В. И. Ленин. К ХАРАКТЕРИСТИКЕ
ЭКОНОМИЧЕСКОГО РОМАНТИЗМА. Сисмонди и наши отечественные сисмондисты
ГЛАВА II. ХАРАКТЕР
КРИТИКИ КАПИТАЛИЗМА У РОМАНТИКОВ
“Разумом” Сисмонди мы уже достаточно занимались. Посмотрим
теперь поближе на его “сердце”. Попытаемся собрать воедино все указания на его точку
зрения (которую мы изучали до сих пор лишь как элемент, соприкасающийся с
теоретическими вопросами), на его отношение к капитализму, на его
общественные симпатии, на его понимание “социально-политических” задач той
эпохи, которой он был участником.
Отличительной чертой той эпохи, когда писал Сисмонди,
было быстрое развитие обмена (денежного хозяйства — по современной
терминологии), особенно резко сказавшееся после уничтожения остатков феодализма
французской революцией. Сисмонди, не обинуясь, осуждал это развитие и усиление
обмена, нападал на “роковую конкуренцию”, призывая «правительство защищать
население от последствий конкуренции» (ch. VIII, 1. VII) и т. п. “Быстрые обмены портят добрые нравы народа.
Постоянные заботы о выгодной продаже не обходятся без покушений запрашивать и
обманывать, и чем труднее существовать тому, кто живёт постоянными обменами,
тем более подвергается он искушению пустить в ход обман” (I, 169). Вот какая наивность требовалась для того,
чтобы нападать на денежное хозяйство так, как нападают наши народники!
«…Богатство коммерческое есть лишь второе по важности в экономическом строе; и
богатство территориальное (territoriale —
земельное), дающее средства существования, должно возрастать первым. Весь этот
многочисленный класс, живущий торговлей, должен получать часть продуктов земли
лишь тогда, когда эти продукты существуют; он (этот класс) должен возрастать
лишь постольку, поскольку возрастают также и эти продукты” (I, 322—323). Ушел ли хоть на шаг вперед от этого
патриархального романтика г. Н. —он, изливающий на целых страницах жалобы на
то, что рост торговли и промышленности обгоняет развитие земледелия? Эти жалобы
романтика и народника свидетельствуют лишь о совершенном непонимании
капиталистического хозяйства. Может ли существовать такой капитализм,
при котором бы развитие торговли и промышленности не обгоняло
земледелия? Ведь рост капитализма есть рост товарного хозяйства, то есть общественного
разделения труда, отрывающего от земледелия один за другим вид обработки
сырья, первоначально связанный с добыванием сырья, обработкой и потреблением его в одно натуральное
хозяйство. Поэтому везде и всегда капитализм означает более быстрое
развитие торговли и промышленности сравнительно с земледелием, более быстрый
рост торгово-промышленного населения, больший вес и значение торговли и
промышленности в общем строе общественного хозяйства {Всегда и везде при капиталистическом развитии
земледелие остаётся позади торговли и
промышленности, всегда оно подчинено им и эксплуатируется ими, всегда оно лишь
позднее втягивается ими на стезю
капиталистического производства}. Иначе не может быть. И г. Н. —он, повторяя
подобные жалобы, доказывает этим ещё и ещё раз, что и в своих экономических
воззрениях не пошёл дальше поверхностного, сентиментального романтизма. “Этот
неразумный дух предпринимательства (esprit d’entreprise), этот излишек всякого рода торговли, который вызывает
такую массу банкротств в Америке, обязан своим
существованием, без всякого сомнения, увеличению числа банков и той легкости, с
которой обманчивый кредит становится на место реального имущества” (fortune réelle) (II, 111), и т. д.
без конца. Во имя чего же нападал Сисмонди на денежное хозяйство (и
капитализм)? Что он противопоставляет ему? Мелкое самостоятельное производство,
натуральное хозяйство крестьян в деревне, ремесло — в городе. Вот как говорит
он о первом в главе “О патриархальном сельском хозяйстве” (ch. III, 1. III, «De l’exploitation patriarcale» — о патриархальной
эксплуатации земли. Книга 3-я трактует о «территориальном», или земельном
богатстве):
“Первые собственники земли сами были пахарями, они
исполняли все полевые работы трудом своих детей и своих слуг. Ни одна
социальная организация не гарантирует большего счастья и больших добродетелей
наиболее многочисленному классу нации, большего довольства (opulence) всем, большей прочности общественному порядку... В
странах, где земледелец есть собственник (où le fermier est propriétaire) и где продукты принадлежат целиком (sans partage)
тем самым людям, которые произвели все работы, т. е. в странах, сельское
хозяйство которых мы называем патриархальным, — мы видим на каждом шагу следы
любви земледельца к дому, в котором он живет, к земле, за которой он
ухаживает... Самый труд для него удовольствие... В счастливых странах, где
земледелие — патриархальное, изучается особая природа каждого поля, и эти
познания переходят от отца к сыну... Крупное фермерское хозяйство, руководимое
более богатыми людьми, поднимется, может быть, выше предрассудков и рутины. Но
познания (l’intelligence, т. е. познания в сельском хозяйстве) не дойдут до
того, кто сам работает, и будут применены хуже... Патриархальное хозяйство
улучшает нравы и характер этой столь многочисленной части нации, на которой
лежат все земледельческие работы. Собственность создает привычки порядка и
бережливости, постоянное довольство уничтожает вкус к обжорству (gourmandise) и к пьянству... Вступая в обмен почти с одной только
природой, он (земледелец) имеет меньше, чем всякий другой промышленный рабочий,
поводов не доверять людям и пускать в ход против них оружие недобросовестности”
(I, 165— 170). «Первые фермеры были простыми пахарями;
они своими руками исполняли большую часть земледельческих работ; они
соразмеряли свои предприятия с силами своих семей... Они не переставали быть
крестьянами: сами ходят за сохой (tiennent eux-mêmes les cornes de leur charrue);
сами ухаживают за скотом и в поле, и в конюшне; живут на чистом воздухе,
привыкая к постоянному труду и к скромной пище, которые создают крепких граждан
и бравых солдат. Они почти никогда не употребляют, для совместных работ,
поденных рабочих, а только слуг (des domestiques), выбранных всегда среди своих равных, с которыми
обходятся как с равными, едят за одним столом, пьют то же вино, одеваются в то
же платье. Таким образом, земледельцы с своими слугами составляют один класс
крестьян, одушевленных теми же чувствами, разделяющих те же удовольствия,
подвергающихся тем же влияниям, связанных с отечеством такими же узами» (I, 221).
