те газеты, которые отрывают от заграницы и завоёвывают для отечества всё то внимание, весь тот лихо­радочный интерес и всё то драматическое напряжение, которые сопровождают всякий процесс становления и прежде всего процесс становления современной истории! Допустим даже, что эти газеты пробуждают недовольство, озлобление! Но ведь они будят немецкое недовольство, немецкое озлобление, ведь всё же они возвращают государству отвернувшиеся от него умы, хотя бы на первых порах они вернули эти умы воз­буждёнными и озлобленными! И возбудили они не только недовольство и озлобление, возбудили они также опасения и надежды, радость и скорбь, они, прежде всего, пробудили живой интерес к государству, сделали государство близким сердцу, родным делом его граждан. Вместо Петербурга, Лон­дона, Парижа они сделали Берлин, Дрезден, Ганновер цен­трами политического кругозора немцев, а это является более славным подвигом, чем перенесение мировой столицы из Рима в Византию.

Правда, германские и прусские газеты, поставившие себе задачей сделать Германию и Пруссию центром внимания гер­манского и прусского населения, превратить государство из таинственного жреческого дела в ясное, всем доступное и всех касающееся мирское дело, заставить государство войти в плоть и кровь его граждан, — эти газеты уступают француз­ским и английским в отношении фактической достоверности сообщений, их информация часто бывает неискусна и фан­тастична. Но вспомните, что немец знает своё государство только понаслышке, что запертые двери совсем не похожи на прозрачное стекло, что государство, в котором всё делается тайно, не есть публичная государственная организация. Не объяв­ляйте пороком газет то, что является пороком только госу­дарства, — пороком, который именно эти газеты стараются исправить.

Мы повторяем поэтому ещё раз: ««Leipziger Allgemeine Zeitung» есть необходимая составная часть немецкой народной прессы». Она преимущественно удовлетворяла непосредствен­ный интерес к политическому факту, мы же удовлетворяли интерес к политической мысли, причём само собой разумеется, что факт не исключает мысли, как и мысль не исключает факта. Речь идёт здесь только о преобладающем характере, об отли­чительном признаке.

 

ОТВЕТ НА ДОНОС «СОСЕДНЕЙ» ГАЗЕТЫ

 

Кёльн, 9 января. Было бы совершенно невероятно, если бы «хорошая» пресса во всех концах Германии не пыталась теперь заслужить в походе против нас свои рыцарские шпоры, и во главе её — аугсбургская пророчица Олдама, с которой у нас, в ответ на её вторичный вызов, скоро будет серьёзный разговор. Сегодня же мы займёмся нашей инвалидной соседкой, почтен­нейшей «Kölnische Zeitung». Toujours perdrix! {вечно одно и то же}

Прежде всего, «предварительно кое о чём», или «кое-что предварительное», —памятка, которую мы желаем предпослать нашим разъяснениям относительно сегодняшнего доноса этой газеты. Мы хотим рассказать презабавный анекдот о том, ка­кими способами «Kölnische Zeitung» старается заслужить «уважение» правительства, как она претворяет в жизнь «истин­ную свободу» в противоположность «произволу», как умело она ставит себе «границы» изнутри. Благосклонный читатель вспомнит; как в №4 «Rheinische Zeitung» редакция «Kölnische Zeitung» обвинялась в том, что она сама сфабриковала ту кор­респонденцию из Лейпцига, в которой почти ликующим тоном возвещается о многократно обсуждавшемся запрещении; как чи­татель помнит, «Kölnische Zeitung» при этом был дан дружеский совет воздержаться от всякой серьёзной попытки защищать подлинность этого документа и одновременно было сделано вполне определённое предупреждение, что в противном случае мы вынуждены будем огласить, «в связи с мистической коррес­понденцией из Лейпцига», ещё один неприятный факт. Благо­склонный читатель вспомнит также робкий, уклончивый ответ «Kölnische Zeitung» от 5 января, наше вторичное опроверже­ние в №6 и то «страдальческое молчание», которое «Kölnische Zeitung» сочла за благо соблюдать в этом деле. Мы имели в виду следующий факт. «Kölnische Zeitung» находила оправ­дание для запрещения «Leipziger Allgemeine Zeitung» в одном сообщении этой газеты, которое

 

«совершенно выходит за границы приличия и даже у нас должно показаться всякому умеренному и рассудительному человеку непостижимой нескромностью».

