В. И. Ленин. К ХАРАКТЕРИСТИКЕ
ЭКОНОМИЧЕСКОГО РОМАНТИЗМА. Сисмонди и наши отечественные сисмондисты
ГЛАВА II. ХАРАКТЕР
КРИТИКИ КАПИТАЛИЗМА У РОМАНТИКОВ
V. Реакционный характер романтизма
Разумеется, Сисмонди не мог не сознавать того, как идет
действительное развитие. Поэтому, требуя “поощрения мелкого земледелия” (II, 355), он прямо говорит, что следовало бы “дать
сельскому хозяйству направление, диаметрально противоположное тому, которым оно
идет теперь в Англии” (II, 354—355).
“Англия имеет, к счастью, средство сделать многое для
своих сельских бедняков, разделив между ними свои громадные общинные земли (ses immenses communaux)… Если
бы ее общинные земли были разделены на свободные участки (en propriétés franches) от 20 до
“Планы” романтизма изображаются очень легко
осуществимыми — именно благодаря тому игнорированию реальных интересов, которое
составляет сущность романтизма. “Подобное предложение (раздавать земли мелкими
участками поденщикам, возложив на землевладельцев обязанность попечения о
последних) возмутит, вероятно, крупных землевладельцев, которые в настоящее
время одни пользуются в Англии законодательной властью; но, тем не менее, оно
справедливо... Крупные землевладельцы одни только имеют надобность в
поденщиках; они их создали — пусть они их и содержат” (II, 357).
Читая такие наивности, писанные в начале века, не
удивляешься: «теория» романтизма оказывается в соответствии с тем примитивным
состоянием капитализма вообще, которое обусловливало столь примитивную точку
зрения. Фактическое развитие капитализма — теоретическое понимание его — точка
зрения на капитализм, между всем этим в то время существовало еще соответствие,
и Сисмонди, во всяком случае, представляется писателем цельным и верным самому
себе.
“Мы указали уже, — говорит Сисмонди, — какое
покровительство находил некогда этот класс (именно класс ремесленников) в
учреждении цехов и корпораций (des jurandes et des maîtrises)… Речь идет не о том, чтобы восстановить их странную
и притеснительную организацию... Но законодатель должен поставить себе целью
поднять вознаграждение за промышленный труд, вывести наемных рабочих из того
неустойчивого (précaire) положения, в котором они живут, и, наконец,
облегчить им возможность приобрести то, что они называют положением {курсив автора} (un état)… Теперь
рабочие родятся и умирают рабочими, тогда как прежде положение рабочего было
лишь приготовлением, первой ступенью к более высшему положению. Вот эту-то возможность повышаться (cette faculté progressive) и важно восстановить. Нужно сделать так, чтобы
хозяева имели интерес переводить своих рабочих в более высшее положение; чтобы
человек, нанимающийся в мануфактуру, начинал действительно с работы за простую
наемную плату, но чтобы он всегда имел впереди надежду, при добром поведении,
получить часть в прибылях предприятия” (II, 344—345).
Трудно рельефнее выразить точку зрения мелкого буржуа!
Цехи — идеал Сисмонди, и его оговорка насчет нежелательности восстановления их
имеет, очевидно, лишь тот смысл, что следует взять принцип, идею цеха (точно
так же, как народники хотят брать принцип, идею общины, а не современный
фискальный союз, называемый общиной) и отбросить его средневековые уродливости.
Нелепость плана Сисмонди состоит не в том, что он защищал целиком цехи, хотел
восстановить их целиком — этой задачи он не ставил. Нелепость заключается в
том, что он берет за образец союз, возникший из узких, примитивных
потребностей в объединении местных ремесленников, а хочет приложить эту мерку,
этот образец к капиталистическому обществу, в котором объединяющим,
обобществляющим элементом является крупная машинная индустрия, ломающая
средневековые перегородки, стирающая местные, земляческие и профессиональные
различия. Сознавая необходимость союза, объединения вообще, в той или другой
форме, романтик берет за образец союз, удовлетворявший узким потребностям в
объединении в патриархальном, неподвижном обществе, и хочет прикладывать его к
обществу, совершенно преобразованному — с подвижным населением, с
обобществлением труда не в пределах какой-нибудь общины или какой-нибудь
корпорации, а в пределах всего государства и даже вне пределов одного
государства.
Вот эта-то ошибка и дает романтику совершенно
заслуженную им квалификацию реакционера, причем под этим термином
разумеется не желание восстановить просто-напросто средневековые учреждения, а
именно попытка мерить новое общество на старый патриархальный аршин, именно
желание искать образца в старых, совершенно не соответствующих изменившимся
экономическим условиям порядках и традициях.
Этого обстоятельства абсолютно не понял Эфруси.
Характеристика теории Сисмонди, как реакционной, была понята им именно в
грубом, вульгарном смысле. Эфруси смутился... Как же так, рассуждал он, какой
же Сисмонди реакционер, когда он говорит ведь прямо, что вовсе не хочет
восстановить цехи? И Эфруси решил, что такое «обвинение» Сисмонди «в ретроградстве»
несправедливо; что Сисмонди, напротив, смотрел “правильным образом на цеховую
организацию” и “вполне оценил ее историческое значение” (№7, стр. 147), как
это, дескать, выяснено историческими исследованиями таких-то и таких-то
профессоров о хороших сторонах цеховой организации.
Quasi-ученые {мнимоучёные} писатели обладают нередко поразительной способностью из-за деревьев не
видеть леса! Точка зрения Сисмонди на цехи характерна и важна именно потому,
что он связывает с ними свои практические пожелания. Именно поэтому с
его учением и связана характеристика реакционного. А Эфруси принимается,
ни к селу ни к городу, толковать о новейших исторических сочинениях о цехах!