Вот вам и пресловутое “народное производство”! И пусть
не говорят, что у Сисмонди нет понимания необходимости соединить
производителей: он говорит прямо
(см. ниже), что “он точно так же (как и Фурье, Оуэн, Томпсон, Мюирон) желает
ассоциации” (II, 365). Пусть не говорят, что он
стоит именно за собственность: напротив, центр тяжести у него мелкое
хозяйство (ср. II, 355), а не мелкая собственность. Понятно, что эта
идеализация мелкого крестьянского хозяйства принимает отличный вид при других
исторических и бытовых условиях. Но и романтизм, и народничество возводят в
апофеоз именно мелкое крестьянское хозяйство — это не подлежит сомнению.
Точно так же идеализирует Сисмонди и примитивное
ремесло, и цехи.
“Деревенский сапожник, который в то же время и купец,
и фабрикант, и работник, не сделает ни одной пары сапог, не получив заказа” (II, 262), тогда как капиталистическая мануфактура, не
зная спроса, может потерпеть крах. “Несомненно, и с теоретической и с
фактической стороны, что учреждение цехов (corps de métier)
препятствовало и должно было препятствовать образованию избыточного населения.
Точно так же несомненно, что такое население существует в настоящее время и что
оно есть необходимый результат современного строя” (I, 431). Подобных выписок можно было бы привести очень
много, но мы откладываем разбор практических рецептов Сисмонди до дальнейшего.
Здесь же ограничимся приведенным, чтобы вникнуть в точку зрения Сисмонди.
Приведенные рассуждения можно резюмировать так: 1) денежное хозяйство осуждается
за то, что оно разрушает обеспеченное положение мелких производителей и их
взаимное сближение (в форме ли близости ремесленника к потребителю или
земледельца к равным ему земледельцам); 2) мелкое производство превозносится за
то, что обеспечивает самостоятельность производителя и устраняет противоречия
капитализма.
Отметим, что эти обе идеи составляют существенное
достояние народничества, и попытаемся вникнуть в их содержание.
Критика денежного хозяйства романтиками и народниками
сводится к констатированию порождаемого им
индивидуализма и антагонизма (конкуренция), а также необеспеченности
производителя и неустойчивости общественного хозяйства.
Сначала об “индивидуализме”. Обыкновенно
противополагают союз крестьян данной общины или ремесленников (или кустарей)
данного ремесла — капитализму, разрушающему эти связи, заменяющему их конкуренцией.
Это рассуждение повторяет типичную ошибку романтизма, именно: заключение от
противоречий капитализма к отрицанию в нём высшей формы общественности.
Разве капитализм, разрушающий средневековые общинные, цеховые, артельные и т.
п. связи, не ставит на их место других? Разве товарное хозяйство не есть уже связь
между производителями, связь, устанавливаемая рынком? {«На самом деле выражения: общество,
ассоциация эго такие наименования,
которые можно дать всяческим обществам, как феодальному обществу, так и буржуазному, которое есть ассоциация, основанная
на конкуренции. Каким же образом
могут существовать писатели, которые считают
возможным опровергать конкуренцию одним словом: ассоциация?» (Marx. “Das Elend der Philosophie”
(Маркс. «Нищета философии»).
Критикуя со всей резкостью
сентиментальное осуждение конкуренции, автор
выдвигает прямо её прогрессивную сторону, её движущую силу, толкающую вперед “прогресс технический и
прогресс социальный”} Антагонистический, полный колебаний и противоречий
характер этой связи не дает права отрицать её существования. И мы
знаем, что именно развитие противоречий все сильнее и сильнее обнаруживает силу
этой связи, вынуждает все отдельные элементы и классы общества
стремиться к соединению, и притом соединению уже не в узких пределах одной
общины или одного округа, а к соединению всех представителей
данного класса во всей нации и даже в различных государствах.
Только романтик с своей реакционной точкой
зрения может отрицать существование этих связей и их более глубокое значение,
основанное на общности ролей в народном хозяйстве, а не на территориальных,
профессиональных, религиозных и т. п. интересах. И если подобное рассуждение
заслужило название романтика для Сисмонди, писавшего в такую эпоху, когда
существование этих новых, порождаемых капитализмом, связей было еще в зародыше,
то наши народники и подавно подлежат такой оценке, ибо теперь громадное
значение таких связей могут отрицать лишь совсем слепые люди.
Что касается до необеспеченности и неустойчивости и т.
п., то это — все та же старая песенка, о которой мы говорили по поводу внешнего
рынка. В подобных нападках и сказывается романтик, осуждающий с боязливостью
именно то, что выше всего ценит в капитализме научная теория: присущее ему
стремление к развитию, неудержимое стремление вперед, невозможность
остановиться или воспроизводить хозяйственные процессы в прежних неизменных
размерах. Только утопист, сочиняющий фантастические планы расширения
средневековых союзов (вроде общины) на все общество, может игнорировать тот
факт, что именно “неустойчивость” капитализма и
есть громадный прогрессивный фактор, ускоряющий общественное развитие,
втягивающий все большие и большие массы населения в водоворот общественной
жизни, заставляющий их задумываться над её строем, заставляющий их самих
“ковать свое счастье”.
Фразы г-на Н. —она о “неустойчивости”
капиталистического хозяйства, о непропорциональном развитии обмена, о нарушении
равновесия между промышленностью и земледелием, между производством и потреблением,
о ненормальности кризисов и т. п. свидетельствуют самым неоспоримым образом о
том, что он стоит еще целиком на точке зрения романтизма. Поэтому
критика европейского романтизма относится и к его теории от слова до слова.
Вот доказательство:
“Послушаем старика Буагильбера:
“Цена товаров, — говорит он, — должна всегда быть пропорциональной,
ибо только такое взаимное соглашение дает возможность им в каждый момент быть
снова воспроизводимыми... Так как богатство есть не что иное, как этот
постоянный обмен между человеком и человеком, между предприятием и предприятием, то было бы ужасным заблуждением
искать причины нищеты в чем-либо
ином, а не в том нарушении этого
обмена, которое вызывается отклонениями от пропорциональных цен”.