 

Совершенно очевидно, что имелось в виду обнародование письма Гервега. Можно было бы, пожалуй, и согласиться о только что приведённым мнением «Kölnische Zeitung», если бы только сама «Kölnische Zeitung» не намеревалась за несколько дней перед этим опубликовать письмо Гервега. Этому её доб­рому намерению, правда, не суждено было осуществиться, но только потому, что она наткнулась на «границы», постав­ленные «извне».

Мы вовсе не хотим бросить этим упрёк «Kölnische Zeitung» в неблагонадёжных помыслах, но мы должны спросить наших читателей, можно ли это считать вполне постижимой скром­ностью, не является ли это, наоборот, нарушением всех границ приличия и общественной морали, когда кто-нибудь инкрими­нирует своему ближнему, в качестве достойного смертной казни преступления, тот же самый поступок, который он сам только что намерен был совершить и которого он сам не совершил только в силу внешних препятствий. После этих разъяснений никого не должно удивить, что нечистая совесть побудила «Kölnische Zeitung» в ответ нам выступить сегодня с доносом. Она говорит:

 

«Там» (в «Rheinische Zeitung») «развивается взгляд, что необычайно резкий, почти оскорбительный, во всяком случае неприятный тон, ко­торый пресса принимает по отношению к Пруссии, имеет своим един­ственным основанием желание заставить правительство прислушаться, желание расшевелить его. Ибо народ, по мнению «Rheinische Zeitung», уже далеко перерос все существующие государственные формы, которые страдают особого рода пустотой, — народ, как и пресса, не питает ника­кого доверия к этим установлениям, и ещё меньше верит он в возмож­ность их развития изнутри».

 

«Kölnische Zeitung» сопровождает эти слова следующей тирадой:

 

«Разве не поразительно, что наряду с такими заявлениями всё ещё раздаются жалобы на недостаточность свободы печати? Можно ли тре­бовать большей свободы, чем та, при которой можно сказать правитель­ству в лицо, что «все государственные установления являются старым хламом, не пригодным даже для того, чтобы служить переходной сту­пенью к чему-нибудь лучшему»».

 

Прежде всего мы должны договориться относительно ме­тода цитирования. Автор обсуждаемой статьи из «Rheinische Zeitung» задаёт себе вопрос: чем объясняется этот резкий тон прессы именно по отношению к Пруссии? На это он отвечает: «Как я полагаю, причина заключается главным образом в следующем», Он не утверждает, как ему ложно приписывает «Kölnische Zeitung», что это является единственной причиной, — он скорее излагает свой взгляд только как своё предположение, как своё индивидуальное мнение. Автор даль­ше признаёт,— о чём умалчивает «Kölnische Zeitung»,— что «общественный подъём, наступивший в 1840 г., отчасти охватил государственные формы, пытаясь влить в них содержание и жизнь». Тем не менее чувствуется, «что народный дух проходит, собственно, мимо этих форм, едва их касаясь, и что даже их роль переходного этапа к дальнейшему раз­витию он не умеет ещё познавать или же не умеет прини­мать в расчёт». Автор продолжает: «Мы оставляем откры­тым вопрос: имеют ли эти формы право на существование или нет; довольно того, что народ, как и пресса, не питает безусловного доверия к государственным установлениям, ещё меньше — к возможности их развития изнутри и снизу». «Kölnische Zeitung» цитирует вместо «не питает безусловного доверия» — «не питает никакого доверия», и в последней части приведённого предложения она опускает слова «и снизу», что  существенно  меняет смысл.

Пресса, продолжает наш автор, обращалась поэтому неиз­менно к правительству, так как «казалось, что речь шла ещё о самих формах, внутри которых свободно, открыто и веско могли бы быть высказаны правительству правомочная нрав­ственная воля народа, его горячие желания, его нужды». Подтверждают ли приведённые цитаты, взятые вместе, то, что «Kölnische Zeitung» приписывает автору указанной статьи, а именно, будто он говорит «в лицо правительству», «что все государственные установления являются старым хламом, не пригодным даже для того, чтобы служить переходной ступенью к чему-нибудь лучшему»?