Результатом этих неуместных и quasi-ученых рассуждений явилось то, что Эфруси обошел как
раз суть вопроса: справедливо или несправедливо характеризовать доктрину
Сисмонди реакционной? Он просмотрел именно то, что является самым главным, — точку
зрения Сисмонди. “Меня выставляли, — говорил Сисмонди, — в политической
экономии врагом общественного прогресса, партизаном учреждений варварских и
принудительных. Нет, я не хочу того, что уже было, но я хочу чего-нибудь
лучшего по сравнению с современным. Я не могу судить о настоящем иначе, как
сравнивая его с прошлым, и я далек от желания восстановлять старые развалины,
когда я доказываю посредством них вечные нужды общества” (II, 433). Желания у романтиков весьма хорошие
(как и у народников). Сознание противоречий капитализма ставит их выше слепых
оптимистов, отрицающих эти противоречия. И реакционером признают Сисмонди вовсе
не за то, что он хотел вернуться к средним векам, а именно за то, что в своих
практических пожеланиях он “сравнивал настоящее с прошлым”, а не с будущим,
именно за то, что он “доказывал вечные нужды общества” посредством “развалин”,
а не посредством тенденций новейшего развития. Вот этой-то
мелкобуржуазной точки зрения Сисмонди, выделяющей его резко от других
писателей, которые тоже доказывали и одновременно с ним, и после него “вечные
нужды общества”, и не сумел понять Эфруси.
В этой ошибке Эфруси сказалось это же узкое понимание
терминов “мелкобуржуазная”, «реакционная» доктрина, о котором мы говорили выше
по поводу первого термина. Эти термины вовсе не указывают на эгоистические
вожделения мелкого лавочника или на желание остановить общественное развитие,
вернуться назад: они говорят лишь об ошибочности точки зрения данного
писателя, об ограниченности его понимания и кругозора, вызывающего выбор таких
средств (для достижения весьма хорошей цели), которые на практике не могут быть
действительны, которые могут удовлетворить лишь мелкого производителя или
сослужить службу защитникам старины. Сисмонди, напр., вовсе не фанатик мелкой собственности.
Он понимает необходимость объединения, союза ничуть не менее, чем наши
современные народники. Он выражает пожелание, чтобы “половина прибыли” в
промышленных предприятиях “распределялась между ассоциированными рабочими” (II, 346). Он высказывается прямо за «систему
ассоциации», при которой бы все “успехи производства шли па пользу тому, кто
занят им” (II, 438). Говоря об отношении
своего учения к известным в то время учениям Оуэна, Фурье, Томпсона, Мюирона (Muiron), Сисмонди заявляет: “Я желал бы так же, как они,
чтобы осуществилась ассоциация между теми, кто производит сообща данный продукт,
вместо того, чтобы ставить их в оппозицию друг с другом. Но я не думаю, чтобы
те средства, которые они предложили для этой цели, могли когда-нибудь привести
к ней” (II, 365).
Различие между Сисмонди и этими писателями состоит
именно в точке зрения. Поэтому вполне естественно, что Эфруси, не
понявший этой точки зрения, совершенно неверно изобразил отношение Сисмонди к
этим писателям.
«Если Сисмонди оказал на своих современников слишком
слабое влияние, — читаем мы в «Русск. Богатстве» №8, с. 57, — если
предлагавшиеся им социальные реформы не получили осуществления, то это объясняется главным образом тем, что
он значительно опередил свою
эпоху. Он писал в то время, когда буржуазия
праздновала свой медовый месяц... Понятно, что при таких условиях голос человека, требовавшего социальных реформ, должен был
оставаться гласом вопиющего в
пустыне. Но ведь мы знаем, что и потомство относилось к нему не многим лучше. Это объясняется, быть может, тем, что Сисмонди
является, как мы уже сказали
выше, писателем переходной эпохи; хотя он и желает крупных изменений, он тем не
менее не может вполне отрешиться
от старого. Умеренным людям он казался
поэтому слишком радикальным, а на взгляд представителей более крайних
направлений он был слишком
умеренным”.
Во-первых, говорить, что Сисмонди предлагаемыми им реформами “опередил эпоху” — значит
абсолютно не понять самой сути доктрины Сисмонди, который сам говорит про себя,
что он сравнивал настоящее с прошлым. Требовалась бесконечная близорукость (или
бесконечное пристрастие к романтизму), чтобы просмотреть общий дух и общее
значение теории Сисмонди из-за того только, что Сисмонди сочувствовал фабричному
законодательству и т. п.
Во-вторых, Эфруси полагает, таким образом, что
различие между Сисмонди и другими писателями состоит лишь в степени
решительности предлагавшихся реформ: они шли дальше, а он не вполне
отрешился от старого.
Не в этом дело. Различие между Сисмонди и этими писателями
лежит гораздо глубже — вовсе не в том, что
одни шли дальше, другие были робки, а в том, что самый характер реформ
представлялся им с двух диаметрально противоположных точек зрения.
Сисмонди доказывал “вечные нужды общества”, и эти писатели доказывали тоже
вечные нужды общества. Сисмонди был утопистом, основывал свои пожелания на абстрактной
идее, а не на реальных интересах, — и эти писатели были утопистами, основывали
свои планы тоже на абстрактной идее. Но именно характер их планов
совершенно различен вследствие того, что на новейшее экономическое развитие,
поставившее вопрос о “вечных нуждах”, они смотрели с диаметрально противоположных
точек зрения. Указанные писатели предвосхищали будущее, гениально угадывали
тенденции той “ломки”, которую проделывала на их глазах прежняя машинная
индустрия. Они смотрели в ту же сторону, куда шло и действительное развитие;
они действительно опережали это развитие. Сисмонди же поворачивался к
этому развитию задом; его утопия не предвосхищала будущее, а
реставрировала прошлое; он смотрел не вперед, а назад, мечтая «прекратить
ломку», — ту самую “ломку”, из которой выводили свои утопии указанные
писатели. Вот почему утопия Сисмонди признается — и совершенно справедливо —
реакционной. Основание такой характеристики заключается, повторяем еще раз, только
в том, что Сисмонди не понимал прогрессивного значения той “ломки” старых,
полусредневековых, патриархальных общественных отношений западноевропейских
государств, которую с конца прошлого века начала проделывать крупная машинная индустрия.
Эта специфическая точка зрения Сисмонди проглядывает
даже среди его рассуждений об “ассоциации” вообще. “Я желаю, — говорит он, —
чтобы собственность на мануфактуры (la propriété des manufactures) была разделена между
большим числом средних капиталистов, а не соединялась в руках одного человека,
владеющего многими миллионами...” (II, 365).