Послушаем также одного новейшего {писано в
1847г} экономиста:
“Великий закон, который должен быть применен к
производству, есть закон пропорциональности (the law of proportion),
который один только в состоянии удержать постоянство стоимости... Эквивалент
должен быть гарантирован... Все
нации в различные эпохи пытались посредством многочисленных торговых регламентов
и ограничений осуществить этот закон пропорциональности, хотя бы до известной
степени. Но эгоизм, присущий человеческой природе, довел до того, что вся эта система регулирования была
ниспровергнута. Пропорциональное производство (proportionale production)
есть осуществление истинной социально-экономической науки” (W. Atkinson. “Principles of
political economy”,
Fuit Troja! {Не стало Трои!} Эта правильная пропорция между предложением и спросом,
которая опять начинает становиться предметом столь обильных пожеланий,
давным-давно перестала существовать. Она пережила себя; она была возможна лишь
в те времена, когда средства производства были ограничены, когда обмен
происходил в крайне узких границах. С возникновением крупной индустрии эта
правильная пропорция должна была необходимо (muβte) исчезнуть и производство должно было с
необходимостью законов природы проходить постоянную
последовательную смену процветания и упадка, кризиса, застоя, нового процветания
и так далее.
Те, кто, подобно Сисмонди, хочет возвратиться к
правильной пропорциональности производства и при этом сохранить современные
основы общества, суть реакционеры, так как они, чтобы быть последовательными,
должны бы были стремиться к восстановлению и других условий промышленности
прежних времен.
Что удерживало производство в правильных, или почти правильных, пропорциях? Спрос, который
управлял предложением, предшествовал ему; производство следовало шаг за шагом
за потреблением. Крупная индустрия, будучи уже самым характером употребляемых
ею орудий вынуждена производить постоянно все в больших и больших размерах, не
может ждать спроса. Производство идет впереди спроса, предложение силой берет
спрос.
В современном обществе, в промышленности, основанной
на индивидуальном обмене, анархия производства, будучи источником стольких
бедствий, есть в то же время причина прогресса.
Поэтому одно из двух: либо желать правильных пропорций
прошлых веков при средствах производства нашего времени, — и это значит быть
реакционером и утопистом вместе в одно и то же время.
Либо желать прогресса без анархии, — и тогда
необходимо отказаться от индивидуального обмена для того, чтобы сохранить
производительные силы” (“Das Elend der Philosophie”, S. 46—48).
Последние слова относятся к Прудону, против которого
полемизирует автор, характеризуя, следовательно, отличие своей точки зрения и
от взглядов Сисмонди и от воззрения Прудона. Г-н Н. —он, конечно, не подошел бы
во всех своих воззрениях ни к тому, ни к другому. Но вникните в
содержание этого отрывка. В чем состоит основное положение цитированного
автора, его основная мысль, ставящая его в непримиримое противоречие с его
предшественниками? Бесспорно, в том, что он ставит вопрос о неустойчивости
капитализма (которую констатируют все эти три писателя) на историческую
почву и признает эту неустойчивость прогрессивным фактором. Другими
словами: он признает, во-первых, данное капиталистическое развитие,
совершающееся путем диспропорций, кризисов и т. п., развитием необходимым,
говоря, что уже самый характер средств производства (машины) вызывает
безграничное стремление к расширению производства и постоянное предварение
спроса предложением. Во-вторых, он признает в этом данном развитии элементы
прогресса, состоящие в развитии производительных сил, в обобществлении
труда в пределах целого общества, в повышении подвижности населения и его
сознательности и пр. Этими двумя пунктами исчерпывается его отличие от Сисмонди
и Прудона, которые сходятся с ним в указаниях на “неустойчивость” и порождённые
ею противоречия и в искреннем стремлении устранить эти противоречия.
Непонимание того, что эта “неустойчивость” есть необходимая черта
всякого капитализма и товарного хозяйства вообще, приводит их к утопии.
Непонимание элементов прогресса, присущих этой неустойчивости, делает их
теории реакционными.
И теперь мы предлагаем гг. народникам ответить на
вопрос: разделяет ли г. Н. —он воззрения научной теории по двум указанным пунктам?
признает ли он неустойчивость, как свойство данного строя и данного развития?
признает ли он элементы прогресса в этой неустойчивости? Всякий знает, что нет,
что г. Н. —он, напротив, объявляет эту «неустойчивость” капитализма простой
ненормальностью, уклонением и т. д. и считает ее упадком, регрессом (ср. выше:
«лишает устойчивости»), идеализируя тот самый экономический застой
(вспомните «вековые устои», “освященные веками начала” и т. п.), в разрушении
которого и состоит историческая заслуга “неустойчивого” капитализма. Ясно
поэтому, что мы были вполне правы, относя его к романтикам, и что никакие
“цитаты” и “ссылки” с его стороны не изменят такого характера его
собственных рассуждений.
Мы остановимся несколько ниже ещё раз на этой
“неустойчивости” (по поводу враждебного отношения романтизма и народничества к
уменьшению земледельческого населения на счет индустриального), а теперь
приведем одно место из “Критики некоторых положений политической экономии”,
посвященное разбору сентиментальных нападок на денежное хозяйство.
“Эти определенные общественные роли (именно: роли
продавца и покупателя) не вытекают из человсческой индивидуальности вообще, но
из меновых отношений между людьми, производящими свои продукты в форме товаров.
Отношения, существующие между покупателем и продавцом, настолько не
индивидуальны, что они оба вступают в них, лишь поскольку отрицается индивидуальный
характер их труда, именно поскольку он, как труд не индивидуальный, становится
деньгами. Поэтому настолько же бессмысленно считать эти экономически-буржуазные
роли покупателя и продавца вечными общественными формами человеческого
индивидуализма, насколько несправедливо оплакивать эти роли как причину
уничтожения этого индивидуализма.
Как глубоко поражает добрых людей даже совершенно
поверхностная форма антагонизма, проявляющаяся в покупке и продаже, показывает
следующее извлечение из книги Исаака Перейры: “Leçons sur l’industrie et les finances”.
Спрашивается, в чем состоит тут сентиментальность Перейры?