Разве у нашего автора идёт речь о всех государственных установлениях? Речь идёт только о тех государственных формах, в которых могла бы «свободно, открыто и веско» быть высказана «воля народа». Какие же государственные формы играли до недавнего времени эту роль? Очевидно, только провинциальные сословные собрания. И что же, разве народ относился к этим провинциальным сословным собраниям с особенным доверием? Разве народ ожидал, что они смогут стать источником для такого развития, которое имеет крупное общенародное значение? Разве лойяльный Бюлов-Куммеров считал их настоящим выражением воли народа? Но не только народ и пресса, а и само правительство признало, что у нас отсутствуют ещё подлинные государственные формы, ибо без  такого  признания  разве  оно  имело  бы  повод  создавать новую государственную форму в виде «комиссий»? Но что и эти комиссии в их нынешней форме не являются удовлетво­рительными — это утверждали не только мы, такое мнение высказано на страницах «Kölnische Zeitung» одним из членов комиссии.

Дальнейшее же утверждение, что государственные формы, именно как формы, ещё противостоят своему содержанию, и народный дух не чувствует себя в них так, как если бы это были его собственные, «родные» формы, не признаёт их формами своей собственной жизни, — это утверждение повто­ряет только то, что было высказано многими прусскими и другими газетами, а главным образом — консервативными писателями. Они заявляли именно, что бюрократия ещё слишком сильна, что государственной жизнью в собствен­ном смысле живёт не всё государство в целом, а только часть его—«правительство». Что же касается вопроса о том, насколько нынешние государственные формы способны частью сами наполняться живым содержанием, частью же вклю­чать в себя созданные в дополнение к ним государственные формы, — то ответ на этот вопрос «Kölnische Zeitung» должна была бы искать в тех наших статьях, где мы рассмат­риваем роль провинциальных сословных собраний и провин­циальных комиссий в общей системе нашей государствен­ной организации. Там «Kölnische Zeitung» нашла бы мысли, доступные даже её разумению. «Мы не требуем, чтобы в во­просах народного представительства отвлекались от дей­ствительно существующих различий. Мы требуем, напротив, чтобы исходили из действительных, созданных и обуслов­ленных внутренним строем государства, различий». «Мы требуем только последовательного и всестороннего развития основополагающих установлений Пруссии, мы требуем, чтобы люди не покидали внезапно почву реальной органической государственной жизни и не погружались снова в нереаль­ные, механические, подчинённые, негосударственные сферы жизни» («Rheinische Zeitung», 1842 г., № 345). А что вкладывает нам в уста почтенная «Kölnische Zeitung»?— Утверждение, «что все государственные установления являются старым хламом, не пригодным даже для того, чтобы служить переходной ступенью к чему-нибудь лучшему»! Право, можно подумать, что «Kölnische Zeitung» приписывает другим наглые выдумки своей трусливой и вместе с тем разнузданной фантазии, пола­гая, что этим она может восполнить недостаток собственной смелости.

 

ДОНОС «KÖLNISCHE ZEITUNG» И ПОЛЕМИКА «RHEIN- UND MOSEL-ZEITUNG»

Кёльн, 11 января.

«Я вижу, что ваш взор, Эраст, стеснён тоскою.

Уж не присутствие ль моё тому виною?

Что с вами? Почему при нашей встрече вздох

Стесняет вашу грудь и от каких тревог?»

Эти слова прежде всего обращены к нашей «кёльнской со­седке»! «Kölnische Zeitung» предпочитает не распространяться на тему о её «воображаемом доносе», она обходит этот основной пункт и только жалуется на то, что «редакцию» впутали пре­неприятным образом в эту полемику. Но, милая соседка, если корреспондент «Kölnische Zeitung» отождествляет одну из наших берлинских корреспонденции с «Rheinische Zeitung», то почему же возбраняется «Rheinische Zeitung» отождествить от­ветную рейнскую корреспонденцию «Kölnische Zeitung» с самой этой газетой? Теперь — к вопросу о факте.

 

«Она»   («Rheinische Zeitung»)    «инкриминирует   нам   не   какой-либо факт, а только намерение!»