Еще рельефнее точка зрения мелкого буржуа сказалась в такой тираде: “Нужно
устранить не класс бедных, а класс поденщиков; их следует вернуть в класс
собственников” (II, 308). «Вернуть» в класс
собственников — в этих словах вся суть доктрины Сисмонди!
Разумеется, Сисмонди должен был сам чувствовать
неосуществимость своих благопожеланий, чувствовать резкий диссонанс между ними
и современной рознью интересов. “Задача соединить снова интересы тех, кто
участвует вместе в одном и том же производстве (qui concourrent à la même production)…
без сомнения, трудна, но я не думаю, чтобы эта трудность была так велика, как
предполагают” (II, 450). Сознание этого несоответствия
своих пожеланий и чаяний с условиями действительности и их развитием вызывает,
естественно, стремление доказать, что “еще не поздно” “вернуться” и т. п.
Романтик пытается опереться на неразвитость противоречий современного
строя, на отсталость страны. “Народы завоевали систему свободы, в
которую мы вступили (речь шла о падении феодализма); но в то время, когда они
разрушили ярмо, которое они так долго носили, трудящиеся классы (les hommes de peine –
представители труда) не были лишены всякой собственности. В деревне они в
качестве половников, чиншевиков (censitaires),
арендаторов владели землей (ils se trouvèrent associés à
la propriété du sol). В городах в качестве членов
корпораций, ремесленных союзов (métiers), образованных ими для взаимной защиты, они были
самостоятельными промышленниками (ils se trouvèrent associés à la propriété de leur industrie). Только в наши дни, только в самое последнее время (c’est dans ce moment même) прогресс
богатства и конкуренция ломает все эти ассоциации. Но эта ломка (révolution) еще
наполовину не закончена” (II, 437).
«Правда, только одна нация находится теперь в этом
неестественном положении; только в одной нации мы видим этот постоянный
контраст мнимого богатства (richesse
apparente) и ужасной нищеты десятой доли населения, вынужденной
жить на счет общественной благотворительности. Но эта нация, столь достойная
подражания в других отношениях, столь ослепительная даже в своих ошибках,
соблазнила своим примером всех государственных людей континента. И если эти
размышления не смогут уже принести пользы ей, то я окажу, по крайней мере,
думается мне, услугу человечеству и моим соотечественникам, показывая опасности
того пути, по которому она идет, и доказывая ее собственным опытом, что
основывать политическую экономию на принципе неограниченной конкуренции — это
значит приносить в жертву интерес человечества одновременному действию всех
личных страстей» (II, 368). Так заканчивает Сисмонди
свои «Nouveaux Principes».
Общее значение Сисмонди и его теории формулировал
отчетливо Маркс в следующем отзыве, дающем сначала очерк тех условий
западноевропейской экономической жизни, которые породили такую теорию (и притом
породили именно в ту эпоху, когда капитализм только еще начинал создавать там
крупную машинную индустрию), а затем и оценку ее.
«Средневековое мещанство и сословие мелких крестьян
были предшественниками современной буржуазии. В странах, менее развитых в
промышленном и торговом отношениях, класс этот до сих пор еще прозябает рядом с
развивающейся буржуазией.
В тех странах, где развилась современная цивилизация,
образовалось — и как дополнительная часть капиталистического общества постоянно
вновь образуется — буржуазное среднее сословие (которое колеблется между
пролетариатом и буржуазией). Но конкуренция постоянно сталкивает принадлежащих
к этому классу лиц в ряды пролетариата, и они начинают даже предвидеть приближение того момента, когда, с развитием крупной
промышленности, они совершенно
исчезнут, как самостоятельная часть современного общества, и в торговле, мануфактуре и земледелии заменятся надзирателями и наемными
служащими.
В таких странах, как Франция, где крестьянство
составляет гораздо более половины всего населения, естественно было появление
писателей, которые, становясь на сторону пролетариата, прикладывали к капиталистическим
условиям мелкобуржуазную и мелкокрестьянскую мерку и защищали дело рабочих с
мелкобуржуазной точки зрения. Так возникло мелкобуржуазное социальное учение.
Сисмонди стоит во главе этого рода литературы не только по Франции, но даже и в
Англии.
Это учение прекрасно умело подметить противоречия
современных условий производства. Оно разоблачило лицемерный оптимизм
экономистов. Оно указало на разрушительное действие машинного производства и
разделения труда, на концентрацию капиталов и поземельной собственности, на
излишнее производство и кризисы, на неизбежную гибель мелкой буржуазии и
крестьянства, на нищету пролетариата, анархию в производстве, вопиющие
несправедливости в распределении богатства, на разорительную промышленную войну
наций между собой, разложение старых нравов, старых семейных отношений и старых
национальностей.
Положительная сторона требований этого направления заключается или в восстановлении
старых способов производства и обмена, а вместе с ними старых имущественных
отношений и старого общественного строя; или же оно стремится насильственно удержать современные способы производства и обмена в
рамках старых имущественных отношений, которые они уже разбили и необходимо должны были разбить. В
обоих случаях оно является реакционным и утопическим одновременно.
Цеховая организация промышленности и патриархальное
сельское хозяйство являются последним его словом».
Справедливость этой характеристики мы старались
показать при разборе каждого отдельного члена в доктрине Сисмонди. Теперь же
отметим лишь курьезный прием, употребленный здесь Эфруси в завершение всех
промахов в его изложении, критике и оценке романтизма. Читатель помнит, что в
самом начале своей статьи (в №7 «Р. Б-ва») Эфруси заявил, что
причисление Сисмонди к реакционерам и утопистам “несправедливо” и “неправильно”
(I. с., стр. 138). Чтобы доказать такой тезис, Эфруси,
во-первых, ухитрился обойти полным молчанием самое главное, именно связь точки
зрения Сисмонди с положением и интересами особого класса капиталистического
общества, мелких производителей; во-вторых, при разборе отдельных положений
теории Сисмонди, Эфруси частью представлял его отношение к новейшей теории в
совершенно неправильном свете, как мы это показали выше, частью же просто
игнорировал новейшую теорию, защищая Сисмонди ссылками на немецких ученых, которые
“не ушли дальше” Сисмонди; в-третьих, наконец, Эфруси пожелал резюмировать
оценку Сисмонди таким образом: “Наш (!) взгляд на значение Симонда де Сисмонди,
— говорит он, — мы можем (!!) резюмировать в следующих словах” одного немецкого
экономиста (“Р. Б. №8, стр.