Он говорит только об индивидуализме, антагонизме, борьбе, свойственных
капитализму, говорит то самое, что говорят на разные лады наши народники, и
притом говорят, казалось бы, правду, ибо “индивидуализм, антагонизм и борьба”
действительно составляют необходимую принадлежность обмена, товарного
хозяйства. Сентиментальность состоит в том, что этот сен-симонист, увлеченный
осуждением противоречий капитализма, просматривает за этими противоречиями тот факт, что обмен тоже выражает особую
форму общественного хозяйства, что он, следовательно, не только
разъединяет (это верно лишь по отношению к средневековым союзам, которые
капитализм разрушает), но и соединяет людей, заставляя их вступать в
сношения между собой при посредстве рынка {Заменяя местные, сословные
союзы – единством социального положения и социальных интересов, в пределах
целого государства и даже всего мира}. Вот
эта-то поверхностность понимания, вызванная увлечением «разнести» капитализм (с
точки зрения утопической), и дала повод цитированному автору назвать критику
Перейры сентиментальной.
Но что нам Перейра, давно забытый апостол давно
забытого сен-симонизма? Не взять ли лучше новейшего «апостола» народничества?
“Производство... лишилось народного характера и
приняло характер индивидуальный, капиталистический” (г. Н. —он, “Очерки”, с.
321—322).
Видите, как рассуждает этот костюмированный романтик:
“народное производство стало индивидуальным). А так как под “народным
производством” автор хочет разуметь общину, то он указывает, следовательно, на
упадок общественного характера производства, на сужение общественной
формы производства.
Так ли это? “Община” давала (если давала;
впрочем, мы готовы сделать какие угодно уступки автору) организацию
производству только в одной отдельной общине, разъединенной от каждой другой общины.
Общественный характер производства обнимал только членов одной общины. Капитализм
же создает общественный характер производства в целом государстве.
“Индивидуализм” состоит в разрушении общественных связей, но их разрушает рынок,
ставя на их место связи между массами индивидов, не связанных ни
общиной, ни сословием, ни профессией, ни узким районом промысла и т. п. Так как
связь, создаваемая капитализмом, проявляется в форме противоречий и
антагонизма, поэтому наш романтик не хочет видеть этой связи (хотя и
община, как организация производства, никогда не существовала без других форм
противоречий и антагонизма, свойственных
старым способам производства). Утопическая точка зрения превращает и его
критику капитализма в критику сентиментальную.
II. Мелкобуржуазный характер романтизма
Идеализация мелкого производства показывает нам другую
характерную черту романтической и народнической критики: её мелкобуржуазность.
Мы видели, как французский и русский романтик одинаково превращают мелкое
производство в “социальную организацию”,
в “форму производства”, противополагая её капитализму. Мы видели
также, что подобное противоположение не заключает в себе ничего, кроме крайней
поверхностности понимания, что это есть искусственное и неправильное выделение одной формы товарного хозяйства (крупный промышленный
капитал) и осуждение ее, при утопической идеализации другой формы того же товарного хозяйства (мелкое
производство). В том-то и беда как европейских романтиков начала ХIX века, так и русских романтиков конца XIX, что они
сочиняют себе какое-то абстрактное, вне общественных отношений производства стоящее мелкое хозяйство и просматривают
то маленькое обстоятельство, что это мелкое
хозяйство в действительности стоит в обстановке товарного производства, —
как мелкое хозяйство европейского
континента 1820-х годов, так и русское крестьянское хозяйство 1890-х годов. В
действительности мелкий производитель, возводимый в апофеоз романтиками и народниками, есть поэтому мелкий
буржуа, стоящий в таких же противоречивых отношениях, как и всякий другой
член капиталистического общества, отстаивающий себя точно так же борьбой,
которая, с одной стороны, постоянно выделяет небольшое меньшинство крупных буржуа, с другой
стороны, выталкивает большинство
в ряды пролетариата. В действительности,
как это всякий видит и знает, нет таких мелких производителей, которые бы не стояли между этими двумя противоположными классами, и это срединное
положение обусловливает
необходимо специфический характер
мелкой буржуазии, её двойственность, двуличность,
ее тяготение к меньшинству, счастливо выходящему из борьбы, её враждебное отношение к “неудачникам”, т. е. большинству. Чем дальше развивается
товарное хозяйство, тем сильнее
и резче выступают эти качества,
тем явственнее становится, что идеализация мелкого производства выражает лишь реакционную, мелкобуржуазную
точку зрения.
Не надо заблуждаться насчёт значения этих терминов, которые автор “Критики некоторых
положений политической экономии” и прилагал именно к Сисмонди. Эти термины
вовсе не говорят, что Сисмонди защищает отсталых мелких буржуа. Сисмонди
нигде их не защищает: он хочет стоять на точке зрения трудящихся классов
вообще, он выражает свое сочувствие всем представителям этих классов, он
радуется, напр., фабричному законодательству, он нападает на капитализм и
показывает его противоречия. Одним словом, его точка зрения совершенно та же,
что и точка зрения современных народников.
Спрашивается, на чем же основана характеристика его
как мелкого буржуа? Именно на том, что он не понимает связи между мелким
производством (которое идеализирует) и крупным капиталом (на который нападает).
Именно на том, что он не видит, как излюбленный им мелкий производитель,
крестьянин, становится, в действительности, мелким буржуа. Не надо никогда
забывать следующего разъяснения по поводу сведения теорий различных писателей к
интересам и точке зрения различных классов:
“Не следует думать, что мелкая буржуазия принципиально
стремится осуществить свои эгоистические классовые интересы. Она верит,
напротив, что специальные условия ее освобождения суть в то же время те общие
условия, при которых только и может быть спасено современное общество и
устранена классовая борьба. Равным образом, не следует думать, что все
представители демократии — лавочники или поклонники лавочников. По своему
образованию и индивидуальному положению они могут быть далеки от них, как небо
от земли. Представителями мелкого буржуа делает их то обстоятельство, что их
мысль не в состоянии преступить тех границ, которых не преступает жизнь мелких
буржуа, и потому теоретически они приходят к тем же самым задачам и решениям, к
которым мелкого буржуа приводит практически его материальный интерес и его общественное положение. Таково и вообще
отношение между политическими и литературными представителями класса и
тем классом, который они представляют (К. Маркс, «Восемнадцатое
брюмера Луи Бонапарта», перевод Базарова и Степанова, стр. 179—180).
Поэтому весьма комичны те народники, которые думают,
что указания на мелкобуржуазность делаются лишь с целью сказать что-либо
особенно ядовитое, что это — простой полемический прием. Таким отношением они показывают непонимание общих
воззрений их противников, а главное, — непонимание самых основ той
критики капитализма, с которой они все “согласны”, и ее отличия от
сентиментальной и мелкобуржуазной критики. Одно уже усиленное стремление обойти
самый вопрос об этих последних видах критики, о существовании их в Западной
Европе, об отношении их к критике научной показывает наглядно, почему народники
не хотят понять этого отличия.