 

Мы инкриминируем «Kölnische Zeitung» не только намерение, но и определённый факт, в котором это намерение проявилось. Определённый факт, а именно попытка «Kölnische Zeitung» напечатать письмо Гервега, превратился из-за внешних случай­ностей в намерение, хотя до этого её намерение уже превратилось в факт. Всякий факт, которому помешали осуществиться, остаётся только намерением, но разве это устраняет ответственность за него перед судом? Во всяком случае очень своеобразна была бы та добродетель, которая стала бы искать оправдание своих поступков в случайностях, расстроивших их осуществле­ние, не давших им претвориться в какое-либо действие и пре­вративших их в простое намерение. Но наша лойяльная со­седка задаёт вопрос, правда, не «Rheinische Zeitung», — о которой соседка имеет нелестное представление, что она легко найдёт ответ, не «смущаясь» соображениями «порядочности и добро­совестности»,— а «той немногочисленной части публики, кото­рая ещё не совсем выяснила себе, какую цену можно прида­вать подозрениям этой газеты» (правильнее было бы сказать: самозащите против подозрений). «Kölnische Zeitung» спраши­вает: откуда знает «Rheinische Zeitung», «что мы с этим на­мерением» (т. е. с намерением опубликовать письмо Гервега) «не связывали также другого намерения» (signo haud probato {ничем не доказанного}), «а именно присовокупить с нашей стороны ту отповедь, кото­рую заслуживала эта мальчишеская выходка автора письма?» Но откуда знает «Kölnische Zeitung», каково было намерение «Leipziger Allgemeine Zeitung» при опубликовании письма Гервега? Почему, например, не могла она это сделать из невин­ного желания сообщить раньше всех нечто новое или же из лойяльного намерения передать это письмо просто на суд об­щественного мнения? Разрешите, почтенная соседка, рассказать вам один анекдот. В Риме запрещено печатать коран. Один хитрый итальянец нашёл, однако, выход из положения. Он издал опровержение корана, т. е. книгу, которая в заглавном листе носила название «Опровержение корана», а дальше представляла собой простое воспроизведение корана. А разве не прибегали все еретики к подобной уловке? Разве не был сожжён Ванини несмотря на то, что он в своём «Театре мира», провозглашая атеизм, весьма старательно и красноречиво раз­вивает при этом все аргументы, говорящие против атеизма? А разве Вольтер в своей книге «Библия, получившая, наконец, объяснение» не проповедует в тексте безверие, а в примечаниях защищает религию, — и верил ли кто-нибудь в очистительную силу этих примечаний? Но, — заканчивает наша почтенная соседка,—

 

«если мы и имели это намерение, то разве можно было нашу попытку напечатать это, и без того уже всем известное, письмо поставить в один ряд с первоначальным его опубликованием?»

 

Однако, милейшая соседка, ведь и «Leipziger Allgemeine Zeitung» только опубликовала письмо, циркулировавшее уже во многих копиях. «Право, милорд, вы слишком придир­чивы».

В папской энциклике ex cathedra {буквально: в энциклике с престола (Петра), т. е. энциклике, обязательной для всей церкви в качестве непреложной истины} от 15 августа 1832 г., в день успения пресвятой богородицы, сказано:

 

«Безумие (deliramentum) утверждать, что всякий человек имеет право на свободу совести; нет ничего более омерзительного, чем свобода печати».

 

Эта сентенция переносит нас из Кёльна в Кобленц, к «умерен­ной» газете, к «Rhein- und Mosel-Zeitung». После приведённой цитаты станет вполне естественным и понятным вопль, под­нятый этой газетой против нашей защиты свободы печати, но тем более странно должно звучать после этого заявление газеты, что она причисляет себя «к самым горячим друзьям прессы». Из «умеренных» столбцов этой  газеты выскакивают сегодня, правда, не два льва, но зато львиная шкура и львиная ряса. Мы отнесёмся к ним с подобающим естественно-истори­ческим интересом. Автор № 1, между прочим, преподносит нам следующее:

 

«Борьба ведётся с её» («Rheinische Zeitung») «стороны в таких лойяльных формах, что она нас с самого начала заверяет в своей готовности во имя дорогого ей «правового положения)) протестовать даже против запре­щения «Rhein- und Mosel-Zeitung», если бы это имело место. Это заверение было бы для нас в той же мере лестным, в какой и успокоительным, если бы случайно вслед за этим с уст нашего рыцаря свободы всякой угнетённой печати не сорвалась грубая брань по адресу «Münchener hist. Politische Blätter», которые уже давно, как известно, действительно подвер­глись у нас запрещению».