57), и дальше цитируется отмеченный выше отрывок, т. е. только частичка
характеристики, данной этим экономистом, причем отброшена именно та часть, где
выясняется связь теории Сисмонди с особым классом новейшего общества, и та
часть, где окончательный вывод гласит о реакционности и утопизме Сисмонди! Мало
этого. Эфруси не ограничился тем, что выхватил частичку отзыва, не
дающую никакого понятия о целом отзыве, и, таким образом, представил в совершенно неверном свете отношение
этого экономиста к Сисмонди. Он пожелал еще прикрасить Сисмонди, как будто бы
оставаясь лишь передатчиком взглядов того же экономиста.
«Прибавим к этому, — говорит Эфруси, — что по
некоторым теоретическим воззрениям Сисмонди является предшественником самых
выдающихся новейших экономистов {вроде
Адольфа Вагнера?}: вспомним его взгляды на доход с капитала, на кризис, его
классификацию национального дохода и т. д.» (ibid.). Таким образом, вместо того, чтобы прибавить
к указанию заслуг Сисмонди немецким экономистом указание того же экономиста на
мелкобуржуазную точку зрения Сисмонди, на реакционный характер его утопии, —
Эфруси прибавляет к числу заслуг Сисмонди именно те части его
учения (вроде «классификации национального дохода»), в которых, по отзыву все того же экономиста, нет
ни одного научного слова.
Нам возразят: Эфруси может вовсе не разделять того
мнения, что объяснения экономических доктрин следует искать в экономической
действительности; он может быть глубоко убежденным в том, что теория А. Вагнера
о “классификации национального дохода” есть теория “самая выдающаяся”. — Охотно
верим. Но какое же право имел он кокетничать с той теорией, о которой гг.
народники так любят говорить, что они с ней “согласны”, тогда как на деле он не
понял абсолютно отношения этой теории к Сисмонди и сделал все возможное (и даже
невозможное), чтобы представить это отношение в совершенно неверном виде?
Мы не стали бы уделять так много места этому вопросу, если бы дело касалось одного только
Эфруси — писателя, имя которого
встречается в народнической литературе едва ли не впервые. Нам важна вовсе не
личность Эфруси и даже не его
воззрения, а отношение народников к разделяемой якобы ими теории знаменитого
немецкого экономиста вообще. Эфруси совсем не представляет из себя
какого-либо исключения. Напротив, его пример вполне типичен, и, чтобы доказать
это, мы и проводили везде параллель между точкой зрения и теорией Сисмонди и
точкой зрения н теорией г-на Н. —она. Аналогия оказалась полнейшая: и теоретические
воззрения, и точка зрения на капитализм, и характер практических выводов и
пожеланий оказались у обоих писателей однородными. А так как воззрения
г-на Н. —она могут быть названы последним словом народничества, то мы вправе
сделать тот вывод, что экономическое учение народников есть лишь русская разновидность
общеевропейского романтизма.
Понятно само собой, что исторические и экономические
особенности России, с одной стороны, и ее несравненно большая отсталость, с
другой стороны, вызывают особенно крупные отличия народничества. Но эти отличия
не выходят, однако, за пределы отличий видовых и потому не изменяют однородности
народничества и мелкобуржуазного романтизма.
Может быть, самым выдающимся и наиболее обращающим на
себя внимание отличием является стремление экономистов-народников прикрыть свой
романтизм заявлением “согласия” с новейшей теорией и возможно более частыми ссылками
на нее, хотя эта теория резко отрицательно относится к романтизму и выросла в
жестокой борьбе со всеми разновидностями мелкобуржуазных учений.
Разбор теории Сисмонди представляет особенный интерес
именно потому, что дает возможность разобрать общие приемы такого
переодеванья.
Мы видели, что и романтизм, и новейшая
теория указывают на одни и те же противоречия современного
общественного хозяйства. Этим и пользуются народники, ссылающиеся на то, что новейшая теория признает
противоречия, проявляющиеся в кризисах, в поисках внешнего рынка, в росте производства при понижении потребления, в таможенном
покровительстве, во вредном
действии машинной индустрии, и т. д., и т. д. И народники совершенно правы:
новейшая теория действительно признает все эти противоречия, которые
признавал и романтизм. Но спрашивается, поставил ли хоть один народник когда-либо вопрос о том, чем отличается научный анализ этих
противоречий, сводящий их к
различным интересам, вырастающим на почве данного строя хозяйства, от утилизации этих указаний на противоречия лишь для добрых
пожеланий? — Нет, ни у одного
народника мы не найдем разбора этого вопроса,
характеризующего именно отличие новейшей теории от романтизма. Народники утилизируют свои указания на противоречия точно так же
лишь для добрых пожеланий.
Спрашивается далее, поставил ли хоть один народник
когда-либо вопрос о том, чем отличается сентиментальная критика капитализма от научной, диалектической его критики? — Ни один не поставил
этого вопроса, характеризующего второе важнейшее отличие новейшей теории от романтизма. Ни один не
считал нужным ставить критерием
своих теорий именно данное развитие общественно-хозяйственных отношений (а в
применении этого критерия и
состоит основное отличие научной критики).