Поясним сказанное примером. В библиографическом отделе
“Русской Мысли” за 1896г. №5 (стр. 229 и сл.) идет речь о том, что “в последнее
время выступила и с поразительной быстротой растет группа” среди интеллигенции,
относящаяся с принципиальной и безусловной враждебностью к народничеству. Г-н
рецензент указывает в самых кратких чертах на причины и характер этой
враждебности, и нельзя не отметить с признательностью, что он излагает при этом
вполне точно суть враждебной народничеству точки зрения. Г-н рецензент
не разделяет этой точки зрения. Он не понимает, чтобы идеи о классовых интересах
и т. д. обязывали нас отрицать “народные идеалы” (“просто народные, а не
народнические”; ibid., с. 229),
состоящие-де в благосостоянии, свободе и сознательности крестьянства, т. е.
большинства населения.
«Нам возразят, конечно, — говорит г. рецензент, — как
возражали и другим, что идеалы автора-крестьянина (речь шла о высказанных одним
крестьянином пожеланиях) мелкобуржуазные и что потому наша литература и
являлась до сих пор представительницей и защитницей интересов мелкой буржуазии.
Но ведь это же просто жупел, и кого, кроме лиц, обладающих мировоззрением и
умственными навыками замоскворецкой купчихи, этим жупелом испугать можно?..»
Сильно сказано! Но послушаем дальше:
«...Основной критерий как условий человеческого
общежития, так и сознательных общественных мероприятий состоит ведь не в
экономических категориях, да притом ещё заимствованных из чуждых стране, при
иных обстоятельствах сложившихся, условий, а в счастье и благосостоянии, как
материальном, так и духовном, большинства населения. И если известный уклад
жизни и известные мероприятия для поддержания и развития такого уклада ведут к
этому счастью, то называйте их мелкобуржуазными или как-нибудь иначе, — дело от
этого не изменится: они — этот уклад жизни и эти мероприятия — будут все-таки
существенно прогрессивными и по тому самому и будут представлять высший
идеал, доступный для общества при данных условиях и в данном его состоянии» (ib., 229—230 стр., курсив
автора).
Неужели г. рецензент не видит, что он, в пылу
полемического задора, перепрыгнул через вопрос?
Назвавши с превеликой суровостью обвинение
народничества в мелкобуржуазности «просто жупелом», он ничего не приводит в
доказательство такого утверждения, кроме следующего, невероятно изумительного
положения: «Критерий... состоит не в экономических категориях, а в счастье
большинства». Ведь это все равно, что сказать: критерий погоды состоит не в
метеорологических наблюдениях, а в самочувствии большинства! Да что же такое,
спрашивается, эти «экономические категории», как не научная формулировка условий
хозяйства и жизни населения и притом не «населения» вообще, а определенных
групп населения, занимающих определенное место в данном строе
общественного хозяйства? Противополагая “экономическим категориям” абстрактнейшее
положение о “счастье большинства”, г. рецензент просто вычеркивает все развитие
общественной науки с конца прошлого века и возвращается к наивной
рационалистической спекуляции, игнорирующей определенные общественные отношения
и их развитие. Одним росчерком пера он вычеркивает все, чего добилась ценой
столетних поисков человеческая мысль, стремившаяся понять общественные явления!
И, освободивши себя, таким образом, от всякого научного багажа, г. рецензент считает
уже вопрос решенным. В самом деле, он прямо заключает: “Если известный
уклад... ведет к этому счастью, то, как его ни называйте, дело от этого не
изменится”. Вот тебе раз! Да ведь вопрос в том именно и состоял, каков этот
уклад. Ведь автор сам же сейчас указал, что против людей, видящих в
крестьянском хозяйстве особый уклад (“народное производство” или как там
хотите), выступили другие, утверждающие, что это вовсе не особый уклад, а самый
обыкновенный мелкобуржуазный уклад, такой же, каков уклад и всякого
другого мелкого производства в стране товарного хозяйства и капитализма. Ведь
если из первого воззрения само собой следует, что “этот уклад” (“народное
производство”) «ведет к счастью», то из второго воззрения тоже само собою
следует, что “этот уклад” (мелкобуржуазный уклад)
ведет к капитализму и ни к чему иному, ведет к выталкиванию “большинства
населения” в ряды пролетариата и превращению меньшинства в сельскую (или промышленную)
буржуазию. Не очевидно ли, что г. рецензент выстрелил в воздух и, под шум
выстрела, принял за доказанное именно то, в отрицании чего состоит второе
воззрение, столь немилостиво объявленное “просто жупелом”?
Если бы он хотел серьезно разобрать второе воззрение, то должен бы был, очевидно,
доказать одно из двух: или что
«мелкая буржуазия» есть неправильная научная
категория, что можно себе представить капитализм и товарное хозяйство без мелкой буржуазии (как и
представляют гг. народники, возвращаясь этим вполне к точке зрения Сисмонди); или
же, что эта категория неприложима к России, т. е., что у нас нет ни
капитализма, ни господства товарного хозяйства, что мелкие производители не
превращаются в товаропроизводителей, что в их среде не происходит указанного
процесса выталкивания большинства и укрепления «самостоятельности» меньшинства.
Теперь же, видя, как он принимает указание на мелкобуржуазность народничества
за пустое желание “обидеть” гг. народников, и читая вслед за тем
вышеприведенную фразу о “жупеле”, мы невольно вспоминаем известное изречение:
“Помилуйте, Кит Китыч! кто вас обидит? — Вы сами всякого обидите!”.
III. Вопрос о росте индустриального населения на счёт
земледельческого
Возвратимся к Сисмонди. Наряду с идеализацией мелкой
буржуазии, наряду с романтическим непониманием того, как “крестьянство”
превращается при данном общественном строе хозяйства в мелкую буржуазию, у него
стоит чрезвычайно характерное воззрение на уменьшение земледельческого
населения на счет индустриального. Известно, что это явление — одно из наиболее
рельефных проявлений капиталистического развития страны — наблюдается во всех
цивилизованных странах, а также и в России.