 

Замечательно, что в тот самый момент, когда «Rhein- und Mosel-Zeitung» произносит строгий приговор над другими газетами за ложь в передаче фактов, она сама при изложении фактов явно лжёт. Место, на которое здесь намекается, дословно гласит: «Прежде всего перечисляются старые грехи «Leipziger Allgemeine Zeitung»: её поведение в ганноверском вопросе, её пристрастная полемика против католицизма (hink illae lacrimae!). Интересно знать, считает ли почтенная газета смертным грехом со стороны «Münchener politische Blätter» подобное же поведение, только в противоположном направ­лении?» В приведённых строках о «Münchener politische Blätter» говорится только то, что они вели «пристрастную полемику» против протестантизма. Но разве мы этим оправ­дывали их запрещение? Да и могло ли нам прийти в голову оправдывать это запрещение, раз мы в «Münchener politische Blätter» находим — «только в противоположном направле­нии» — «подобный же образ действий», по поводу которого мы в отношении «Leipziger Allgemeine Zeitung» говорим, что он не даёт никакого основания для запрещения? Наоборот! Мы апеллировали к совести «Rhein- und Mosel-Zeitung» и спрашивали её, может ли один и тот же образ действий, когда он применяется одними, оправдывать в её глазах запреще­ние, а когда применяется другими — не оправдывать запрещения! Мы спрашивали её, следовательно, считает ли она предосу­дительным известный образ действий сам по себе или же, скорее, только направление этого действия? И «Rhein- und Mosel-Zeitung» ответила на наш вопрос, она ответила в том смысле, что порицает не всякую пристрастную религиозную полемику, как это делаем мы, а только ту пристрастную по­лемику, которая имеет дерзость быть протестантской. Если в тот самый момент, когда мы выступили против  «только что последовавшего» запрещения «Leipziger Allgemeine Zeitung», мы отметили вместе с «Rhein- und Mosel-Zeitung» пристрастную полемику «Leipziger Allgemeine Zeitung» против католицизма, то разве мы не имели права отметить без «Rhein- und Mosel-Zeitung» пристрастную полемику «давно подвергшихся запреще­нию» «Münchener politische Blätter»? Номер 1, таким образом, любезно прибавил ещё новое основание к тем, которыми мы старались объяснить газетную ложь в передаче фактов. К пере­численным нами основаниям, а именно: «слабое развитие публич­ного характера государства», «несовершенство повседневного», громогласного и неискушённого «политического мышления», своеобразие «процесса становления современной истории», №1 прибавляет ещё одно: фактическое скудоумие огромной части немецкой прессы. «Rhein- und Mosel-Zeitung» своим собствен­ным примером показала, что неверное мышление неизбежно и непроизвольно фабрикует неверные факты, следовательно — производит искажение и ложь.

Мы переходим к №2 — к львиной рясе, — ибо развиваемые им более пространно аргументы №1 приводят тут уж к пол­нейшей путанице. Львиная ряса прежде всего рассказывает публике о своём мало интересном душевном состоянии. Она ожидала с нашей стороны «взрыва гнева». Но вот мы ограничи­лись, «повидимому, вскользь брошенным, сдержанным опровер­жением». К её признательности за эту «неожиданную пощаду» примешивается, однако, досадливое сомнение в том,

 

«является ли неожиданная пощада на самом деле следствием душев­ной мягкости или же, скорее, результатом духовного недовольства и усталости».

 

Мы не собираемся объяснять нашему благочестивому про­тивнику, что довольство духовенства может действительно являться подчас причиной духовного недовольства, мы желаем перейти к «содержанию интересующего нас возражения». Сей благочестивый муж заявляет: он, «к сожалению, не может утаить», что, по его «в высшей степени умеренному разуме­нию», «Rheinische Zeitung» «только пытается за пустыми словопрениями скрыть замешательство». И чтобы ни на минуту не дать возникнуть видимости «лицемерного смирения или скром­ности», благочестивый муж тут же старается подкрепить своё «в высшей степени умеренное» разумение убедительнейшими, самыми что ни на есть неопровержимыми доводами. Он начи­нает следующим образом:

 

«Нельзя, конечно, отрицать «старые грехи «Leipziger Allgemeine Zeitung»: её поведение в ганноверском вопросе, её пристрастную полемику против католицизма, её сплетни и т. д.», но — полагает наша даровитая ученица великого философа Гегеля — эти проступки вполне оправдываются тем, что и другие газеты повинны в таких же прегрешениях (точь-в-точь как для любого мошенника лучшим оправданием перед судом является ссылка на плутовство его многочисленных, ещё разгуливающих на свободе товарищей)».