Спрашивается, наконец, поставил ли хоть один народник когда-либо вопрос о том, чем
отличается точка зрения
романтизма, идеализирующая мелкое производство
и оплакивающая “ломку” его устоев «капитализмом», — от точки зрения новейшей теории, которая считает исходным пунктом своих
построений крупное капиталистическое производство посредством машин и объявляет прогрессивным явлением эту
“ломку устоев”? (Мы употребляем
это общепринятое народническое выражение,
рельефно характеризующее тот процесс преобразования общественных отношений под влиянием крупной машинной
индустрии, который везде, а не в России только, происходил в поражавшей
общественную мысль крутой и резкой форме.) — Опять-таки нет. Ни один народник
не задавался этим вопросом, ни один не пытался приложить к русской “ломке” тех
мерок, которые заставили признать западноевропейскую “ломку” прогрессивной, и
все они плачут об устоях и рекомендуют прекратить ломку, уверяя сквозь слезы,
что это-то и есть «новейшая теория»…
Сличение их “теории”, которую они выставляли новым и
самостоятельным решением вопроса о капитализме, на основании последних слов
западноевропейской науки и жизни, с теорией Сисмонди показывает наглядно, к
какому примитивному периоду развития капитализма и развития общественной мысли
относится возникновение такой теории. Но суть дела не в том, что эта теория
стара. Мало ли есть очень старых европейских теорий, которые были бы весьма
новы для России! Суть дела в том, что и тогда, когда эта теория появилась,
она была теорией мелкобуржуазной и реакционной.
VI. Вопрос о пошлинах на хлеб в Англии в оценке
романтизма и научной теории
Сравнение теории романтизма о главных пунктах
современной экономии с новейшей теорией мы дополним сравнением их суждения об
одном практическом вопросе. Интерес такого сравнения усиливается тем,
что этот практический вопрос представляет один из самых крупных, принципиальных
вопросов капитализма, с одной стороны; с другой стороны, тем, что по этому
вопросу высказались оба наиболее видных представителя этих враждебных теорий.
Мы говорим о хлебных законах в Англии и об
отмене их. Вопрос этот глубоко интересовал во второй четверти текущего столетия
экономистов не только английских, но и континентальных: все понимали, что это
вовсе не частный вопрос таможенной политики, а общий вопрос о свободе торговли,
о свободе конкуренции, о “судьбе
капитализма”. Речь шла именно о том, чтобы увенчать здание капитализма полным
проведением свободы конкуренции, о том, чтобы расчистить дорогу для завершения
той “ломки”, которую начала проделывать в Англии крупная машинная индустрия с
конца прошлого века, о том, чтобы устранить препятствия, задерживающие эту
“ломку” в земледелии. Именно так и взглянули на этот вопрос оба
континентальных экономиста, о которых мы собираемся говорить.
Сисмонди вставил во второе издание своих “Nouveaux Principes”
особую главу “о законах относительно торговли хлебом” (I. III, ch. Х).
Он констатирует прежде всего жгучий характер вопроса:
“Половина английского народа требует в настоящее время отмены хлебных законов,
требует с глубоким раздражением против тех, кто их поддерживает; а другая
половина требует сохранения их, испуская крики негодования против тех, кто
хочет их отменить” (I, 251).
Разбирая вопрос, Сисмонди указывает, что интересы
английских фермеров требуют пошлины на хлеб для обеспечения им remunerating price
(выгодной или безубыточной цены). Интересы же мануфактуристов требуют отмены
хлебных законов, ибо мануфактуры не могут существовать без внешних рынков, а
дальнейшее развитие английского вывоза задерживалось законами, стесняющими
ввоз: “Мануфактуристы говорили, что переполнение рынка, которое они встречают
на местах сбыта, есть результат тех же хлебных законов, — что богатые люди
континента не могут покупать их товаров, так как они не находят сбыта своему
хлебу” (I, 254).
“Открытие рынков иностранному хлебу разорит, вероятно,
английских землевладельцев и уронит до несравненно более низкой цены арендную
плату. Это — большое бедствие, без сомнения, но это не было бы несправедливостью”
(I, 254). И Сисмонди принимается наивнейшим образом
доказывать, что доход землевладельцев должен соответствовать услуге (sic!), которую они оказывают “обществу”
(капиталистическому?) и т. д. “Фермеры, — продолжает Сисмонди, — вынут свой
капитал — отчасти, по крайней мере, — из земледелия”.
В этом рассуждении Сисмонди (а он этим рассуждением и
удовлетворяется) сказывается основной порок романтизма, не обращающего
достаточно внимания на тот процесс экономического развития, который имеет место
в действительности. Мы видели, что Сисмонди сам указал на постепенное развитие
и рост фермерства в Англии. Но он торопится перейти к осуждению этого процесса
вместо того, чтобы изучать его причины. Только этой торопливостью, желанием
навязать истории свои невинные пожелания и можно объяснить то обстоятельство,
что Сисмонди просматривает общую тенденцию развития капитализма в земледелии и
неизбежное ускорение этого процесса при отмене хлебных законов, т. е.
капиталистический прогресс земледелия вместо упадка, который пророчит Сисмонди.
Но Сисмонди верен себе. Как только он подошел к
противоречию этого капиталистического процесса, так немедленно он обращается к
наивному “опровержению” его, стремясь во что бы то ни стало доказать
ошибочность того пути, которым идет “английское отечество”.
«Что будет делать поденщик?.. Работа прекратится, поля
превращены будут в пастбища... Что станется с 540000 семей, которым будет
отказано в работе?
Предположив даже, что они будут годны ко всякой
промышленной работе, имеется ли в настоящее время такая индустрия, которая была
бы в состоянии принять их?..
Найдется ли такое правительство, которое бы добровольно решилось подвергнуть
половину нации, им управляемой, подобному кризису?.. Те, кому принесут, таким
образом, в жертву земледельцев, извлекут ли сами какую-либо пользу из этого?
Ведь эти земледельцы — самые близкие и самые надежные потребители английских
мануфактур. Прекращение их потребления нанесло бы индустрии более гибельный
удар, чем закрытие одного из самых крупных заграничных рынков» (255—256).