Сисмонди, как выдающийся экономист своего времени, не
мог, разумеется, не видеть этого факта. Он открыто констатирует его, но
совершенно не понимает необходимой связи его с развитием капитализма (даже
общее: с разделением общественного труда, с вызываемым этим явлением ростом
товарного хозяйства). Он просто осуждает это явление, как какой-нибудь
недостаток “системы”.
Указав на громадный прогресс английского земледелия,
Сисмонди говорит:
“Но, восхищаясь этими столь заботливо возделанными
полями, надо посмотреть и на население, которое их обрабатывает; оно наполовину меньше того, какое было бы во
Франции на такой же территории. В глазах некоторых экономистов это — выигрыш;
по-моему — это потеря” (I, 239).
Понятно, почему идеологи буржуазии считали это явление
выигрышем (сейчас мы увидим, что таков же взгляд и научной критики
капитализма): они формулировали этим рост буржуазного богатства, торговли и
промышленности. Сисмонди, торопясь осудить это явление, забывает
подумать о его причинах.
“Во Франции и в Италии, — говорит он, — где, как
рассчитывают, четыре пятых населения принадлежат к земледельческому классу,
четыре пятых нации будут кормиться национальным хлебом, какова бы ни была цена
иностранного хлеба” (I, 264). Fuit Troja!
можно сказать по этому поводу. Теперь уже нет таких стран (хотя бы и наиболее
земледельческих), которые не находились бы в полной зависимости от цен на
хлеб, т. е. от мирового капиталистического производства хлеба.
“Если нация не может увеличить своего торгового
населения иначе, как требуя от каждого большего количества труда за ту же
плату, то она должна бояться возрастания своего индустриального населения” (I, 322). Как видит читатель, это просто благожелательные
советы, лишенные всякого смысла и значения, ибо понятие “нации” построено здесь
на искусственном абстрагировании противоречий между теми классами, которые эту
“нацию” образуют. Сисмонди, как и всегда, просто отговаривается от этих противоречий невинными пожеланиями о том...
чтобы противоречий не было.
“В Англии земледелие занимает лишь 770199 семей,
торговля и промышленность — 959632, остальные состояния общества — 413316. Столь большая доля населения,
существующего торговым богатством, на все число 2143147 семей или 10150615
человек, поистине ужасна (effrayante). К
счастью, Франция ещё далека от того, чтобы
такое громадное число рабочих зависело от удачи на отдаленном рынке” (I, 434). Здесь Сисмонди как будто забывает даже, что
это “счастье” зависит лишь от отсталости капиталистического развития Франции.
Рисуя те изменения в современном строе, которые
“желательны” с его точки зрения (о них будет речь ниже), Сисмонди указывает,
что “результатом (преобразований в романтическом вкусе) было бы, без сомнения,
то, что не одна страна, живущая лишь индустрией, должна бы была закрыть одна за
другой много мастерских и что население городов, которое увеличилось свыше
меры, быстро уменьшилось бы, тогда как население деревень начало бы возрастать”
(II, 367).
На этом примере беспомощность сентиментальной критики
капитализма и бессильная досада мелкого буржуа сказываются особенно рельефно!
Сисмонди просто жалуется на то, что дела идут так, а не иначе. Его
грусть по поводу разрушения эдема патриархальной тупости
и забитости сельского населения так велика, что наш экономист не разбирает даже
причин явления. Он просматривает поэтому, что увеличение индустриального
населения находится в необходимой и неразрывной связи с товарным хозяйством и
капитализмом. Товарное хозяйство развивается
по мере развития общественного разделения труда. А это разделение труда в том и
состоит, что одна за другой отрасль промышленности, один за другим вид
обработки сырого продукта отрываются от земледелия и становятся
самостоятельными, образуя, след., индустриальное население. Поэтому рассуждать
о товарном хозяйстве и капитализме — и не принимать во внимание закона
относительного возрастания индустриального населения, — значит не иметь
никакого представления об основных свойствах данного строя общественного
хозяйства.
“По самой природе капиталистического способа
производства он уменьшает постоянно земледельческое население сравнительно с
неземледельческим, так как в индустрии (в узком значении слова) рост
постоянного капитала по отношению к переменному связан с абсолютным
возрастанием переменного капитала, несмотря на его относительное уменьшение.
Между тем, в земледелии абсолютно уменьшается переменный капитал, потребный для
эксплуатации определенного количества земли; следовательно, этот капитал может
возрастать лишь при том условии, что подвергается обработке новая земля, а это
в свою очередь предполагает еще большее возрастание неземледельческого
населения” (III, 2, 177).
Точка зрения новейшей теории и в этом пункте
диаметрально противоположна романтизму с его сентиментальными жалобами.
Понимание необходимости явления вызывает, естественно, совершенно иное отношение
к нему, умение оценить его различные стороны. Занимающее нас явление и есть
одно из наиболее глубоких и наиболее общих противоречий капиталистического
строя. Отделение города от деревни, противоположность между ними и эксплуатация
деревни городом! — эти повсеместные спутники развивающегося капитализма —
составляют необходимый продукт преобладания “торгового богатства” (употребляя
выражение Сисмонди) над «богатством земельным» (сельскохозяйственным). Поэтому
преобладание города над деревней (и в экономическом, и в политическом, и в
интеллектуальном, и во всех других отношениях) составляет общее и неизбежное
явление всех стран с товарным производством и капитализмом, в том числе и
России: оплакивать это явление могут только сентиментальные романтики. Научная
теория указывает, напротив, ту прогрессивную сторону, которую вносит в
это противоречие крупный промышленный капитал. “Вместе с постоянно растущим
перевесом городского населения, которое скопляет капиталистическое производство
в крупных центрах, оно накопляет историческую силу движения общества вперед” (die geschichtliche Bewegungskraft der Gesellschaft). Если преобладание города необходимо, то только
привлечение населения в города может парализовать (и действительно, как
доказывает история, парализует) односторонний характер этого преобладания. Если
город выделяет себя необходимо в привилегированное положение, оставляя деревню
подчиненной, неразвитой, беспомощной и забитой, то только приток деревенского
населения в города, только это смешение и слияние земледельческого и
неземледельческого населения может поднять сельское население из его
беспомощности. Поэтому в ответ на реакционные жалобы и сетования романтиков новейшая
теория указывает на то, как именно это сближение условий жизни земледельческого
и неземледельческого населения создает условия для устранения противоположности
между городом и деревней.