 

Где мы утверждали, что «старые грехи «Leipziger Allgemeine Zeitung» вполне оправдываются тем, что и другие газеты повинны в таких же прегрешениях»? Где мы вообще пытались «оправдать» эти старые грехи? Наш действительный ход мыслей, который не следует смешивать с его отражением в зеркале «в высшей степени умеренного разумения», был таков: прежде всего «Rhein- und Mosel-Zeitung» перечисляет «старые грехи» «Leipziger Allgemeine Zeitung». В связи с этим мы приво­дим перечень этих грехов, после чего продолжаем: «Если бы все немецкие газеты старого покроя вздумали взаимно укорять друг друга за старые грехи, разбор дела свёлся бы к формальному вопросу: грешили ли они своими действиями или же своим бездействием? Мы готовы признать за любезной дамой, «Rhein- und Mosel-Zeitung», то невинное преимущество перед «Leipziger Allgemeine Zeitung», что она не только не сделала ничего плохого в жизни, но вообще никаких при­знаков жизни и не проявила».

Мы, таким образом, не говорим: «также и другие газеты», — мы говорим: «все немецкие газеты старого покроя», причём определённо относим к их числу и «Rhein- und Mosel-Zeitung». Мы не говорим, что они могут, ссылаясь друг на друга, найти полное оправдание своего поведения, а, наоборот, мы говорим, что они по праву могут взаимно бросать друг другу те же обвинения. «Rhein- und Mosel-Zeitung» может претендовать только на то сомнительное преимущество, что она грешила бездействием, — следовательно, может противопоставить своё греховное бездействие греховным делам «Leipziger Allgemeine Zeitung». Мы можем разъяснить «Rhein- und Mosel-Zeitung» её пассивную преступность при помощи одного свежего примера. «Rhein- und Mosel-Zeitung» срывает теперь свой фанатический гнев на покойной «Leipziger Allgemeine Zeitung», между тем как живую «Leipziger Allgemeine Zeitung» она списывала, вместо того чтобы её опровергать. Сравнение, при помощи которого «в высшей степени умеренное разумение» старается сделать для себя более наглядным наш ход мыслей, требует маленькой, но существенной поправки. Ему следовало бы говорить не об одном мошеннике, который, ста­раясь оправдаться перед судом, ссылается на проделки других мошенников, разгуливающих на свободе. Ему следовало бы говорить о двух мошенниках, из которых один,—тот, кто не исправился и находится на свободе, — торжествует над другим, которого сажают в тюрьму несмотря на то, что он ис­правился.

 

«К тому же», — продолжает «в высшей степени умеренное разумение», — «к тому же «правовое положение не должно меняться в зависи­мости от морального характера индивидов или даже от их политических и религиозных убеждений»; следовательно, даже совершенно негодная газета именно в силу того только, что она является негодной, имеет право на это негодное существование (подобно тому как право на существование не может быть оспариваемо у всех прочих негодных существ на земле, именно в силу их негодного существования)».

 

Благочестивый муж, очевидно, желает нас убедить, что он не был в школе не только ни у кого из «великих» философов, но даже ни у кого из «малых» философов.

Место, которое в фантастическом изложении нашего приятеля получило такой карикатурный и причудливый смысл, гласило, — прежде чем оно преломилось сквозь призму «в высшей степени умеренного разумения»,—следующее:

«Но инкриминируемая нам статья говорила не о прошлом, а о теперешнем характере «Leipziger Allgemeine Zeitung», хотя мы, само собой разумеется, не менее серьёзно возражали бы и против запрещения... издающейся в Кобленце «Rhein- und Mosel-Zeitung», ибо правовое положение не должно меняться в зависимости от морального характера индивидов или даже от их политических и религиозных убеждений. Бесправное же положение прессы, напротив, не подлежит уже ни малей­шему сомнению, раз её право на существование ставится в зависимость от её образа мыслей. До настоящего времени ведь ещё не существует ни кодекса, ни трибунала для образа мыслей».