Выступает на сцену пресловутое “сокращение внутреннего рынка”. «Сколько
потеряют мануфактуры от прекращения потребления всего класса английских
земледельцев, который составляет почти половину нации? Сколько потеряют
мануфактуры от прекращения потребления богатых людей, землевладельческие доходы
которых будут почти уничтожены?» (267). Романтик из кожи лезет, доказывая
фабрикантам, что противоречия, свойственные развитию их производства и их
богатства, выражают лишь их ошибку, их нерасчетливость. И чтобы “убедить”
фабрикантов в “опасности” капитализма, Сисмонди подробно рисует грозящую
конкуренцию польского и русского хлеба (р. 257—261). Он пускает в ход всяческие
аргументы, хочет повлиять даже на самолюбие англичан. “Что станется с честью
Англии, если русский император будет в состоянии, лишь только пожелает получить
от нее какую-нибудь уступку, уморить ее с голоду, заперев порты Балтийского
моря?” (268). Вспомните, читатель, как Сисмонди доказывал ошибочность “апологии
власти денег” тем, что при
продажах легко бывают обманы... Сисмонди хочет “опровергнуть” теоретических
толмачей фермерства, указывая, что богатые фермеры не могут выдержать
конкуренции жалких крестьян (цит. выше), и в конце концов приходит-таки к
своему любимому выводу, убежденный, видимо, что он доказал “ошибочность” того
пути, которым идет “английское отечество”. “Пример Англии показывает нам, что
эта практика (развитие денежного хозяйства, которому Сисмонди противопоставляет
l’habitude
de se fournir soi-même “жизнь
трудами рук своих”) не лишена опасности” (263). “Самая система хозяйства
(именно фермерство) дурна, основывается на опасном базисе, и ее-то следует
постараться изменить” (266).
Конкретный вопрос, вызванный столкновением
определенных интересов в определенной системе хозяйства, потоплен, таким
образом, в потоке невинных пожеланий! Но вопрос был поставлен самими заинтересованными
сторонами так резко, что ограничиться подобным “решением” (как ограничивается
им романтизм относительно всех других вопросов) было уже совершенно невозможно.
«Что же делать, однако, — спрашивает в отчаянии
Сисмонди, — открыть ли порты Англии или запереть их? осудить ли на голод и
смертность мануфактурных или сельских рабочих Англии? Поистине, вопрос ужасный;
положение, в котором находится английское министерство, — одно из самых
щекотливых, в котором только могли оказаться государственные люди» (260). И
Сисмонди паки и паки возвращается к “общему выводу” об “опасности” системы
фермерства, об “опасности подчинять все земледелие системе спекуляции”. Но
«каким образом можно в Англии принять такие меры — серьезные, но в то же время
постепенные, которые бы подняли значение (remettraient en honneur) мелких ферм, когда
половина нации, занятая в мануфактурах, страдает от голода, а требуемые ею меры
угрожают голодом другой половине нации, занятой в земледелии, — я не знаю. Я
считаю необходимым подвергнуть законы о торговле хлебом значительным
изменениям; но я советую тем, кто требует полной отмены их, тщательно
исследовать следующие вопросы” (267), — следуют старые жалобы и опасения насчет
упадка земледелия, сокращения внутреннего рынка и т. п.
Таким образом, при первом же столкновении с
действительностью, романтизм потерпел полное фиаско. Он принужден был сам себе
выдать testimonium paupertatis {свидетельство о бедности} и самолично расписаться в его получении. Вспомните,
как легко и просто “разрешал” романтизм все вопросы в “теории”! Протекционизм —
неразумен, капитализм — гибельное заблуждение, путь Англии — ошибочен и опасен,
производство должно идти в ногу с потреблением, промышленность и торговля — в
ногу с земледелием, машины выгодны лишь тогда, когда ведут к повышению платы
или сокращению рабочего дня, средства производства не следует отделять от
производителей, обмен не должен опережать производство, не должен вести к
спекуляции и т.д. и т.д. Каждое противоречие романтизм заткнул соответствующей
сентиментальной фразой, на каждый вопрос ответил соответствующим невинным
пожеланием и наклеивание этих ярлычков на все факты текущей жизни называл
“решением” вопросов. Неудивительно, что эти решения были так умилительно просты
и легки: они игнорировали лишь
одно маленькое обстоятельство —
те реальные интересы, в конфликте которых и состояло противоречие. И когда
развитие этого противоречия поставило романтика лицом к лицу перед одним из таких особенно сильных
конфликтов, каковым была борьба
партий в Англии, предшествовавшая
отмене хлебных законов, — наш романтик совсем
потерялся. Он прекрасно чувствовал себя в тумане мечтаний и добрых пожеланий,
он так мастерски сочинял
сентенции, подходящие к «обществу»
вообще (но не подходящие ни к какому исторически определенному строю общества), — а когда попал из своего мира фантазий в водоворот
действительной жизни и борьбы интересов, — у него не оказалось в руках даже
критерия для разрешения конкретных вопросов. Привычка к отвлеченным построениям
и абстрактным решениям свела вопрос к голой формуле: какое население следует
разорить, земледельческое или мануфактурное? — И романтик не мог, конечно, не
заключить, что никакого не следует разорять, что нужно «свернуть с пути»… но реальные
противоречия обступили его уже так плотно, что не пускают его подняться опять в
туман добрых пожеланий, и романтик вынужден дать ответ. Сисмонди дал
даже целых два ответа: первый — “я не знаю”; второй — «с одной стороны, нельзя
не сознаться, с другой стороны, надо признаться».
9-го января 1848 года в Брюсселе Карл Маркс говорил в
публичном собрании “речь о
свободе торговли”. В противоположность
романтизму, заявлявшему, что “политическая экономия не наука расчета, а наука
морали”, он поставил исходным пунктом своего изложения именно простой трезвый подсчет
интересов. Вместо того, чтобы взглянуть на вопрос о хлебных законах как на
вопрос “системы”, избираемой нацией, или как на вопрос законодательства (так смотрел
Сисмонди), оратор начал с того, что представил этот вопрос столкновением
интересов фабрикантов и землевладельцев и показал, каким образом английские
фабриканты пытались выставить вопрос общенародным делом, пытались уверить
рабочих в том, что они действуют в интересах народного блага. В
противоположность романтику, излагавшему вопрос в форме соображений, которые
должен иметь в виду законодатель при осуществлении реформы, — оратор свел
вопрос к столкновению реальных интересов различных классов английского общества.