Спрашивается теперь, на какой точке зрения стоят в
этом вопросе наши экономисты-народники? Безусловно на
сентиментально-романтической. Они не только не понимают необходимости
возрастания индустриального населения при данном строе общественного хозяйства,
но даже стараются не видеть и самого явления, уподобляясь некоей птице,
которая прячет голову себе под крыло. Указания П. Струве, что в рассуждениях о
капитализме г-на Н. —она грубой ошибкой является утверждение об абсолютном
уменьшении переменного капитала (“Крит. заметки”, стр. 255), что
противополагать Россию Западу по меньшему проценту индустриального населения и
не принимать во внимание возрастания этого процента в силу развития капитализма
— нелепо («Socialpolitisches Centralblatt», 1893, №1), остались, как и следовало ожидать, без
ответа. Толкуя постоянно об особенностях России, экономисты-народники даже и не
сумели поставить вопроса о действительных особенностях образования
индустриального населения в России, на которое мы указали вкратце выше. Таково теоретическое
отношение народников к вопросу. На деле, однако, рассуждая о положении крестьян в пореформенной деревне и не
стесненные теоретическими сомнениями, народники признают переселение
крестьянства, выталкиваемого из земледелия, в города и в фабричные центры, и
ограничиваются при этом только оплакиванием явления, точь-в-точь так,
как оплакивал его Сисмонди.
Тот глубокий процесс преобразования условий жизни масс
населения, который происходил в пореформенной России, — процесс, впервые
нарушивший оседлость и прикрепленность к месту крестьянства и создавший
подвижность его и сближение земледельческих работников с неземледельческими,
деревенских с городскими, — остался ими совершенно незамечен ни в его
экономическом, ни (в еще более важном, пожалуй) в его моральном и образовательном
значении, подавая повод лишь к сентиментально-романтическим воздыханиям.
IV. Практические пожелания романтизма
Теперь мы постараемся свести воедино общую точку
зрения Сисмонди на капитализм (задача, которую поставил себе, как помнит
читатель, и Эфруси) и рассмотреть практическую программу романтизма.
Мы видели, что заслуга Сисмонди состояла в том, что он
один из первых указал на противоречия капитализма. Но, указавши на них,
он не только не попытался анализировать их и объяснить их происхождение, развитие
и тенденцию, но даже взглянул на них, как на противоестественные или ошибочные
уклонения от нормы. Против этих “уклонений” он наивно восставал сентенциями,
обличениями, советами устранить их и т. п., как будто бы эти противоречия не
выражали реальных интересов реальных групп населения, занимающих
определённое место в общем строе современного общественного хозяйства. Это —
самая рельефная черта романтизма: принимать противоречие интересов (глубоко коренящееся в самом строе
общественного хозяйства) за противоречие или ошибку доктрины, системы, даже
мероприятий и т. п. Узкий кругозор Kleinbürger’a {мелкого
буржуа}, который сам стоит в стороне от развитых противоречий и занимает
промежуточное, переходное положение
между двумя антиподами, соединяется
тут с наивным идеализмом, — мы почти готовы сказать: бюрократизмом, — объясняющим общественный строй мнениями людей (особенно
людей, власть имущих), а не наоборот. Приведем примеры всех подобных суждений Сисмонди.
«Забывая людей ради вещей, не принесла ли Англия цель в жертву средствам?
Пример Англии тем более поразителен, что это нация
свободная, просвещённая, хорошо управляемая и что все ее бедствия происходят единственно оттого, что она последовала ложному экономическому
направлению” (I, р. IX). У Сисмонди Англия вообще играет роль устрашающего примера для
континента, — точь-в-точь так, как
у наших романтиков, воображающих, что
они дают нечто новое, а не самый старый хлам.
«Обращая внимание моих читателей на Англию, я хотел
показать... историю нашего собственного будущего, если мы будем продолжать поступать по тем принципам, которым она следовала” (I, р. ХVI).
«...Государства континента считают нужным следовать Англии в её мануфактурной карьере»
(II, 330). «Нет
зрелища более поразительного, более ужасающего, чем то, которое представляет Англия» (II, 332).
«Не надо забывать, что богатство есть лишь то, что
представляет (n’est que la représentation) приятности и удобства жизни” (на место буржуазного
богатства здесь уже поставлено богатство вообще!), «и создавать искусственное
богатство, осуждая нацию на все то, что на деле представляет бедность и
страдания, это значит принимать название вещи за ее сущность» (prendre le mot pour la chose) (I, 379).
“...Пока нации следовали лишь указаниям (велениям, indicationes) природы и пользовались их преимуществами,
доставляемыми климатом, почвой, расположением, обладанием сырыми материалами,
они не ставили себя в неестественное положение (une position
forcée), они не
искали кажущегося богатства (une opulence apparente), которое превращается для массы народа в реальную
нищету” (I, 411). Буржуазное богатство есть
только кажущееся!! «Опасно для нации закрывать свои двери от внешней торговли:
нацию принуждают этим, так сказать (en quelque sorte), к ложной деятельности, которая поведет к ее
гибели» (I, 448).
«...В заработной плате есть необходимая часть, которая
должна поддерживать жизнь, силу и здоровье тех, кто ее получает... Горе тому
правительству, которое затронет эту часть, — оно приносит в жертву все (il sacrifie tout ensemble) — и людей, и надежду на будущее богатство... Это
различие дает нам понять, насколько является ложной политика тех правительств,
которые низвели рабочие классы к заработной плате в обрез, необходимой для увеличения
чистых доходов фабрикантов, купцов и собственников» (II, 169).
“Пришло наконец время спросить: куда идем?” (où l’on
veut aller) (II, 328).
“Разделение их (именно класса собственников и трудящихся),
противоположность их интересов есть следствие современной искусственной
организации, которую мы дали человеческому обществу... Естественный порядок
социального прогресса вовсе не стремился отделить людей от вещей или богатство
от труда; в деревне — собственник мог бы оставаться земледельцем; в городе —
капиталист мог бы оставаться ремесленником (artisan); отделение трудящегося класса от праздного класса
вовсе не было существенно необходимо для существования общества или для производства;
мы ввели его для наибольшей выгоды всех; от нас зависит (il nous appartient) регулировать его,
чтобы на самом деле достичь этой выгоды” (II, 348).