Мы, таким образом, утверждаем только, что никто не может быть заключён в тюрьму, либо же лишён своей собственности или другого юридического права на основании своего морального характера, на основании своих политических и рели­гиозных убеждений. Последнее утверждение, повидимому, особенно смущает нашего религиозно настроенного приятеля. Мы требуем неприкосновенного правового положения для всякого негодного существа не потому, что оно негодно, а по­стольку, поскольку его порочность остаётся в пределах его образа мыслей, для которого не существует ни трибунала, ни кодекса. Мы, таким образом, противопоставляем дурной образ мыслей, для которого не существует трибунала, дурным деяниям, для которых в случае, если они противозаконны, существует трибунал и уложение о наказаниях. Мы, таким образом, утверждаем, что и негодное существо, несмотря на свою негодность, имеет право на существование, если только последнее не противозаконно. Мы не утверждаем, как это передаёт наше мнимое эхо, что «у негодного существа», именно «в силу того только, что оно является негодным», «не может быть оспариваемо право на существование». Напротив, наш почтенный благожелатель должен был убедиться, что мы оспариваем у него и у «Rhein- und Mosel-Zeitung» право быть дурными существами, что мы поэтому по мере сил стараемся сделать их хорошими, и тем не менее мы не считаем себя вправе на основа­нии этого покушаться на «правовое положение» «Rhein- und Mosel-Zeitung» и её оруженосца. Ещё одна проба «меры разумения» нашего благочестивого ревнителя:

 

«Если, однако, орган «политической мысли» доходит до утверждения, что такие газеты, как «Leipziger Allgemeine Zeitung» (и прежде всего, само собой разумеется, как она сама, — «Rheinische Zeitung»), «заслуживают, напротив, похвалы, и именно похвалы с точки зрения государства», так как они даже в том случае, когда они пробуждают недовольство и озлобление, всё же будят немецкое недовольство и немецкое озлобление, то мы не можем не выразить своих сомнений относительно этой странной «заслуги перед немецким отечеством»».

 

Приведённое место гласит в оригинале: «Но разве не заслуживают, напротив, похвалы — и именно похвалы с точки зре­ния государства — те газеты, которые отрывают от заграницы и завоёвывают для отечества всё то внимание, весь тот лихорадочный интерес и всё то драматическое напряжение, которые сопровождают всякий процесс становления и прежде всего, процесс становления современной истории! Допустим даже, что эти газеты пробуждают недовольство, озлобление! Но ведь они будят немецкое недовольство, немецкое озлобление, ведь всё же они возвращают государству отвернувшиеся от него умы, хотя бы на первых порах они вернули эти умы возбуждёнными и озлобленными! И возбудили они не только недовольство и озлобление... они, прежде всего, пробудили живой интерес к государству, сделали государство близким сердцу, родным делом и т. д.».

Достопочтеннейший муж опускает, таким образом, посредствующие звенья. Всё равно, как если бы мы ему сказали: «Дружище, вы должны быть нам благодарны: мы просвещаем ваш разум, и если мы и доставляем вам кое-какое огорчение, то всё же выигрывает при этом именно ваш разум», — а наш приятель ответил бы: «Как! Я должен быть вам благодарным за то, что вы доставляете мне огорчение?» После всех этих проб «в высшей степени умеренного разумения» не требуется осо­бенно глубоких психологических исследований, чтобы понять безмерную фантазию нашего автора, которому уже мерещится, как целые когорты наших единомышленников «огнём и мечом проходят по немецким областям». Под конец наш приятель сбрасывает маску. «Ульрих фон Гуттен и его соратники», к числу которых относится, как известно, и Лютер, простят льви­ной рясе из «Rhein- und Mosel-Zeitung» её бессильную злобу. Мы можем только краснеть по поводу того преувеличения, ко­торое ставит нас рядом с такими большими людьми. Желая, однако, отплатить любезностью за любезность, мы сравним нашего приятеля с главным пастором Гёце и скажем ему вместе с Лессингом:

 

«И вот мой краткий рыцарский ответ. Пишите, господин пастор, и побуждайте других писать, сколько вашей душе угодно.Я тоже буду писать. Если я оставлю без возражений хотя бы одну мелочь, в которой вы непра­вы, то это будет означать, что я не в состоянии больше водить пером».

 

«RHEIN- UND MOSEL-ZEITUNG»

 

Кёльн, 15 января. Номер первый из «Rhein- und Mosel-Zeitung» от 11 января, которого мы несколько дней тому назад мельком коснулись как форейтора, гарцующего впереди львиной статьи, пытается сегодня доказать на примере, как мало способна

 

«изощрившаяся в диалектике» («Rheinische Zeitung») «понять простое, ясно сформулированное положение».

 

Он, №1, не говорил-де вовсе, что «Rheinische Zeitung» пыта­лась оправдать запрещение «Münchener politische Blätter»,

 

«а только говорил, что в тот самый момент, когда она выступает по­борницей безусловной свободы печати, она не стесняется поносить газету, которая действительно подверглась запрещению, и что поэтому её рыцар­ское заверение в готовности бороться против запрещения «Rhein- und Mosel-Zeitung» не внушает особого доверия».