Он показал необходимость удешевления сырых материалов для фабрикантов, как
основание всего вопроса. Он охарактеризовал недоверчивое отношение английских
рабочих, видевших “в людях, полных самоотвержения, в каком-нибудь Боуринге (Bowring), Брайте
(Bright) и их сотоварищах — своих величайших врагов”.
«Фабриканты строят с большими издержками дворцы, в
которых Anti-Corn-Law-League (лига
против хлебных законов) устраивает в некотором роде свою резиденцию, они
рассылают во все пункты Англии целую
армию апостолов для проповеди религии свободной торговли. Они печатают в
тысячах экземпляров брошюры и раздают их даром, чтобы просветить работника
насчет его собственных интересов. Они тратят громадные суммы, чтобы привлечь на
свою сторону прессу. Чтобы руководить фритредерским движением, они организуют величественный
административный аппарат и на публичных митингах развертывают все дары своего
красноречия. На одном из таких митингов один рабочий воскликнул: “Если бы
землевладельцы продавали наши кости, то вы, фабриканты, первые купили бы их,
чтобы отправить на паровую мельницу и сделать из них муку!». Английские
работники прекрасно поняли значение борьбы между землевладельцами и фабрикантами.
Они прекрасно знают, что цену хлеба хотят понизить для того, чтобы понизить
заработную плату, и что прибыль на капитал поднимется на столько же, на сколько
упадет рента».
Таким образом, уже самая постановка вопроса дается совсем иначе, чем у Сисмонди. Задачей
ставится, во-1-х, объяснить отношение к вопросу различных классов английского
общества с точки зрения их интересов; во-2-х, осветить значение реформы в общей
эволюции английского общественного хозяйства.
По этому последнему пункту взгляды оратора сходятся с
взглядами Сисмонди в том отношении, что он точно так же видит тут не частный, а
общий вопрос о развитии капитализма вообще, о “свободной торговле” как системе.
“Отмена хлебных законов в Англии была величайшим триумфом, которого добилась свободная
торговля в ХIХ веке”. “С отменой хлебных законов
свободная конкуренция, современный строй общественного хозяйства доводится до
своего крайнего развития”. Данный вопрос представляется, следовательно, для
этих авторов вопросом о том, следует ли желать дальнейшего развития
капитализма или же задержки его, поисков “иных путей” и т. п. И мы знаем,
что утвердительный ответ их на этот вопрос был именно решением общего
принципиального вопроса о “судьбах капитализма”, а не частного вопроса о
хлебных законах в Англии, ибо установленная здесь точка зрения применялась и
гораздо позже по отношению к другим государствам. Авторы держались таких воззрений
в 1840-х годах и относительно Германии, и относительно Америки, объявляя
прогрессивность свободной конкуренции для этой страны; по отношению к Германии
еще в 60-х годах один из них писал, что она страдает не только от капитализма,
но и от недостаточного развития капитализма.
Возвратимся к излагаемой речи. Мы указали на
принципиально иную точку зрения оратора, сведшего вопрос к интересам различных
классов английского общества. Такое же глубокое различие видим мы и в постановке
им чисто теоретического вопроса о значении отмены хлебных законов в общественном
хозяйстве. Для него это не абстрактный вопрос о том, какой системе
должна следовать Англия, какой путь ей избрать (как ставит вопрос Сисмонди,
забывая о том, что у Англии есть прошлое и настоящее, которые уже определяют
этот путь). Нет, он ставит вопрос сразу на
почву данного общественно-хозяйственного строя; он спрашивает себя, каков должен быть следующий шаг в
развитии этого строя после отмены хлебных законов.
Трудность этого вопроса состояла в определении того, как
повлияет отмена хлебных законов на земледелие, — ибо относительно промышленности
влияние это было для всех ясно.
Чтобы доказать пользу такой отмены и для земледелия, Anti-Corn-Law-League
назначила премии за три лучших сочинения
о благотворном влиянии уничтожения хлебных законов на английское земледелие. Оратор
излагает вкратце взгляды всех трех лауреатов, Гопа (Норе), Морза (Morse) и Грега (Greg), и
сразу выделяет последнего, сочинение которого наиболее научно, наиболее строго
проводит принципы, установленные классической политической экономией.
Грег, сам крупный фабрикант, писавший преимущественно
для крупных фермеров, доказывает, что отмена хлебных законов вытолкнет из земледелия
мелких фермеров, которые обратятся к индустрии, но послужит к выгоде крупных
фермеров, которые получат возможность снимать землю на более долгие сроки, вкладывать
в землю больше капитала, употреблять больше машин, обходясь меньшим количеством
труда, который должен подешеветь с удешевлением хлеба. Землевладельцам же
придется довольствоваться более низкой рентой, вследствие изъятия из обработки
земель худшего качества, неспособных выдержать конкуренции дешевого привозного
хлеба.
Оратор оказался вполне прав, признав наиболее научными
это предсказание и открытую защиту капитализма в земледелии. История оправдала
предсказание. «Отмена хлебных законов дала английскому земледелию громадный
толчок... Абсолютное уменьшение сельского рабочего населения шло рука об руку с
расширением обработанной площади, с интенсификацией культуры, с неслыханным
накоплением капитала, вкладываемого в землю и посвящаемого ее обработке, с
увеличением земельного продукта, не имеющим параллели в истории английской
агрономии, с увеличением ренты землевладельцев, с ростом богатства капиталистических
арендаторов... Основным условием новых методов была большая затрата капитала на
акр земли, а следовательно, ускоренная концентрация ферм”.
Но оратор не ограничился, разумеется, этим признанием наибольшей
правильности рассуждений Грега. Это рассуждение было в устах Грега доводом фритредера, толкующего об английском земледелии
вообще, стремящегося доказать общую выгоду для нации от отмены хлебных законов.
После изложенного нами выше ясно, что не таков был взгляд оратора.
Он разъяснил, что понижение цены хлеба, столь прославляемое
фритредерами, означает неминуемое сокращение заработной платы, удешевление
товара “труд” (точнее: рабочей силы); что удешевление хлеба никогда не в
состоянии будет уравновесить для рабочего это понижение платы, во-первых, потому,
что при понижении цены хлеба работнику труднее будет сделать сбережение на
употреблении хлеба, с целью доставить себе возможность купить другие предметы;
во-вторых, потому, что прогресс индустрии удешевляет предметы потребления, заменяя
пиво водкой, хлеб — картофелем,
шерсть и лен — хлопчатой бумагой, понижая
всем этим уровень потребностей и жизни работника.