«Ставя таким образом производителей в оппозицию друг с
другом (т. е. хозяев к рабочим), их заставили идти путем, диаметрально
противоположным интересам общества... В этой постоянной борьбе за понижение
заработной платы интерес социальный, в котором, однако, каждый участвует, всеми
забывается» (II, 359—360). И перед этим тоже воспоминание
о завещанных историей путях: “В начале общественной жизни каждый человек
владеет капиталом, посредством которого он прилагает свой труд, и почти все
ремесленники живут доходом, который складывается одинаково из прибыли и заработной
платы» (II, 359).
Кажется, довольно... Можно быть уверенным, что
читатель, не знакомый ни с Сисмонди, ни с г. Н. —оном, затруднится сказать, у
которого из двух романтиков, под чертой или над чертой, точка зрения примитивнее
и наивнее.
Вполне соответствуют этому и практические пожелания Сисмонди, которым он уделил так
много места в своих “Nouveaux Principes”.
Наше отличие от А. Смита, говорит Сисмонди в 1-й же книге
своего сочинения, состоит в том, что “мы почти всегда призываем то самое
вмешательство правительства, которое А. Смит отвергал” (I, 52). “Государство не исправляет распределения...” (I, 80). “Законодатель мог бы обеспечить бедняку некоторые
гарантии против всеобщей конкуренции” (I, 81). “Производство должно соразмеряться с социальным
доходом, и те, кто поощряет к безграничному производству, не заботясь о том,
чтобы узнать этот доход, толкают нацию к гибели, думая открыть ей путь к
богатству” (le chemin des richesses) (I, 82). “Когда прогресс богатства постепенен (gradué), когда он соразмерен сам с собой, когда ни
одна из его частей не развивается непомерно быстро, тогда он распространяет
всеобщее благосостояние... Может быть, обязанность правительств состоит в том,
чтобы замедлять (ralentir!!) это движение, для того
чтобы регулировать его” (I, 409—410).
О том громадном историческом значении, которое имеет
развитие производительных сил общества, совершающееся именно этим путем
противоречий и непропорциональностей, Сисмонди не имеет ни малейшего представления!
“Если правительство оказывает на стремление к
богатству действие регулирующее и умеряющее, — оно может быть бесконечно
благодетельным” (I, 413). «Некоторые регламентации
торговли, осужденные ныне всеобщим мнением, если они и заслуживают осуждения в
качестве поощрений промышленности, могут быть оправданы, может быть, как узда”
(I, 415).
Уже в этих рассуждениях Сисмонди видна его поразительная
историческая бестактность: он не имеет ни малейшей идеи о том, что в освобождении
от средневековых регламентаций состоял весь исторический смысл того периода,
современником которого он был. Он не чувствует, что его рассуждения — вода на мельницу
тогдашних защитников ancien
régime’a {старого строя}, которые были еще так сильны даже во Франции, не говоря
о других государствах западноевропейского континента, где они господствовали.
Итак, исходная точка практических пожеланий Сисмонди —
опека, задержка, регламентация. Такая точка зрения вполне естественно и
неизбежно вытекает из всего круга идей Сисмонди. Он жил как раз в то время,
когда крупная машинная индустрия делала первые свои шаги на континенте Европы,
когда начиналось то крутое и резкое преобразование всех общественных отношений
под влиянием машин (заметьте, именно под влиянием машинной индустрии, а не
“капитализма” вообще) {капитализм датирует в Англии не с конца XVIII века, а со времён
несравненно более ранних}, преобразование, которое
принято называть в экономической науке industrial revolution
(промышленная революция). Вот как характеризует ее один из первых экономистов,
сумевших оценить всю глубину переворота, создавшего на место патриархальных полусредневековых
обществ современные европейские общества:
“...История английского промышленного развития в
последние 60 лет (писано в 1844 году) не имеет ничего равного себе в летописях человечества. 60—80 лет тому назад Англия была страной, похожей на
всякую другую, с маленькими
городами, с незначительной и простой
промышленностью, с редким, но относительно значительным земледельческим населением. Теперь это — страна, непохожая ни на какую
другую, с столицей в 2,5 миллиона
жителей; с крупными промышленными
городами; с индустрией, которая доставляет продукты всему миру и производит почти все посредством чрезвычайно
сложных машин; с предприимчивым, интеллигентным, густым населением, две трети которого
заняты в промышленности и торговле и состоят из совершенно различных классов;
это население с другими обычаями, другими нуждами составляет, на самом деле,
совершенно другую нацию сравнительно с Англией того времени. Промышленная
революция имеет такое же значение для Англии, как политическая революция — для
Франции, как философская революция — для Германии. И различие между Англией
1760 года и Англией 1844 года, по меньшей мере, так же велико, как между
Францией при ancien régime и Францией
июльской революции” {Engels. “Die Lage der arbeitenden Klasse in England”}.
Это была полнейшая “ломка” всех старых, укоренившихся
отношений, экономическим базисом которых было мелкое производство. Понятно, что
Сисмонди со своей реакционной, мелкобуржуазной точки зрения не мог понять
значения этой “ломки”. Понятно, что он прежде всего и больше всего желал,
приглашал, взывал, требовал “прекратить ломку”.
Каким же образом “прекратить ломку”? Прежде всего,
разумеется, поддержкой народного... то бишь “патриархального производства”,
крестьянства и мелкого земледелия вообще. Сисмонди посвящает целую главу (II. VII, сh. VIII) тому, “как
правительство должно защищать население от последствий конкуренции”.
“По отношению к земледельческому населению общая
задача правительства состоит в том, чтобы обеспечить работникам (à ceux qui travaillent) часть собственности,
или в том, чтобы поддерживать (favoriser) то,
что мы назвали патриархальным земледелием предпочтительно перед всяким другим”
(II, 340).
Статут Елизаветы, который не был соблюден, запрещает
строить в Англии сельскую хижину (cottage) иначе, как
на условии наделить ее землей в размере четырех акров. Если бы этот закон был исполнен,
ни один брак не мог бы быть заключен между поденщиками без того, чтобы они не
получили свою cottage, и ни один cottager не был бы доведен до последней степени нищеты. Это
уже было бы шагом вперед (c’est quelque chose), но этого
еще недостаточно; в климате Англии крестьянское население жило бы в нужде с
Читатель видит, что пожелания романтизма совершенно однородны
с пожеланиями и программами народников: они построены точно так же на
игнорировании действительного экономического развития и на бессмысленной
подстановке в эпоху крупной машинной индустрии, бешеной конкуренции и борьбы интересов
— условий, воспроизводящих патриархальные условия седой старины.