 

Форейтор №1 не замечает, что его беспокойство по поводу нашего рыцарского поведения в случае возможного запрещения «Rhein- und Mosel-Zeitung» могло иметь два основания и что по поводу их обоих мы уже высказывались. Добрый форейтор, полагали мы, не доверяет нашему заверению, потому что он в мнимом поношении «Münchener politische Blätter» видит скрытое оправдание их запрещения. Мы с тем большим правом могли предположить такой ход мыслей у нашего доброго форей­тора, что обыватель, в силу свойственной ему своеобразной хитрости, стремится в таких, как ему кажется, бессознательно «сорвавшихся» высказываниях отыскать действительное мнение. На этот случай мы успокоим доброго форейтора, доказав ему, что не может быть никакой связи между нашим отзывом о «Münchener politische Blätter» и оправданием их запрещения.

Вторая возможность: №1 находит вообще предосудительным и нерыцарским с нашей стороны, что упрёк в пристрастной поле­мике против протестантизма мы бросаем действительно под­вергшимся запрещению «Münchener politische Blätter». Он усматривает в этом поношение. По этому поводу нами был задан доброму форейтору вопрос: «Если в тот самый момент, когда мы выступили против «только что последовавшего» запре­щения «Leipziger Allgemeine Zeitung», мы отметили вместе с «Rhein- und Mosel-Zeitung» пристрастную полемику «Leipziger Allgemeine Zeitung» против католицизма, то разве мы не имели права отметить без «Rhein- und Mosel-Zeitung» пристрастную полемику «давно подвергшихся запрещению» «Münchener politische Blätter»?» Это значило: мы не поно­сим «Leipziger Allgemeine Zeitung» тем, что мы, с одобрения «Rhein- und Mosel-Zeitung», отмечаем её пристрастную поле­мику против католицизма. Так неужели же наше утвержде­ние о пристрастной полемике «Münchener politische Blätter» в защиту католицизма становится поношением потому только, что, к своему несчастью, оно не получило одобрения «Rhein- und Mosel-Zeitung»?

Всё, что сделал №1, сводится к тому, что наше утверждение он назвал поношением. Но с каких это пор мы обязаны верить №1 на слово? Мы сказали: «Münchener politische Blätter» являются органом католической партии, и в этом смысле они представляют собой ту же «Leipziger Allgemeine Zeitung», только с обратным знаком. Форейтор в «Rhein- und Mosel-Zeitung» утверждает: «Münchener politische Blätter» не явля­ются органом какой-либо партии и не представляют собой «Leipziger Allgemeine Zeitung» с обратным знаком.Они не служат,

 

«в отличие от последней, складочным местом для лжи, глупых сплетен и насмешек над некатолическими вероисповеданиями».

 

Мы не состоим теологическими бретёрами ни той, ни другой стороны, но достаточно прочесть преисполненную подлых спле­тен психологическую характеристику Лютера в «Münchener politische Blätter», стоит только прочесть то, что «Rhein- und Mosel-Zeitung» говорит о «Гуттене и его соратниках», чтобы решить, занимает ли «умеренный» орган такую позицию, при которой он мог бы объективно судить о том, что является пристрастной религиозной полемикой, и что — нет.

Наконец, добрый форейтор обещает дать «более подробную характеристику «Rheinische Zeitung»». Nous verrons {посмотрим}. Маленькая партия между Мюнхеном и Кобленцем уже однажды высказа­лась в том смысле, что «политическая» мысль рейнского населе­ния должна быть или использована для каких-нибудь негосудар­ственных целей, или подавлена как нечто «досадное». Может ли эта партия не проявлять своей досады, когда в быстром рас­пространении «Rheinische Zeitung» во всей Рейнской провин­ции она видит доказательство своего полного ничтожества? Или, может быть, нынешний момент неблагоприятен для доса­дования? Мы полагаем, что всё это недурно задумано, и сожа­леем только о том, что, за неимением более солидного органа, эта партия вынуждена довольствоваться добрым форейтором с его неприглядной «умеренной» газетой. По характеру этого органа можно судить о силе этой партии.

Написано  К.  Марксом 31 декабря 1842 г., 3,   5,   7,   9,   11  и  15  января  1843  г.