Таким образом, мы видим, что оратор устанавливает элементы
вопроса, по-видимому, так же, как и Сисмонди: он тоже признает
неизбежным последствием свободной торговли разорение мелких фермеров, нищету
рабочих в промышленности и в земледелии. Наши народники, отличающиеся также неподражаемым
искусством “цитировать”, вот тут-то и останавливают обыкновенно свои «выписки»,
заявляя с полным удовлетворением, что они вполне “согласны”. Но такие приемы
показывают лишь, что они не понимают, во-первых, громадных различий в
постановке вопроса, на которые мы указали выше; что они просматривают,
во-вторых, то обстоятельство, что коренное отличие новой теории от романтизма тут
только и начинается: романтик поворачивает от конкретных вопросов
действительного развития к мечтаниям, реалист же берёт установленные факты за критерий для определенного решения
конкретного вопроса.
Указав на предстоящее улучшение положения рабочих, оратор продолжал:
«Экономисты возразят нам на это:
Ну, хорошо, мы согласны, что конкуренция между
работниками, которая, наверное, не уменьшится при господстве свободной
торговли, очень скоро приведет заработную плату в соответствие с более низкой ценой
товаров. Но, с другой стороны, понижение цены товаров поведет к большему
потреблению; большее потребление потребует усиленного производства, которое
повлечёт за собою усиление спроса на рабочую силу; результатом этого усиления
спроса на рабочую силу будет повышение заработных плат.
Вся эта аргументация сводится к следующему: свободная
торговля увеличивает производительные силы. Если промышленность возрастает, если богатство, производительные
силы, одним словом, производительный капитал
повышает спрос на труд, то цена труда, а след., и заработная плата повышаются. Возрастание
капитала является обстоятельством, наиболее благоприятным для рабочего. С этим
необходимо согласиться {курсив
наш}. Если капитал останется неподвижным,
то промышленность не останется неподвижной, а станет падать, и работник в этом случае
окажется первой жертвой её падения. Работник погибнет раньше капиталиста. Ну, а
в том случае, когда капитал возрастает, то есть, как уже сказано, в лучшем
для работника случае, какова будет его судьба? Он точно так же погибнет…». И
оратор подробно объяснил, пользуясь данными английских экономистов, как
концентрация капитала усиливает разделение труда, удешевляющее рабочую силу,
благодаря замене искусного труда простым, как машины вытесняют рабочих, как
крупный капитал разоряет мелких промышленников и мелких рантье и ведет к усилению
кризисов, увеличивающих еще более число безработных. Вывод из его анализа был
тот, что свобода торговли означает не что иное, как свободу развития капитала.
Итак, оратор сумел найти критерий для разрешения
вопроса, приводящего на первый взгляд к той же безвыходной дилемме, перед
которой остановился Сисмонди: и свободная торговля, и задержка ее одинаково
ведут к разорению рабочих. Критерий этот — развитие производительных сил.
Постановка вопроса на историческую почву сразу проявила себя: вместо сравнения
капитализма с каким-то абстрактным обществом, каковым оно должно быть (т. е. в
сущности с утопией), автор сравнил его с предшествовавшими стадиями общественного
хозяйства, сравнил разные стадии капитализма в их последовательной смене и
констатировал факт развития производительных сил общества, благодаря развитию
капитализма. Отнесшись к аргументации фритредеров с научной критикой, он сумел
избежать обычной ошибки романтиков, которые, отрицая за ней всякое значение,
“выплескивают из ванны вместе с водой и ребенка”, сумел выделить ее здоровое
зерно, т. е. не подлежащий сомнению факт гигантского технического прогресса.
Наши народники с свойственным им
остроумием заключили бы, конечно, что этот автор, становящийся так открыто на
сторону крупного капитала против мелкого производителя, — «апологет власти
денег», тем более, что он говорил перед лицом континентальной Европы, что он распространял
выводы из английской жизни и на свою родину, в которой крупная машинная
индустрия делала в то время свои первые, еще робкие шаги. А между тем именно на
этом примере (как и на массе подобных примеров из западноевропейской истории)
они могли бы изучить то явление, которого они никак не могут (может быть, не
хотят?) понять, именно, что признание прогрессивности крупного капитала против
мелкого производства очень и очень далеко еще от “апологии”.
Достаточно вспомнить вышеизложенную главу из Сисмонди
и данную речь, чтобы убедиться в превосходстве последней и в теоретическом
отношении, и в отношении враждебности к какой бы то ни было “апологии”. Оратор
охарактеризовал противоречия, сопровождающие развитие крупного капитала,
гораздо точнее, полнее, прямее, откровеннее, чем это делали когда-либо
романтики. Но он нигде не опустился ни до одной сентиментальной фразы, оплакивающей
это развитие. Он нигде не проронил ни словечка о какой бы то ни было
возможности “свернуть с пути”. Он понимал, что подобной фразой люди прикрывают
лишь то обстоятельство, что они сами “сворачивают” в сторону от вопроса,
который ставит перед ними жизнь, т. е. данная экономическая действительность,
данное экономическое развитие, данные, вырастающие на его почве, интересы.
Вышеуказанный, вполне научный, критерий дал ему
возможность разрешить этот вопрос, оставаясь последовательным реалистом.
«Не думайте, однако, господа, — говорил оратор, — что,
критикуя свободную торговлю, мы намерены защищать покровительственную систему”.
И оратор указал на одинаковое основание свободной торговли и протекционизма в
современном строе общественного хозяйства, указал вкратце на тот процесс “ломки”
старой хозяйственной жизни и старых полупатриархальных отношений в
западноевропейских государствах, который совершал капитализм в Англии и на континенте,
указал на тот общественный факт, что, при известных условиях, свободная
торговля ускоряет эту “ломку”. “И
вот, господа, — заключил оратор, — только в этом смысле и подаю я свой голос за
свободу торговли”.